Милославская, Мария Ильинична

Запрос «Милославская» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Мария Ильинична Милославская<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Изображение царицы Марии Ильиничны на иконе «Кийский крест», изограф Богдан Салтанов, 1670-е годы</td></tr>
Русская царица
16 января 1648 года — 3 марта 1669 года
Предшественник:	Евдокия Лукьяновна Стрешнева
Преемник:	Наталья Кирилловна Нарышкина
Рождение:	1 (11) апреля 1624(1624-04-11) Москва
Смерть:	3 (13) марта 1669(1669-03-13) (44 года) Москва
Род:	Романовы
Отец:	Илья Данилович Милославский
Мать:	Екатерина Федоровна Милославская (Нарбекова)
Супруг:	Алексей Михайлович
Дети:	Дмитрий, Евдокия, Марфа, Алексей, Анна, Софья, Екатерина, Мария, Фёдор, Феодосия, Симеон, Иван, Евдокия

Царица Мари́я Ильи́нична, урождённая Милосла́вская (1 (11) апреля 1624, Москва — 3 (13) марта 1669, Москва) — царица, 1-я жена царя Алексея Михайловича, мать Федора III, Ивана V и царевны Софьи Алексеевны.

Биография

Принадлежала к дворянскому роду Милославских, в XIV вышедших из Польши. Дочь стольника Ильи Даниловича Милославского, сторонника Бориса Морозова.

Свадьба

В 1647 году по традиции, начавшейся со времени Ивана ΙΙΙ, когда его жена София Палеолог возобновила древний византийский обычай, для выбора супруги русскому царю был устроен смотр невест из русских красавиц. На смотр к Алексею привели почти двести девушек. Свой выбор он остановил на Евфимии Фёдоровне Всеволожской, дочери касимовского помещика. Царь отправил ей платок и кольцо в знак обручения.

Однако, согласно сообщению Олеария, свадьба была расстроена боярином Борисом Морозовым, царским воспитателем, обладавшем при дворе большой властью. Он желал породниться с царём, женив Алексея Михайловича на одной из сестёр Милославских — Марии, а себе взяв в жёны другую — Анну. Морозов подкупил парикмахера, и тот во время обряда наречения царской невестой так стянул девушке волосы, что она упала в обморок. Подкупленный Морозовым врач усмотрел в этом признаки падучей болезни. Отца невесты обвинили в сокрытии болезни и со всей семьёй отправили в ссылку в Тюмень. (Аналогичный случай произошёл с отцом Алексея: выбранная им на смотре Мария Хлопова тоже была «изведена интригами» и сослана). Боярин Морозов представил царю другую невесту — Марию Ильиничну Милославскую. По сообщению Григория Котошихина царь сам заметил её в церкви и повелел взять во дворец где «тое девицы смотрел и возлюбил и нарек царевной и в соблюдение предаде её сестрам своим, дондеже приспеет час женитьбы». Девушка была красивой, доктора признали её здоровой. Венчание состоялось через два дня после объявления, 16 января 1648 года в Москве. По настоянию царского духовника на ней не были допущены «кощуны, бесовские играния, песни студные сопельные и трубное козлогласование», а исполнялись духовные песни — это находилось в русле царских указов 1648 года, когда в течение нескольких месяцев во всей стране были запрещены все увеселения, игры, празднества и шутки из-за религиозной ревности патриарха Иосифа.

Через 10 дней после этой свадьбы Морозов обвенчался с сестрой царицы.

Жизнь в браке

Мария Ильинична, которая была старше мужа на 5 лет, родила Алексею Михайловичу 13 детей.

Во время Соляного бунта 1648 года, состоявшегося вскоре после свадьбы, царь с женой находились в Коломенском. Несмотря на то, что чернь требовала выдачи Морозова, расчёт последнего оказался верным, и царь не выдал свояка.

В 1654 и 1660 годах принимала в Золотой палате грузинскую царицу Елену Леоновну. В 1654 году, когда в Москве свирепствовало моровое поветрие, Мария Ильинична с детьми и всем двором нашли убежище в Калязинском монастыре; с нею был там и патриарх Никон; «царица с двором помещалась в построенном в 1641 г. братском корпусе, с того времени получившем название царского, а патриарх Никон в настоятельском, получившем с тех пор название патриаршего. Царица Мария в следующем, 1655 г., в память своего пребывания в Калязинском монастыре исходатайствовала ему степень архимандрии».

Благотворительность и церковная жизнь

Отличалась благотворительностью. Во время царского похода 1654 г. Царица Мария Ильинична выделила средства на устройство по городам госпиталей для больных и увечных. Помогал царице в её благотворительной деятельности Федор Михайлович Ртищев.

Своей небесной покровительницей считала св. Марию Египетскую, культ которой стал более важным в период её жизни. Единственным храмом преподобной Марии в Москве в XVII веке была церковь на Сретенке. «С 1648 года празднование 1 апреля в честь святой Марии в Сретенском монастыре приобретает характер государственного праздника, на который съезжаются бояре, митрополиты, приходит торжественным выходом из Кремля патриарх. В 1668 году патриарх Иоасаф II поздравлял царицу в Сретенской обители: „Марта 31-го, святейший патриарх ходил в Стретенский монастырь, что на Устретенке, к вечерне и к молебну для празднества преподобной Марии Египецкия и для имянин государыни царицы и великой княгини Марьи Ильиничны, и на монастыре и идучи дорогою роздано нищим и бедным милостины 3 руб(ля)“. В 1651—1652 годах Алексей Михайлович и Мария Ильинична вложили в Сретенскую обитель икону „Святые Алексий, человек Божий, и Мария Египетская“ для местного ряда иконостаса собора. С царицей Марией Ильиничной связан также так называемый Мариинский колокол, изготовленный для церкви преподобной Марии Египетской в 1668 году. Торжественное почитание святой Марии Египетской в Сретенском монастыре как покровительницы царского рода Романовых-Милославских продолжалось и после смерти Марии Ильиничны (в 1669 году) вплоть до кончины царя Иоанна Алексеевича 29 января 1696 года. С царицей Марией Ильиничной связан также так называемый Мариинский колокол, изготовленный для церкви преподобной Марии Египетской в 1668 году». Троицкий Оптин монастырь (Болхов) также пользовался её вниманием — она была болховской уроженкой (Имение её отца «Ильинское» находилось в трёх верстах от Болхова). Здесь приняли «последнее целование» отец царицы Илия Милославский и её сестра Анна.

Смерть

Скончалась 3 (13) марта 1669 года, в День прославления иконы Волоколамской Божьей Матери. «Государыня скончалась от родильной горячки через пять дней после тяжелейших родов, в которых Царица разрешилась от бремени восьмой Венценосной дочерью Евдокией Алексеевной младшей (1669—1669), прожившей, к несчастью, лишь два дня и скончавшейся 28 февраля (10 марта) 1669 года». К этому времени в живых оставалось 10 из 13 её детей, через три месяца скончался царевич Симеон, а ещё через несколько месяцев царевич Алексей.

Через 6 дней после её кончины царю исполнилось 40 лет, 21 из которых он прожил в браке. Спустя 23 месяца и девять дней он женился вторично на Наталье Кирилловне Нарышкиной.

Мария Милославская похоронена в Вознесенском соборе Вознесенского девичьего монастыря Московского Кремля. Её гробница была второй справа от южных ворот. «В течение трех лет после её кончины государь пожертвовал в монастырь две печатные книги бесед святого Иоанна Златоуста с надписью на них и устроил над надгробием великой княгини бархатный покров, а также подарил в монастырь серебряное золоченое блюдо»^{[неавторитетный источник?]}. После его разрушения в 1929 её останки перенесены в подвал Архангельского собора Московского Кремля.

Государь заказал сорокоуст для поминовения царицы в храме, который именовался в то время Новая церковь Спас, что у Троицких ворот Кремля.

Сказание о чудесах от икон Богородицы в Успенском девичьем монастыре Александровой слободы упоминает о чудесных явлениях покойной царицы Марии Ильиничны, покровительницы этого монастыря, монахиням:

Прихождаше некая девица именем Мавра из слободы Александровы, била челом отцу Корнилию, приходя в монастырь 5 лет, дабы ея принял во святую обитель и причел ко избранному стаду. Отец же Корнилий, видев ея слезы и прилежное прошение, прият ю. Она же поживе лето еди но, отец же Корнилий возложи на ню аггелский образ. Она же поживе 11 лет во мнишестве, в тяшких трудех и службах монастырских. По сем диаволским наваждением, от неразумия своего клятся клятвою великою, проклиная жизнь свою. И в тои час удари ея о землю, и пребысть в той болезни лютой годищное время. Видя же себе толико страждущу зелне, начат со слезами молитися Богу и Пресвятеи Богородице с великою верою и с сокрушенным сердцем. По сем видит в видении благоверную царицу Марию Ильичну со двема аггелома, среди трапезы стоящую. Монахиня же, трепещуще, стояше. Благоверная рече ей: «Старица, приближися ко мне». Она же рече: «Не смею, госпоже моя, приближитися к тебе, понеже заповедано нам от наставника нашего не приближатися к Вашему царскому величеству». Рече же ей царица: «Приближися ко мне, не бойся». Она же пришедши и припаде к честным ногам ея, и нача со слезами молитися. Благоверная же царица и великая княиня Мария Ильична глагола ей: «Остани». Она же, воставши от земли, просящи прощения. Благоверная же царица велиим гласом рече к ней: «Старица! Почто тако кленешися? Престани клятися — и исцелееши от недуга твоего». Паки виде видение старица Мария, держащи в своей руце икону Успения Пресвятыя Богородицы, а в другой руце — икону Казанския Богородицы. Тогда глас бысть от образа Успения Пресвятыя Богородицы, глаголющ ей: «Престани клятися, Марие, и здрава будеши от недуга твоего». И тако невидима бысть.

Дети

Царица Мария Ильинична родила 13 детей:

1. Дмитрий (1648—1649), умер младенцем
2. Евдокия (1650—1712), незамужняя.
3. Марфа (1652—1707), незамужняя, в 46 лет приняла постриг.
4. Алексей (1654—1670), умер в 16 лет.
5. Анна (1655—1659), скончалась в детском возрасте.
6. Софья (1657—1704), регентша России в 1682—1689.
7. Екатерина (1658—1718), незамужняя, крестила в православие будущую Екатерину Ι.
8. Мария (1660—1723), незамужняя.
9. Феодор III (1661—1682), царь в 1676—1682
10. Феодосия (1662—1713), жила в Москве, а с 1708 в Санкт-Петербурге. Незамужняя, в 1698 году приняла монашеский постриг с именем Сусанна.
11. Симеон (1665—1669), умер ребёнком.
12. Иван V (1666—1696), царь (вместе с Петром Ι) с 1682—1696.
13. Евдокия (1669—1669), умерла во младенчестве.

Литература

• Пчелов Е. В. Романовы. История династии — М.: Олма — Пресс, 2002. С. 30, 38 — 54.
• Кузнецова И. С. Софья: несостоявшаяся союзница Петра Великого — Янтарный сказ, 2004. С. 14 — 15.
• Детлеф Й. Русские царицы — Аст • Астрель, 2006. С. 59.

Отрывок, характеризующий Милославская, Мария Ильинична

Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.