Мильтон в русской простонародной культуре XVIII—XIX веков

Произведения Мильтона заинтересовали русских литераторов ещё в первой половине XVIII века, первый прозаический перевод был выполнен ещё в 1745 году и распространялся в рукописях. Прозаический перевод, опубликованный в 1780 году быстро стал достоянием простонародной русской культуры и лубочной письменности; до конца XIX века он являлся частью литературного обихода грамотного русского крестьянства и мещанства, воспринимаясь в контексте благочестивого чтения как ещё одно изложение священной истории Ветхого и Нового Завета.

Культурная ситуация в России XVIII—XIX веков и лубочная литература

В России на всём протяжении XVIII—XIX веков лубочная письменность играла роль массовой литературы, из которой грамотные крестьяне и мещане черпали информацию об окружающем мире. При этом большую роль играло соединение изображения и текста, которое отвечало эстетическим и познавательным потребностям читательской аудитории лубка. Существовали лубки, являющиеся переработкой газетных текстов, произведений русской классической и древнерусской литературы, переводных новелл; многие жанры письменности XVIII—XIX веков имели аналог в лубке. В лубочном варианте встречаются заметки из русских газет, переработка текстов Священного Писания, тексты русской классической литературы, например ломоносовское переложение первого псалма или даже пушкинская «Сказка о попе и его работнике Балде».

До массового приобщения населения к городской культуре в России в крестьянской среде существовала большая традиция домашнего обучения грамотности на церковнославянских духовных текстах; буквари XVII века переиздавались в течение двухсот лет. Принципиальное отличие культурной ситуации середины XIX века от современной заключается в том, что крестьяне — подавляющее большинство населения страны — испытывали при чтении произведений русской классической литературы серьезные языковые трудности. Литературным русским языком владели только лица, получившие образование не ниже среднего. Круг чтения грамотного крестьянина во второй половине XIX века принципиально отличался от круга чтения дворянства и интеллигенции. Представление о круге чтения именно крестьян можно почерпнуть из данных этнографических обследований последней четверти XIX века.

Судя по материалам обследования, проведённого Этнографическим бюро князя В. Н. Тенишева, книги религиозного содержания в крестьянской среде абсолютно преобладали над светскими сочинениями; при этом духовное чтение не считалось пустым времяпрепровождением. В материалах по Суздальскому уезду Владимирской губернии содержится следующая сентенция:

В грамотной семье имеются книги для церковного богослужения: Псалтырь, Святцы, Часовник, Жития святых, реже можно встретить Евангелие, иметь которое крестьяне считают даже неприличным. Поскольку оно лежит на св. Престоле, то касаться его должно только духовенство. Светские книги не включают в инвентарь своего «книжного богатства». Их читают единожды.

Потребность в чтении светской литературы удовлетворялась в этой среде почти исключительно через лубок; факты чтения литературных текстов единичны, при том, что в опросниках Тенишевского бюро содержались специальные вопросы на эту тему. Литературные тексты, перешедшие в лубочную письменность, подвергались существенному редактированию. Иногда оно сводилось к переводу на допетровскую орфографию с использованием кириллической азбуки и без разделения слов. Однако, по мнению А. Плетнёвой, письменный язык лубочных текстов следует рассматривать как особый письменный язык, испытывавший влияние как русского просторечия, так и церковнославянского языка. Во многих случая невозможно определить языковую ориентацию конкретного текста, поскольку там присутствуют и русские, и славянские формы. Лубочные тексты, несомненно написанные на церковнославянском языке, отличаются от текстов, напечатанных Синодальной типографией.

Русская народная культура и Мильтон

Религиозные лубки по-разному соотносятся с текстом славянского Писания. Последние могли воспроизводиться по разным изданиям, чаще всего — Московскому 1663 года и Елизаветинскому 1751 года, причём текст подвергался сокращению и редактированию. Библейские лубки в равной степени могут опираться на фольклорные источники, апокрифические тексты (Палея), агиографическую, дидактическую литературу и в последнюю очередь — беллетристическим текстам. Однако в лубках встречаются и тексты на библейские темы, относящиеся к русской литературе XVII—XIX веков, в первую очередь вирши Симеона Полоцкого и иллюстрации Библии М. Мериана, перепечатанные с подписями Мартына Нехорошевского.

Ко второй половине XIX века, по-видимому, относится единственный в своём роде лубок, в котором приводится как русский, так и английский текст маленького фрагмента V книги «Потерянного рая» Мильтона (на картинке показаны Адам и Ева). Адресат данного лубка совершенно неясен, поскольку крестьянам английский текст был ни к чему, однако в русском тексте отсутствуют знаки препинания и вообще он дан именно в народной орфографии.

Поэмы Мильтона в простонародной русской культуре занимали особое место. В списках крестьянских библиотек Этнографического бюро Тенишева поэмы Мильтона периодически упоминаются; С. А. Рачинский, основавший в своём имении народную школу, свидетельствовал о круге интересов своих воспитанников:

Имею случай много читать с ними, много говорить с ними о том, что они читают. Что же делать, если вся наша поддельная народная литература претит им, и мы принуждены обращаться к литературе настоящей, неподдельной? Если при этом оказывается, что Некрасов и Островский им в горло не лезут, а следят они с замиранием сердца за терзанием Брута, за гибелью Кориолана? Если мильтоновский сатана им понятнее Павла Ивановича Чичикова? («Потерянного рая» я и не думал заводить, они сами притащили его в школу).

В данной цитате речь идёт о прозаическом тексте эпопеи Мильтона, опубликованного в 1780 году с французского перевода префектом Московской Духовной академии Амвросием (Серебряниковым). В 1803 году, уже после его кончины, увидел свет и перевод «Возвращённого рая». Свидетельства о чтении в народной среде Мильтона приводится также в рассказе М. Горького «Нилушка» (из цикла «По Руси»).

Прозаические переводы Мильтона воспринимались крестьянской и мещанской аудиторией как очередной пересказ Священной Истории. Существует как минимум одно свидетельство конца XIX века о восприятия Мильтона именно в контексте благочестивого чтения. Н. М. Ежов в описании торговли на Сухаревке писал:

Вообще Сухаревка полезна для осторожного покупателя, но для простого народа, являющегося сюда купить «какую ни на есть книжицу для прочтения», Сухаревка весьма вредна. Я сам был свидетелем, как мужик купил «Потерянный и возвращенный рай», полагая, что приобрел «Молитвенник».

По мнению А. Плетнёвой, «корреляция „Потерянного рая“ с Молитвенником весьма показательна». Язык и стиль переводов XVIII века сильно отличались как от нормативного литературного языка, так и от церковного русского языка, на котором был осуществлён Синодальный перевод (практически не оказавший никакого влияния на лубочную литературу). Переиздание перевода Амвросия 1820 года было осуществлено типографии А. Семена в один год с «Краткой священной историей Ветхого и Нового Завета» Андрея Пеше, которая очень сильно повлияла на лубочную традицию. Мильтоновский перевод Амвросия перепечатывался до конца XIX века и чаще всего упоминается в обследованиях крестьянского быта. В лубочных текстах зафиксирован также перифраз первого псалма, выполненный М. В. Ломоносовым, который так и остался в русской народной культуре без имени автора, в то время как пересказ Мильтона сохранил имя автора и исконное название.

Литература

• Горбунов А. Н. Поэзия Джона Милтона (От пасторали к эпопее) // Милтон Дж. Потерянный рай. Возвращённый рай. Другие поэтические произведения / Изд. подготовили А. Н. Горбунов, Т. Ю. Стамова. — М. : Наука, 2006. — С. 581—647. — 862 с. — (Литературные памятники). — ISBN 5-02-033240-2.</span>
• Плетнёва А. А. Лубочная Библия. Язык и текст. — М. : Языки славянской культуры, 2013. — 392 с. — (Studia philologica). — 300 экз. — ISBN 978-5-9551-0650-6.</span>
• Рачинский С. А. Сельская школа: Сб. ст.. — М. : Педагогика, 1991. — 173 с. — ISBN 5-7155-0399-Х.</span>
• Сазонова Л. И., Гусева А. А. Бурцов Василий Федоров // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.) Ч. 1: А—З. / Отв. ред. Д. С. Лихачёв. — СПб. : Дмитрий Буланин, 1992. — С. 148—153.</span>
• Фирсов Б. М. Быт великорусских крестьян-землепашцев. Описание материалов этнографического бюро князя В. Н. Тенишева. (На примере Владимирской губернии) / Киселева И. Г. — Издательство Европейского Дома, 1993. — 472 с. — ISBN 5-85733-015-7.</span>

Отрывок, характеризующий Мильтон в русской простонародной культуре XVIII—XIX веков

Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.