Джилас, Милован

Милован Джилас серб. Милован Ђилас<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Председатель Союзной народной скупщины ФНРЮ
1953 — 1954
Предшественник:	Владимир Симич
Преемник:	Моша Пия́де
Вероисповедание:	православие (Сербская православная церковь)
Рождение:	12 июня 1911(1911-06-12) Подбишче, Королевство Черногория
Смерть:	20 апреля 1995(1995-04-20) (83 года) Белград, Союзная республика Югославия
Супруга:	Митра Митрович (1936—1952) Штефания Бария (1952—1995)
Дети:	дочь Вукица (в 1-м браке) сын Алекса (во 2-м браке)
Партия:	Коммунистическая партия Югославии (1932—1954)
Военная служба
Годы службы:	1941-1945
Принадлежность:	Народно-освободительная армия Югославии
Звание:	генерал-лейтенант
Сражения:	Вторая мировая война Народно-освободительная война Югославии
Награды:	Лишён всех югославских наград 14.10.1957

Ми́лован Джи́лас (серб. Милован Ђилас; 12 июня 1911 г., с. Подбишче, Королевство Черногория — 20 апреля 1995 г., Белград) — югославский политический деятель и литератор черногорского происхождения, известный как популяризатор концепции «нового класса» — партийной номенклатуры, правящей в коммунистических странах.

Биография

Уроженец Черногории. Изучал литературу и право в Белградском университете, вступил в Коммунистическую партию Югославии (КПЮ) в 1932, в 1932—35 был заключённым.

С 1937 года — член Центрального комитета (ЦК) КПЮ, с конца 1943 года член президиума Антифашистского веча народного освобождения Югославии, один из организаторов партизанского движения в Югославии. Генерал-лейтенант. Кавалер советского ордена Кутузова (5 сентября 1944).

С 1945 (после окончания войны) — член Временной народной скупщины и министр по делам Черногории, с 1948 — секретарь Исполнительного бюро ЦК КПЮ, с 1953 — один из вице-президентов Югославии и, позднее, председатель Союзной народной скупщины. В 1944 и 1948 годах Джилас побывал в Советском Союзе, где встречался со Сталиным и другими известными деятелями международного коммунистического движения.

В октябре 1953 — январе 1954 года Джилас опубликовал в газете «Борба», официальном органе Союза коммунистов Югославии, серию статей с резкой критикой «сталинских методов», однопартийной системы и требованиями независимости правосудия. В этих публикациях он впервые выдвинул тезис о возникновении в Югославии нового правящего класса. За эту критику он был смещен со всех партийных и правительственных постов. В марте 1954 года он подал заявление о выходе из партии. После интервью «Нью-Йорк Таймс», опубликованному в декабре 1954 года, в котором Джилас утверждал, что Югославия превратилась в тоталитарную страну, которой правят недемократические силы и реакционеры, он был приговорен к полуторагодичному условному тюремному заключению за «враждебную пропаганду».

Своим поступком Джилас видимо привлек внимание советских властей, которые решили использовать его для нормализации отношений с Югославией, фактически разорванных в 1948—1949 годах. 22 июня 1954 года ЦК КПСС направил ЦК Союза коммунистов Югославии письмо с предложением урегулировать советско-югославский конфликт 1948 года, объяснив его действиями уже расстрелянного Л. П. Берии и еще находящегося на свободе М. Джиласа. Югославские власти в ответе от 11 августа 1954 года отказались выставлять виновником М. Джиласа, «роль которого в нашем руководстве никогда не была решающей».

19 ноября 1956 года, после его публичного заявления агентству «Франс Пресс» с осуждением советского военного вмешательства в Венгрии, Джилас был арестован и приговорён к трем годам заключения. В 1957 году за рубежом была опубликована публицистическо-философская книга Джиласа «Новый класс: Анализ коммунистической системы», в которой он обосновал свой тезис о возникновении в СССР, Югославии и других социалистических странах нового правящего класса привилегированной партийной бюрократической верхушки. Книга эта, переведённая более чем на 40 языков, получила широкий отклик за пределами так называемого социалистического лагеря — но её автору она принесла ещё семь лет заключения.

14 октября 1957 года Джилас был лишён ордена и звания Народного героя, которым был награждён 27 ноября 1953 года, позднее его лишили и иных югославских наград. У него сохранился лишь советский орден Кутузова I степени.

В тюрьме он занимался литературным творчеством и переводами (перевёл на сербохорватский «Потерянный рай» Дж. Мильтона).

14 января 1961 года он подписал принесенный ему в камеру машинописный текст просьбы об освобождении. 20 января того же года он был выпущен из тюрьмы, а 10 апреля 1962 года был снова арестован.

За короткий период пребывания на свободе Джилас публикует (опять за рубежом) книгу, которую он лично считал своим главным достижением: «Разговоры со Сталиным». Эта книга была издана на английском языке и уже в 1962 году переведена и издана на многих языках (французском, итальянском, датском, немецком, испанском, шведском, польском и на иврите). В «Разговорах со Сталиным» рассказывалось о трёх визитах Джиласа в СССР (в 1944, 1945 и 1948 годах). В 1970 году эта книга была издана на русском языке во Франкфурте-на-Майне.

Уже в день освобождения Джилас дал интервью корреспондентам Рейтер и Нью-Йорк таймс. В апреле 1961 года администрация тюрьмы вернула ему экземпляры его книг «Негош» и «Черногория» Джилас подписал с прибывшим из США главой издательского дома В. Йовановичем договор об издании в Америке своих мемуаров о поездке в СССР.

В мае 1962 года Джилас был вновь осужден за передачу в книге секретных сведений, с учетом предыдущего срока общее назначенное наказание составило 14 лет лишения свободы (5 лет за «Встречи со Сталиным» и 9 лет оставшегося срока).

Джилас пробыл в тюрьме до конца 1966 года. Он был амнистирован, но без возвращения гражданских прав и боевых наград.

После этого Джилас продолжал свою диссидентскую общественную и писательскую деятельность. В конце 1960-х годов он выезжал за границу, в США, где выступал с лекциями и публиковался, однако с 1970 года (до 1986 года) в выезде за границу ему отказывали.

В 1986 году книга «Новый класс» была наконец-то опубликована на родине автора.

В 1990 году в Югославии была впервые издана (в дополненном варианте) его книга «Встречи со Сталиным».

Скончался в 1995 году. По завещанию велел похоронить себя по церковному обряду (по вероисповеданию был православным), что считалось удивительным для члена коммунистической партии.

Семья

Первая жена — Митра Митрович (женился в 1936 году), в браке родилась дочь Вукица. Развёлся в 1952 году и вскоре повторно женился на Штефании Барич, в браке родился сын Алекса.

Книги

Избранные политические памфлеты

• Новый класс (1957)
• Разговоры со Сталиным (1961)
• Несовершенное общество (1969)
• Записки революционера (1973)
• Тито: история, рассказанная его соратником (1980)

Цитаты

• Русские никогда не были черногорцам друзьями, мы всегда были для них разменной монетой.

Ссылки

• [krotov.info/lib_sec/05_d/zhil/as_00.htm Тексты книг Джиласа]
• [cyberleninka.ru/article/n/milovan-dzhilas-otchuzhdenie-vo-vlasti Парцвания В.Р. Милован Джилас: отчуждение во власти]

Отрывок, характеризующий Джилас, Милован

– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)