Милюков, Александр Петрович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Александр Петрович Милюков
Псевдонимы:

А. М.; А. П. М.; Келейников, А.; М—в; М—в, А. П.; Сибиряк[1]

Дата рождения:

30 июля (11 августа) 1816(1816-08-11)

Место рождения:

Козлов, Тамбовская губерния, Российская империя

Дата смерти:

6 (18) февраля 1897(1897-02-18) (80 лет)

Место смерти:

Санкт-Петербург, Российская империя

Гражданство:

Россия Россия

Род деятельности:

прозаик, критик, журналист, педагог

Жанр:

проза

Язык произведений:

русский

[az.lib.ru/m/miljukow_a_p/ Произведения на сайте Lib.ru]

Алекса́ндр Петро́вич Милюко́в (30 июля [11 августа1816, Козлов, Тамбовская губерния — 6 [18] февраля 1897, Санкт-Петербург[1]) — русский писатель, литературный критик, журналист, редактор журнала «Светоч», мемуарист. Выдающийся педагог, историк литературы, профессор. Друг М. М. Достоевского и Ф. М. Достоевского, принимавший активное участие в литературной жизни России 1840—1880-х гг. Петрашевец, примыкавший к умеренному крылу движения (С. Ф. Дуров, А. Н. Плещеев).





Биография

Александр Милюков учился в московской гимназии, по окончании которой поступил на филологический факультет Санкт-Петербургского университета[2]. Получив университетское образование, работал преподавателем русского языка и литературы в гимназиях и институтах Санкт-Петербурга[3]. Педагогическая деятельность А. П. Милюкова продолжалась 35 лет. В частности, в материалах следственного дела петрашевцев сказано, что «в 1849 году преподавал русскую словесность во 2-й петербургской гимназии и в Сиротском институте и до июня — в дворянском полку»[2][4].

Печататься Милюков начал ещё в 1839 году в «Северной пчеле» Фаддея Булгарина (под псевдонимом «Сибиряк»[1]), но настоящая литературная известность к Александру Петровичу пришла только после тридцати лет, в 1847 году, когда он выпустил свою первую серьёзную работу «Очерк истории русской поэзии», написанную под влиянием идей В. Г. Белинского[3]. Эта книга в течение полувека служила пособием по русской литературе для студентов-филологов. В 1858 году на второе издание «Очерка» откликнулся Н. А. Добролюбов, написавший статью «О степени участия народностей в развитии русской литературы». Работа принесла Милюкову славу знатока русской литературы, обладающего незаурядным критическим чутьём, самостоятельным мнением в деле оценки авторов и верным пониманием задач критики[2]. Третье издание книги состоялось в 1864 году[5].

Как сообщает историк С. Н. Шубинский, в 1849 году А. П. Милюков едва не попал под суд по делу петрашевцев[5]. Кружок людей, близких по духу кружку М. В. Буташевича-Петрашевского, собирался в Петербурге по средам в дворовом флигеле дома № 7 на Ждановской набережной на квартире у Иринарха Введенского, педагога, переводчика и литературного критика. Среди собиравшихся на «средах», кроме Милюкова, были Н. Г. Чернышевский, А. Н. Пыпин, П. С. Билярский и Г. Е. Благосветлов. Известный консерватор Ф. Ф. Вигель, знавший о происходящем, донёс чиновнику тайной полиции И. П. Липранди, и лишь вмешательство Я. И. Ростовцева, благоволившего к И. И. Введенскому, предотвратило арест и дальнейшее судебное разбирательство. Постоянное общение с кругом литераторов сблизило Милюкова с Аполлоном Григорьевым, Львом Меем, Алексеем Плещеевым, Фёдором Достоевским, Николаем Гоголем[2]. В 1862 году совместно с петербургским писателем и поэтом Всеволодом Костомаровым, вскоре арестованным по обвинению в изготовлении и распространении в собственной нелегальной типографии антиправительственных прокламаций и разжалованного в солдаты, выпустил книгу «История литературы древнего и нового мира»[3]. В связи с этим в агентурных донесениях сообщалось: «Самое бдительное наблюдение было учреждено за сотрудничавшим в журнале „Время“ литератором компании „Современника“ и „Русского слова“ А. П. Милюковым». По доносу В. Д. Костомарова о прокламации «Барским крестьянам» на квартирах А. П. Милюкова и А. Н. Плещеева были произведены обыски[6].

Среди литературных пристрастий Милюкова наибольшим предпочтением пользовалось поэтическое творчество А. С. Пушкина, он был страстным поклонником его поэзии и в особенности любил декламировать «Евгения Онегина»[2].

В 1874 году Милюков опубликовал стихотворную антологию «Жемчужины русской поэзии», в которой, по мнению журнала «Нива», он проявил «тонкий литературный вкус и понимание поэзии», и которая считается образцовой хрестоматией русской поэзии[2]. Наряду с критической деятельностью Александр Петрович известен как писатель. Его произведения печатали почти все крупные журналы и газеты: «Библиотека для чтения», «Отечественные записки», «Русское слово», «Русский вестник», «Всемирный труд», «Время», «Эпоха», «Исторический вестник», «Санкт-Петербургские ведомости», «Голос», «Правительственный вестник», «Нива». Кроме этого, А. П. Милюков состоял редактором таких изданий, как «Светоч» (с 1860 г.), «Сын отечества», (1869—1871), «Русский мир». Его произведения «Царская свадьба» (былина из жизни Иоанна Грозного), «Рассказы из обыденной жизни», «Рассказы и путевые воспоминания», «Отголоски на литературные и общественные явления», «Путешествие по России», «Доброе старое время», «Афины и Константинополь» выдержали в своё время несколько переизданий. Воспоминания Милюкова, публиковавшиеся им в «Русской старине», «Русском вестнике» и «Историческом вестнике» в 1880-е годы, были переизданы отдельным изданием в 1890 году под названием «Литературные встречи и знакомства»[2].

Александр Милюков и литературный процесс 1840-х — 1880-х годов

С течением времени педагогические и литературно-критические заслуги А. П. Милюкова отошли на второй план. Исследователи нередко обращались лишь к Милюкову-мемуаристу. В советскую эпоху литературные воспоминания Александра Петровича в полном виде не переиздавались, в различных сборниках публиковались только те из них, которые касались Ф. М. Достоевского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского и некоторых других литературных деятелей.

В конце 1840-х годов отношение к Милюкову определила его книга «Очерк истории русской поэзии». Она получила положительную оценку А. И. Герцена, И. И. Введенского и многих других, поскольку книга впитала в себя идеи В. Г. Белинского. В частности, И. И. Введенский написал в «Современнике» «подробный и лестный отзыв» о книге Милюкова. Встречаясь со всеми крупными литераторами, Александр Петрович явно отдавал предпочтение кругу литераторов либерального, так называемого «западнического» направления.

Н. Г. Чернышевский

Так, с Н. Г. Чернышевским А. П. Милюков встречался в кружке И. И. Введенского. Их встречи происходили с декабря 1849 до осени 1850 г., но знакомство состоялось лишь 15 февраля 1850 г. По отзыву Милюкова, Чернышевский производил впечатление человека довольно стеснительного:

На вечерах у Введенского чаще других бывали Владимир Дмитриевич Яковлев, автор имевшей в свое время большой успех книги «Италия», Григорий Евлампиевич Благосветлов, впоследствии редактор журнала «Дело», и Владимир Рюмин, издатель «Общезанимательного вестника». Несколько позже стал посещать эти вечера Чернышевский, тогда ещё молодой человек, скромный и даже несколько застенчивый. В нём особенно выдавалось противоречие между мягким, женственным его голосом и резкостью мнений, нередко очень оригинальных по своей парадоксальности.

А. П. Милюков, «Вечера у И. И. Введенского». В кн.: «Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников»: В 2 т. Саратов, 1958—1959. Т. I. С. 106—108.

Чернышевский после знакомства с Милюковым размышлял в дневнике о своей будущей жизни в Петербурге с женой: «Я её, конечно, познакомлю с кружком Введенского, особенно, кроме Введенского, с Рюминым, Милюковым, Городковым». Хорошие отношения Чернышевского с Милюковым установились не сразу. Милюков показался ему человеком не вполне искренним. Однако вскоре Чернышевский понял, что его подозрения напрасны — Милюков незадолго до ареста петрашевцев вступил в кружок С. Ф. Дурова, куда также входили А. Н. Плещеев и Ф. М. Достоевский, и это обстоятельство изменило отношение Чернышевского к Милюкову в лучшую сторону. Позднее Чернышевский признавался: «Главным образом я стал его уважать, прочитав его „Историю поэзии“ — в самом деле дельная книжка»[7].

Книга Милюкова живо обсуждалась членами кружка Иринарха Введенского. Кроме самого Введенского и Чернышевского свой отзыв о ней в письме к А. И. Герцену оставил врач А. А. Чумиков, также участник этих встреч. Он ставил в заслугу А. П. Милюкову пропаганду «идей Белинского о русской литературе». Как пишет современный исследователь, «близость содержания „Очерков“ к литературно-критическим оценкам Белинского явилась для Чернышевского ручательством в его более тесном сближении с новым знакомым в кружке Введенского». Так, обращаясь в письме к своему другу Михаилу Михайлову с советом получше приготовиться к экзамену по истории русской литературы, Чернышевский предлагал ему воспользоваться учебниками Н. И. Греча, А. П. Милюкова, А. Д. Галахова, С. П. Шевырёва и В. Н. Майкова, впрочем оговариваясь: «Разумеется, всё это вздор <…> кроме статей Белинского, <…> ничего Вам не понадобится; а потому, что есть, читайте, чего нет, на то плюньте и забудьте думать…»[7].

А. А. Демченко предполагает, что радикализация взглядов Н. Г. Чернышевского могла происходить в эти годы в результате общения будущего революционера с такими нерадикальными деятелями, какими были А. П. Милюков, А. А. Чумиков и другие петрашевцы, поскольку они располагали теми документами, которые отсутствовали у Чернышевского. Например, известное письмо Белинского Гоголю было известно Милюкову по собраниям петрашевцев у С. Ф. Дурова, а Чернышевский, предполагает исследователь, мог узнать о нём именно в кружке таких пламенных его пропагандистов, как Милюков и Чумиков[7].

А. И. Герцен

Александр Петрович писал в своих воспоминаниях, что он не мог познакомиться с Герценом до его выезда из России, хотя Милюкову в то время этого очень хотелось, но такая возможность выпала мемуаристу лишь десять лет спустя, во время его заграничной поездки в Лондон в 1857 году. Подобно многим другим, пишет Милюков, он был увлечён либеральными идеями Герцена, не разделяя их крайностей. Советские комментаторы Герцена отмечают, что к этому времени Милюков уже «отошёл от непосредственного участия в русском освободительном движении», поэтому его истолкования отдельных утверждений Герцена носят ошибочный характер, тем не менее «статья А. П. Милюкова, интересно и живо написанная, содержит немало ценных наблюдений и передаёт ряд важных мыслей Герцена…»[8]

Словесный портрет Герцена в изображении Милюкова таков: «…невысокая, плотная фигура поражала энергией и живостью, а красивая голова, с откинутыми назад длинными тёмнорусыми волосами и умными, выразительными глазами, с первого взгляда привлекала внимание». Милюков оттеняет характер Герцена изображением характера Н. П. Огарёва:

Они, как известно, были близкими друзьями с детства, но заметно, что это натуры совсем несходные: один — кипучий, живой как ртуть, другой — спокойный и сдержанный. Герцен поражал своей бойкостью и остроумием: речь его сверкала неистощимым каскадом острот, шуток, каламбуров, блестящей игрою неожиданного сближения мыслей и образов. Огарёв говорил со строгой, как бы заранее обдуманной точностью, не чуждой вместе с тем какой-то мечтательности <…> Может быть, я ошибаюсь, но мне думается, что Огарёв без влияния Герцена не увлёкся бы политической и социальной пропагандою, а остался бы верен одному художественному призванию своей поэтической натуры.

А. П. Милюков, «Знакомство с А. И. Герценом». — «Герцен в воспоминаниях современников». — М.: Гослитиздат, 1956. — С. 222—237

Формальным поводом для знакомства двух литераторов послужила всё та же работа А. П. Милюкова «Очерк истории русской поэзии». За год до поездки в Лондон Милюков послал с оказией Герцену свою книгу. Вскоре Александр Петрович получил письмо от Герцена с предложением познакомиться и встретиться за границей, что Милюков и сделал. Он провёл в Лондоне две недели в беседах и прогулках с Герценом. Тот рассказывал Милюкову о своей ссылке в Вятку, Владимир и Новгород, о жизни эмиграции, о своём видении «польского вопроса», о судьбах европейской демократии после революций 1848—1849 гг. Герцен показал Милюкову Британский музей, вместе они побывали в Тауэре и на Большом генделевском фестивале в Хрустальном дворце в предместье Сиднем-Хилл, состоявшемся 15 июня 1857 года[8].

Литераторы много говорили о музыке, музыкальном театре, о драматургии, о литературе, о поэзии, в частности, о поэзии Байрона. В ответ на подарок А. П. Милюкова Герцен подарил ему книгу «Письма из Франции и Италии», после чего Александр Петрович отправился в путешествие по Италии и Греции. Герцен внимательно прочитал «Очерк истории русской поэзии» Милюкова. 29 апреля 1859 г. он написал немецкой писательнице Мальвиде фон Мейзенбуг свой отзыв на её недоумение о М. Ю. Лермонтове, из которого можно сделать вывод о сдержанно-положительном мнении Александра Ивановича о книге Милюкова: «Как могли вы хоть на минуту подумать, что Лермонтов добровольно служил на Кавказе! Это, право, грешно, что вы так мало знаете русскую жизнь. Лермонтов был первоначально сослан на Кавказ, в армию, в 1837-м году за свои стихи на смерть Пушкина; он возвратился в 1840-м и сразу же после этого снова сослан в Кавказскую армию уже офицером — за то, что он послал вызов на дуэль графу Баранту, сыну французского посла. Разве вы не получили от меня историю русской литературы Милюкова? — она довольно хороша, из неё вы могли кое-что почерпнуть»[9].

Ф. М. Достоевский до ссылки

Комментаторы Ф. М. Достоевского сообщают, что А. П. Милюков, посещая кружок Иринарха Введенского, сблизился там с некоторыми петрашевцами, в частности, с А. Н. Плещеевым, который, в свою очередь, ввёл его в кружок С. Ф. Дурова, а тот познакомил его в начале 1848 года с Ф. М. Достоевским. Непосредственно собрания М. В. Буташевича-Петрашевского А. П. Милюков не посещал. Позднее он объяснял этот факт тем, что Петрашевский не понравился ему «по резкой парадоксальности его взглядов и холодности ко всему русскому»[10].

Кружок С. Ф. Дурова Милюков мог представить только с литературно-музыкальной стороны, в то время как наиболее конспиративная сторона этого кружка, заключавшаяся в деятельности Н. А. Спешнева и Ф. М. Достоевского, осталась ему неизвестной, как она осталось неизвестной и следствию. В частности, несмотря на последующие дружеские отношения с Фёдором Достоевским, Милюков, по-видимому, так никогда и не узнал, что под прикрытием литературно-музыкального кружка С. Ф. Дуров, Ф. М. Достоевский, Н. А. Спешнев в тайне от Буташевича-Петрашевского предполагали изготовить печатный станок для последующей печати прокламаций и ведения социалистической пропаганды среди населения, а такие посетители дуровского кружка, как Милюков, служили лишь ширмой для их конспиративной деятельности[10]. Но, тем не менее, имя Александра Петровича Милюкова в ходе следственных розысканий всплывало неоднократно. Например, Ф. М. Достоевский в своих показаниях сообщал:

Г-н Милюков на вечерах Дурова был как и все гости. Так как он сам литератор, то знакомство его с Дуровым и с обществом, которое собиралось у Дурова, было литературным знакомством. <…>. Раз он как-то сказал, — не помню, к какому разговору, — что у него есть переложение известной статьи Ламенне на славянский язык. Это показалось странным и любопытным и его просили показать. Милюков принес её и прочёл.

Ф. М. Достоевский, Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. XVIII, стр. 168—169

Речь шла о церковнославянском переводе введения к книге аббата Ламенне «Paroles d'un croyant» под названием «Новое откровение митрополиту Антонию Новгородскому, СПб., и др.», выполненном А. П. Милюковым. Как вспоминал Александр Петрович, Ф. М. Достоевский тогда же похвалил его перевод, сказав ему, «что суровая библейская речь этого сочинения вышла в моём переводе выразительнее, чем в оригинале. Конечно, он разумел при этом только самое свойство языка, но отзыв его был для меня очень приятен». С. Ф. Дуров сообщил следственной комиссии по поводу данного перевода сочинения французского христианского социалиста следующее: «Содержание этой статьи взято частию из Святого Евангелия, частию из пророчеств; смысл же тот, что слабые угнетаются сильными и что сам Иисус Христос предан был архиереями и князьями на осуждение». Перевод всей книги Ламенне распределили между собой А. П. Милюков (Введение), А. Н. Плещеев и чиновник МВД Н. А. Мордвинов (43 главы). Перевод Милюкова не сохранился, зато перевод остальных сорока трёх глав Ламенне сохранился до настоящего времени в материалах петрашевцев[10]. Как следует из воспоминаний Милюкова, на собраниях дуровского кружка велись жаркие споры между сторонниками социалистических учений Роберта Оуэна, Кабе, Фурье, Прудона, Сен-Симона и их критиками, в числе которых самым убеждённым был Фёдор Достоевский: «Соглашаясь, что в основе учений социалистов была цель благородная, он однако ж считал их только честными фантазёрами… <…> Он говорил, что жизнь в икарийской коммуне или фаланстере представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги». Незадолго до закрытия кружка происходило чтение письма Белинского Гоголю, а о самом аресте петрашевцев Милюков узнал от Михаила Достоевского 23 апреля 1849 года. Общая беда сблизила двух этих людей, но вскоре был арестован и М. М. Достоевский. На время его ареста Милюков взял к себе его старшего сына Федю Достоевского на дачу. Месяц спустя М. М. Достоевского выпустили из Петропавловской крепости, и друзья стали встречаться еженедельно. В августе, когда Милюков вернулся с дачного отдыха в город, они стали видеться ещё чаще[10].

Тогда же, в августе 1849 года, Александр Петрович был допрошен следственной комиссией, допрос не повлёк за собой ни ареста, ни привлечёния к суду. Тем не менее, за Милюковым был установлен негласный надзор, но бо́льших потрясений со стороны Третьего Отделения он так и не испытал. 22 декабря 1849 года Александр Милюков и Михаил Достоевский попрощались с Фёдором Достоевским и Сергеем Дуровым в Петропавловской крепости перед их отправкой в сибирскую каторгу, а через десять лет, в декабре 1859 года, Милюков опять вместе с М. М. Достоевским встречал на Николаевском вокзале Петербурга возвращавшегося после десятилетней каторги и ссылки Ф. М. Достоевского[10]. Пока Фёдор Достоевский был в Сибири, дружба М. М. Достоевского и А. П. Милюкова окрепла. Переписка с Ф. М. Достоевским возобновилась в 1858 году, когда Александр Петрович пытался заручиться сотрудничеством писателя во вновь задуманном им журнале «Светоч»[11].

В конце 1859 года по просьбе Ф. М. Достоевского Милюков выслал ему в Тверь, где Достоевский находился последние месяцы изгнания перед возвращением в Петербург, «Псалтирь» на церковнославянском языке, «Коран» во французском переводе и «Les romans de Voltaire». Брат Фёдора Михайловича Михаил тем временем по просьбе Милюкова переводил для журнала «Светоч» роман Виктора Гюго «Последний день приговорённого к смерти». Первый номер журнала «Светоч», издаваемого Д. И. Калиновским, вышел под редакцией А. П. Милюкова в январе 1860 года[10].

Ф. М. Достоевский после ссылки. «Вторники» Милюкова

Всеволод Крестовский
СОЛИМСКАЯ ГЕТЕРА

(фрагмент)
(А. П. Милюкову)
I

Светлей, чем образ серафима,
Меж падших жён была одна.
Далёкой Греции жена —
Краса и честь всего Солима.
Когда она на пышный пир,
В благоуханье сладких мирр,
С золотоструйною цевницей,
И кубок старого вина.
В гирляндах розовых, она
Над головою, как менада,
В венке из мирт и винограда,
Поднимет нежною рукой,
Отбросив с персей покрывало,
И запоёт перед толпой —
Ей всё восторженно внимало…
Но чуть замолкла, — плески, крик,
Стихи, пропетые поэтом
На песню были ей ответом, —
И юный отрок, и старик
В восторге млели… Все заботы
Сжигал огонь её очей,
И даже постник-фарисей
При всех забыв устав Субботы,
Дрожа, лобзал колена ей…
[12].

1858

После возвращения из ссылки приятельские отношения Ф. М. Достоевского и А. П. Милюкова возобновились. В воспоминаниях о Достоевском Александр Петрович писал, что Фёдор Михайлович после каторги показался ему не изменившимся физически: «он даже как будто смотрел бодрее прежнего и не утратил нисколько своей обычной энергии». Братья Достоевские посещают литературные «вторники», которые устраивал у себя Милюков на Офицерской улице в Петербурге в доме Якобса. На этих встречах Фёдор Михайлович подробно рассказывал о том, что ему пришлось пережить на каторге в Сибири. Из этих историй впоследствии составилась книга «Записки из Мёртвого дома», но по цензурным условиям не все из слышанных им рассказов могли быть пропущены в печать[10].

В качестве примера пропусков Милюков приводил рассказ Достоевского об обречённом на вечную каторгу молодом крестьянине, убившем своего барина за надругательство над его невестой после свадьбы. Молодой крепостной не стал мириться с рецидивом феодального права первой ночи и поплатился за это двенадцатью годами каторги. По пути на каторгу он не стал терпеть жестокого обращения пьяного капитана из числа этапных смотрителей и зарезал его. После этого случая пребывание крестьянина-бунтовщика на каторге стало пожизненным. Милюков на примере этого эпизода с «достоевщиной», подобно И. С. Тургеневу и А. И. Герцену, сравнивает Достоевского с Данте, а «Записки из Мёртвого дома» с изображением ада. На одном из милюковских «вторников» в 1860 году Ф. М. Достоевский в альбоме дочери Милюкова Людмилы Александровны оставил мемуарный рассказ об своём аресте 23 апреля 1849 года[10].

Характер встреч писателей в салоне Милюкова был совсем иным, нежели на вечерах С. Ф. Дурова. Александр Петрович так повествует о своей духовной эволюции и эволюции взглядов Достоевского: «Западная Европа и Россия в эти десять лет как будто поменялись ролями: там разлетелись в прах увлекавшие нас прежде гуманные утопии, и реакция во всём торжествовала, а здесь начинало осуществляться многое, о чём мы мечтали, и готовились реформы, обновлявшие русскую жизнь и порождавшие новые надежды. Понятно, что в беседах наших не было уже прежнего пессимизма»[10].

Так, Милюков в своих воспоминаниях повествует о стихотворении В. В. Крестовского «Солимская Гетера», прочитанном автором в присутствии Ф. М. Достоевского. Это стихотворение было написано ещё в 1858 году и посвящено А. П. Милюкову. По сюжету стихотворение было близко к картине Г. И. Семирадского «Грешница», написанной десятилетием спустя. Стихотворение так понравилось Достоевскому, что он впоследствии неоднократно просил Крестовского прочитать его вновь[10]. Позднее с посвящением А. П. Милюкову оно было опубликовано Ф. М. Достоевским в первом номере журнала «Время» за 1861 год. Отдельные строчки из стихотворения Достоевский использовал в 1863 году в фельетоне «Опять „Молодое перо“», направленном против М. Е. Салтыкова-Щедрина[13].

Подробные воспоминания о «вторниках» у Милюкова оставил ещё один приятель Достоевских, философ и публицист Н. Н. Страхов. По его мнению, главными гостями милюковских «вторников» были братья Достоевские, приходившие по обыкновению вместе. Среди других гостей были Аполлон Майков, Всеволод Крестовский, Дмитрий Минаев, Степан Яновский, А. А. Чумиков, Владимир Яковлев и некоторые другие. Центральное место на «вторниках» Милюкова безусловно занимал Федор Достоевский; это был не только самый крупный, самый признанный в этом кругу писатель, но и самый выдающийся мыслитель, пылкий публицист, поражавший присутствующих обилием мыслей, необыкновенной горячностью, с которой он их высказывал. Количество присутствующих было невелико, и между собой они находились в очень тесных отношениях (в частности, Ф. М. Достоевский стал крёстным отцом сына А. П. Милюкова Бибы, родившегося в 1860 году); на этом фоне манера разговора Фёдора Михайловича выделяла его среди других: «он часто говорил со своим собеседником вполголоса, почти шёпотом, пока что-нибудь его особенно не возбуждало; тогда он воодушевлялся и круто возвышал голос»[11].

Далее Н. Н. Страхов делает следующее замечание о решающем влиянии «вторников» Милюкова на собственное развитие:

Разговоры в кружке занимали меня чрезвычайно. Это была новая школа, которую мне довелось пройти, школа, во многом расходившаяся с теми мнениями и вкусами, которые у меня сложились <…>. Естественно, что и направление кружка сложилось под влиянием французской литературы. Политические и социальные вопросы были тут на первом плане и поглощали чисто художественные интересы. Художник, по этому взгляду, должен следить за развитием общества, и приводить к сознанию нарождающееся в нём добро и зло, быть поэтому наставником, обличителем, руководителем; таким образом почти прямо заявлялось, что вечные и общие интересы должны быть подчинены временным и частным. Этим публицистическим направлением Фёдор Михайлович был вполне проникнут и сохранял его до конца жизни".

Н. Н. Страхов, «Воспоминания о Фёдоре Михайловиче Достоевском» — «Достоевский Ф. М. в воспоминаниях современников»: в 2 т. Т. 1. — С. 377—378

А. П. Милюков был сослуживцем Н. Н. Страхова в одном из учебных заведений. Николай Николаевич был обязан Александру Петровичу вхождением в кружок Достоевских и публикацией своих работ в журнале Милюкова «Светоч». Публикации Страхова в «Светоче» обратили на себя внимание Ф. М. Достоевского, поэтому когда Фёдор Михайлович задумал издавать с 1861 года собственный почвенический журнал «Время», он пригласил туда и Страхова. Разумеется, что и другой автор «Светоча» — Михаил Достоевский, — в связи с изданием журнала «Время» также покинул журнал Милюкова. В 1862 году в майском номере журнала «Светоч» Милюков опубликовал статью «Преступные и несчастные» о «Записках из Мёртвого дома». Позднее он перестал редактировать «Светоч» и в 1863—1864 годах публиковался в журналах Достоевских «Время» и «Эпоха»[11].

1864 год выдался очень трудным как для А. П. Милюкова, так и для Ф. М. Достоевского. Оба писателя лишились в этом году своих супруг. В январе А. П. Милюков похоронил жену Агнессу Петровну, страдавшую по сведениям М. М. Достоевского водянкой[14]; А. П. Милюкова оставила ему дочерей Людмилу, Ольгу и малолетнего сына Бориса (Бибу). В апреле Ф. М. Достоевский похоронил жену Марию Дмитриевну Исаеву, привезённую в Петербург из сибирской ссылки, кроме этого, Фёдор Достоевский в июле похоронил старшего брата Михаила, на котором числилось издание журнала «Эпоха» и который заведовал делами табачной фабрики Достоевских[10].

А. П. Милюков в письме Г. П. Данилевскому так описывал обстоятельства смерти своего друга:

Фёдор Михайлович был при больном постоянно; я также навещал по нескольку раз в день; мы жили друг от друга домов через пять. Вот какой год выдался на семью: весной умерла жена Фёдора Михайловича, потом у Михаила Михайловича дочь, а летом и сам он. Вы спрашиваете: кто будет главным двигателем «Эпохи»? Конечно, Фёдор Михайлович с прежними сотрудниками. Впрочем, я не хорошо знаю теперь дела журнала и не участвую в нём: недавно там напечатана моя статьишка <"Посмертные записки одного скитальца">, но она была отдана ещё Михаилу Михайловичу. Меня, кажется, считают там недостаточно крепким почве.

А. П. Милюков. Переписка с Г. П. Данилевским. — (Лит. наследство; Т. 86, стр. 398)

Агент III Отделения 13 июля 1864 года сообщал следующее: «На похоронах бывшего редактора журнала „Эпоха“ М. Достоевского не произошло ничего особенного. На кладбище покойного сопровождали литераторы: Милюков, Полонский, Зотов, Майков и Миллер. Посторонних лиц было очень мало. Надгробной речи никто не говорил. — Достоевский похоронен в Павловске»[15]. Михаил Достоевский оставил после себя многочисленное семейство без средств к существованию. Все расходы по содержанию семьи брата, своего пасынка П. А. Исаева, долги за разорившийся журнал «Эпоха» и за расстроенные дела на табачной фабрике взял на себя Фёдор Достоевский[10].

Подавленный свалившимися на него несчастьями, Достоевский на последние деньги уехал в Европу, рассчитывая (в том числе игрой в рулетку) поправить своё финансовое положение. Он предпринимает несколько литературных замыслов, но на их завершение ему нужны деньги. В этой ситуации А. П. Милюков продолжал оказывать Ф. М. Достоевскому дружескую помощь. Между двумя писателями завязывается оживлённая переписка. В ней Достоевский просит Милюкова пристроить его будущий роман («Преступление и наказание») или в «Библиотеку для чтения» П. Д. Боборыкина, или в «Современник» Н. А. Некрасова. Но Милюков всюду получает отказ. Не увенчалась успехом попытка напечатать роман Достоевского в «Отечественных записках» А. А. Краевского. В конце концов, роман был напечатан в «Русском вестнике» без участия Милюкова[10].

А. Г. Достоевская

Публикация романа «Преступление и наказание» у М. Н. Каткова решила только часть финансовых проблем писателя. Оставалось обязательство перед издателем Ф. Т. Стелловским написать в срок до 1 ноября 1866 года новый роман объёмом не менее десяти печатных листов, в противном случае Достоевский лишался права собственности на свои будущие произведения. Первого октября Достоевский пожаловался А. П. Милюкову на то, что им не написано ни строчки из этого романа, поскольку предшествующие месяцы он посвятил работе над «Преступлением и наказанием» для «Русского вестника». Милюков предложил Достоевскому свою помощь в деле написания нового романа, но Достоевский отказался от предложения[10].

Тогда Милюков для ускорения работы предложил подыскать для писателя стенографистку, и Достоевский, поколебавшись, согласился — такой способ работы был для него непривычным. Милюков занялся поисками стенографистки через своих сослуживцев, и поиск привёл к П. М. Ольхину, руководителю курсов стенографисток. Милюков упросил Ольхина отправить к Достоевскому одну из своих учениц, и на следующий день, 4 октября, одна из лучших его учениц, двадцатилетняя Анна Григорьевна Сниткина, пришла к Достоевскому. Стенографирование нового романа началось и продолжалось до 30 октября, когда роман был закончен[11].

По окончании романа, по воспоминаниям А. Г. Сниткиной-Достоевской, Фёдор Михайлович в ознаменование удачного окончания работы над «Игроком» намеревался дать обед А. П. Милюкову, А. Н. Майкову и другим друзьям. К числу этих друзей отныне прибавилась сама Анна Григорьевна, но на этом роман с А. Г. Сниткиной не закончился. Вскоре писатель сделал девушке предложение и получил её согласие на брак[16]. Через несколько месяцев, 15 февраля 1867 года, состоялось венчание Ф. М. и А. Г. Достоевских, на котором, кроме А. П. Милюкова, присутствовали его дочери Ольга и Людмила; предполагалось, что перед молодыми будет идти с иконой крестник Ф. М. Достоевского Б. А. Милюков — шестилетний Биба, но из-за болезни он отсутствовал на венчании. Сёстры Милюковы также присутствовали на проводах Достоевских в путешествие по Европе 14 апреля 1867 года, откуда семейная чета вернулась только в 1871 году[17].

Отношения А. П. Милюкова и Достоевских немного испортила легкомысленная заметка в номере 34 газеты «Сын отечества» за февраль 1867 года, посвящённая венчанию Достоевских. Статья не содержала никаких инвектив, но описывала много ненужных подробностей из личной жизни Достоевских, не называя прямо по имени писателя и его секретаря, подробностей, известных только людям самым близким к событию, статья была написана памфлетным тоном: «Мысли не шли на ум автору, его длинные волосы уже начинали значительно страдать от этого, а между тем до окончания романа оставалось только два дня. Он уже стал было приходить к убеждению, что лучше заплатить неустойку, как вдруг его сотрудница, до тех пор исполнявшая молча обязанности стенографа, решила посоветовать романисту довести свою героиню до сознания, что она разделяет внушённую ею любовь…» Достоевская писала в «Воспоминаниях», что они с мужем посмеялись над заметкой, а Фёдор Михайлович предположил, что, судя по пошловатому тону рассказа, дело не обошлось без А. П. Милюкова, хорошо знавшего привычки мужа[16].

Комментаторы Достоевского утверждают, что, несмотря на многолетнюю дружбу Ф. М. Достоевского и А. П. Милюкова, настоящей духовной близости между двумя писателями не существовало. В доказательство этого они ссылаются на слова Достоевского о пошловатом тоне Милюкова, на отсутствие писем Достоевского к Милюкову из-за границы с 1867 по 1871 год, на резкие отзывы о Милюкове из-за его связи с гражданской женой Зинаидой Валерьяновной Нарден и из-за её дурного отношения к его дочерям Ольге и Людмиле Милюковым: «Каков Милюков-то? Хорош, нечего сказать» (письмо к Э. Ф. Достоевской от 1(13) июня 1867 г.); «Про Милюкова я уже слышал давно. Эки бедные дети и экой смешной человек! Смешной и дурной» (письмо к Э. Ф. Достоевский от 11(23) октября 1867 г.)[11], в письмах к Н. Н. Страхову и А. Г. Достоевской[16].

Это отношение к Александру Петровичу разделяла и А. Г. Достоевская, в её заграничном дневнике от 27 мая (8 июня) 1867 года оставлен весьма резкий отзыв о Милюкове после прочтения ею письма О. А. Кашиной:

Я почти добежала домой, стала читать письмо, и просто не знаю, что со мною сделалось. Мне так было жаль эту бедную, милую Людмилу, которая должна так терпеть от этого подлого человека и этой мерзавки. Ах, бедная, бедная девушка! Когда Федя пришёл, я ему всё рассказала. Он начал читать письмо и также пришёл в ужасное негодование. Он жалел, что его нет в Петербурге, тогда бы он непременно что-нибудь бы предпринял. Он готов бы был отколотить Милюкова или дать пощечину N<ardin>, хотя бы за это <пришлось> просидеть три месяца в тюрьме. Нам очень жаль Людмилу. Если б у меня были деньги, я тотчас бы послала ей, чтоб она могла хотя бы жить отдельно. Какое её ужасное положение! Как мне её жаль! Если ей всё так будет дурно, то мы, если она согласится, возьмём её к себе.

А. Г. Достоевская, «Дневник 1867 года»

Комментаторы не раскрывают причин семейных неурядиц Милюковых, однако оговариваются, что точных данных о том, что именно А. П. Милюков был автором пасквиля в «Сыне отечества», не имеется, это лишь предположение Ф. М. Достоевского[16]. Милюков в своих воспоминаниях о Достоевском умолчал о возникшей отчуждённости между ним и четой Достоевских, случившейся в связи с недоразумениями между мадам Нарден и его дочерьми. Наоборот, его воспоминания дышат уважением к писателю и его молодой супруге. Отдельными чертами характера Милюкова, несколько шаржированными, наделён персонаж романа «Бесы» Сергей Васильевич Липутин[11]:

Стариннейшим членом кружка был Липутин, губернский чиновник, человек уже немолодой, большой либерал и в городе слывший атеистом. Женат он был во второй раз на молоденькой и хорошенькой, взял за ней приданое и кроме того имел трёх подросших дочерей. Всю семью держал в страхе Божием и взаперти, был чрезмерно скуп и службой скопил себе домик и капитал. Человек был беспокойный, притом в маленьком чине; в городе его мало уважали, а в высшем круге не принимали. К тому же он был явный и не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно, раз одним офицером, а в другой раз почтенным отцом семейства, помещиком. Но мы любили его острый ум, любознательность, его особенную злую весёлость.

Ф. М. Достоевский, «Бесы», Часть I. Глава I. VIII.

На склоне лет, в 1916 году, Анна Григорьевна работала над воспоминаниями о Достоевском, и тогда она забыла о былых обидах на «подлого» Александра Петровича, авторитет Милюкова-друга Достоевского пригодился ей в кампании протеста против письма Н. Н. Страхова Льву Толстому с обвинением Ф. М. Достоевского в педофилии: «Но ещё поразительнее для нас в письме Н. Н. Страхова — это обвинение в «разврате». Лица, близко знавшие его в молодости в Петербурге и в Сибири (А. П. Милюков, Ст. Д. Яновский, д-р Ризенкампф, бар. А. Е. Врангель и др.), в своих воспоминаниях о Фёдоре Михайловиче ни единым намёком не обмолвились о развращённости его в те отдалённые времена»[16].

В конце 1870-х годов период охлаждения между Достоевским и Милюковым миновал, как явствует из воспоминаний Е. Н. Опочинина о Достоевском и Милюкове, оба писателя, как прежде, ходили друг к другу в гости, а Милюков однажды познакомил Опочинина с Достоевским.

В РГБ сохранились 5 писем Ф. М. Достоевского к А. П. Милюкову за 1860—1867 гг. и 2 письма Милюкова к Достоевскому за 1859 и 1870 год[11].

Отзывы современников

По отзывам современников, Александр Петрович Милюков обладал невыразительной внешностью: был невысокого роста, хрупкого телосложения. При этом он обладал мягким, добрым, отзывчивым характером, за что пользовался симпатией друзей и учеников[2]. Один из них, воспитанник Второй петербургской гимназии, писатель и путешественник Борис Корженевский (псевдоним Вещий Баян) в память о нём оставил словесный портрет Милюкова в воспоминаниях «Наш учитель», опубликованных в «Журнале для всех» за 1899 год, «называя его странный, добрый, живой старичок»:

Худенький, небольшого роста, седой, с умным открытым лицом, с большим лбом, казавшимся ещё более высоким от огромной лысины, с гладко-причёсанными висками, с тихой кротко-задумчивой улыбкой, с ярко-блестящими, не по-старчески живыми глазами <…> Все мы мальчики-подростки: каждому из нас лет 13—15, не более, все мы ученики гимназии, почти все шалуны, полны жизни и задора, мало слушаем других, но перед этим наставником мы благоговеем. Мы его любим все, даже Вася Козлов, который дома мучает кошек, и у которого, говорят, злое сердце… <…> Он первый и… последний обласкал нас в холодных гимназических стенах, и с тех пор послушно и с любовью мы идём на его зов, властный и пленительный, слушаем с благоговением его странные речи…

Б. Корженевский, «Наш учитель» (Посвящается А.П.Милюкову). — «Журнал для всех», 1899, декабрь, стлб. 1465—1470.

В свою очередь, А. П. Чехов назвал воспоминания Корженевского о Милюкове поэмой (они и в самом деле были написаны ритмической прозой) и рекомендовал опубликовать их в журнале «Жизнь»[18][19].

Н. Г. Чернышевский, познакомившийся с А. П. Милюковым у И. И. Введенского, писал М. И. Михайлову: «Милюков Александр Петр., который обыкновенно пишет в „От<ечественных> зап<исках>“ разборы, славный человек <…> Городков, Рюмин, Милюков стоят того, чтобы с ними познакомиться»[7]. Но отношение к Милюкову претерпевало изменения: «Этот Милюков говорит в социалистическом духе, как говорю я, но мне кажется, что это у него не убеждение, как у Ир. Ив. <Введенского> или у меня, что у него не ворочается сердце, когда он говорит об этом, а так это только говорит он»[20]. Впрочем, позднее прохладное отношение Чернышевского к Милюкову изменила книга последнего «Очерк истории русской поэзии» и рекомендация Г. Р. Городкова. После этого Чернышевский так отозвался об Александре Петровиче: «В самом деле порядочный человек»[7].

Из показаний Ф. М. Достоевского следственной комиссии: «Милюкова, казалось мне, все любили за весёлый и добродушный характер»[10].

Мнение А. Г. Достоевской о первой встрече с Милюковым, записанное в дневнике 1867 года, но задним числом описывающее события октября 1866 года, когда она ещё робела перед друзьями Ф. М. Достоевского. Позднее, в «Воспоминаниях», она писала о нём более сдержанно, но приязненным её отношение к Милюкову никогда не стало:

Раз как-то был ещё Милюков, который мне очень не понравился. Это маленький, рябенький старичок, очень ядовитого свойства, он очень почтительно со мной раскланялся, и Федя представил меня ему как стенографистку. Он тоже спросил, не родственница ли я поэту Сниткину, который недавно умер в Максимилиановской лечебнице. Я отвечала, что нет. Они несколько времени ходили по комнате, разговаривали о политике. Потом он ушёл и больше я его ни разу не видела. Да больше никто, кроме них к Феде не приходил. Я была этому очень рада, потому что мне всё-таки не хотелось, чтобы меня очень многие видели у него, ведь он мужчина вдовый, а люди так злы, что они непременно начали бы говорить, что у нас между собой дело не чисто.

А. Г. Достоевская. «Расшифрованный дневник». Прошлый 1866 год. — (Лит. наследство; Т. 86, стр. 244)

.

Семья

  • Отец Петр Иванович (12.07.1773—26.03.1849), гвардии ротмистр, владелец села Поддубье Вышневолоцкого уезда, Тверской губернии
  • Мать Прасковья Васильевна Лепехина (14.06.1784—10.05.1833)
  • Брат Николай Петрович (1804—5.12.1889), статский советник, владелец с. Поддубье Вышневолоцкого уезда
  • Сестра Евпраксия Петровна (1805—9.09.1870), с 1836 г. монахиня
  • Сестра Елизавета Петровна (? —17.10.1878)
  • Сестра Софья Петровна (1808—23.06.1842)
  • Сестра Варвара Петровна (9.11.1809—7.09.1877)
  • Сестра Екатерина Петровна (? —1897)
  • Брат Павел Петрович (19.06.1813—6.11.1895)
  • Брат Василий Петрович (26.07.1814—20.02.1872), генерал-лейтенант (1864)
  • Сестра Александра Петровна (1818—19.02.1897)
  • Сестра Анна Петровна (1819—4.01.1896)
  • Брат Иван Петрович (1821—3.12.1834)
  • Сестра Сусанна Петровна (? —11.08.1858)
  • Жена Агнесса Петровна (? — 25.1(6.2).1864, Петербург)
  • Дочь Людмила Александровна (ум. 3(16).2.1901, Петербург)
  • Дочь Ольга Александровна (1850, Петербург — 1910)
  • Сын Борис Александрович (Биба) (1860, Петербург — ?), крестник Ф. М. Достоевского.
  • Гражданская жена Нарден Зинаида Валерьяновна

Напишите отзыв о статье "Милюков, Александр Петрович"

Примечания

  1. 1 2 3 И. Ф. Масанов, «Словарь псевдонимов русских писателей, учёных и общественных деятелей». В 4-х томах. — М., Всесоюзная книжная палата, 1956—1960 гг. — Т. 4. — С. 314.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 «А. П. Милюков». <Некролог>. // Нива. — СПб., 1897. — Вып. 21 июня. — № 25. — С. 599.
  3. 1 2 3 «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона». Милюков, Александр Петрович.
  4. ПСС, 1972—1990, Том XХV, с. 368.
  5. 1 2 [www.rulex.ru/01130739.htm А. А. Половцов. «Русский биографический словарь»: С. Ш. <С. Н. Шубинский>, «Милюков Александр Петрович».]
  6. Ф. М. Достоевский: Новые материалы и исследования / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1973. — С. 592. — (Лит. наследство; Т. 86).
  7. 1 2 3 4 5 [iknigi.net/avtor-adolf-demchenko/107484-n-g-chernyshevskiy-nauchnaya-biografiya-18281858-adolf-demchenko/read/page-16.html Демченко А. А., «Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828—1858)»]
  8. 1 2 Милюков А. П., «Знакомство с А. И. Герценом». — «Герцен в воспоминаниях современников». / Сост., вступ. ст. и коммент. В. А. Путинцев. — М.: Гос. издательство художественной литературы [Гослитиздат], 1956. — С. 222—237; С. 398—399
  9. [feb-web.ru/feb/lermont/critics/tvl/tvl-364-.htm Гиллельсон М. Лермонтов в оценке Герцена // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения, 1814—1964. — М.: Наука, 1964. — С. 364—394.]
  10. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 «Фёдор Михайлович Достоевский». — «Достоевский Ф. М. в воспоминаниях современников» [Текст] // Вступ. ст., сост. и коммент. К. Тюнькин: в 2 т. Т. 1. — М.: Худож. лит., 1990. — 623 с. — (Литературные мемуары). — С. 259—290; С. 572—581
  11. 1 2 3 4 5 6 7 [www.fedordostoevsky.ru/around/Milyukov_A_P/ Милюков Александр Петрович. Фёдор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества]
  12. Крестовский В. В. [books.google.ru/books?id=PZYZAAAAYAAJ&pg=PA257#v=onepage&q&f=false Солимская Гетера].
  13. [rvb.ru/dostoevski/02comm/94.htm Н. С. Никитина. Комментарии. Ф. М. Достоевский, «Опять „Молодое перо“»]
  14. [www.fedordostoevsky.ru/around/Milyukova_A_P/ Милюкова Агнесса Петровна]
  15. [ru-lib.3dn.ru/publ/miljukov_aleksandr_petrovich_iz_pisem_g_p_danilevskomu/1-1-0-553 Милюков Александр Петрович. Из писем Г. П. Данилевскому]
  16. 1 2 3 4 5 [az.lib.ru/d/dostoewskaja_a_g/text_1916_vospominaniya.shtml Достоевская Анна Григорьевна. Воспоминания]
  17. [www.fedordostoevsky.ru/around/Milyukova_L_A/ Милюкова Людмила Александровна]
  18. [feb-web.ru/feb/chekhov/texts/sp0/pi8/pi8-3161.htm Чехов А. П. Письмо в редакцию журнала «Жизнь», ноябрь 1899 г. Ялта // А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974—1983. Т. 8. Письма, 1899. — М.: Наука, 1980. — С. 316.]
  19. [feb-web.ru/feb/chekhov/texts/sp0/pi8/pi8-343-.htm?cmd=0&hash=1899.2960.1 Роскина Н. А., Авдеев Ю. К. Примечания // А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974—1983. Т. 8. Письма, 1899. — М.: Наука, 1980. — С. 343—612.]
  20. «Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников»: В 2 т. [Общ. ред. Ю. Г. Оксмана]. Саратов, 1958—1959. Т. I. С. 106—108.

Библиография

Библиография книг

  • «Очерк истории русской поэзии». — СПб., 1847. (2-е изд., 1858; 3-е изд., 1864);
  • «Очерки Финляндии». — СПб., 1856;
  • «Афины и Константинополь». Путевые записки. — СПб. В типографии Рюмина и комп. 1859;
  • «История литературы древнего и нового мира». — СПб., (1862; в соавторстве с В. Костомаровым);
  • [books.google.com/books?id=6FNKAAAAIAAJ&pg=PA162&dq=%D0%9B%D0%B0%D0%BB%D0%BB%D0%B8+%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%BF&hl=en&ei=8URqTp2uCZDasga6-MXaBA&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=2&ved=0CC0Q6AEwAQ#v=onepage&q&f=false Путевые впечатления на севере и юге]. — СПб.: Изд-во М. О. Вольфа, 1865. — 496 с.;
  • «На улице и ещё кое-где». — СПб., 1865. (3-е изд., СПб., 1886);
  • «Доброе старое время». Очерки былого. — СПб. В типографии Скарятина. 1872;
  • «Рассказы и путевые воспоминания». — СПб., 1873;
  • «Рассказы из обыденной жизни».
  • «Путешествие по России».
  • «Царская свадьба». (Былина из жизни Иоанна Грозного) — СПб., 1873; 1886;
  • [www.litfund.ru/auction/4/96/ «Жемчужины русской поэзии». Сборник лучших произведений русских поэтов / Выбор сделал А. П. Милюков.] — СПб., Издание М. О. Вольфа, 1874 — [4], 620, [2], XII с.; 16.
  • «Отголоски на литературные и общественные явления». — СПб., 1875;
  • «Литературные встречи и знакомства». — СПб., 1890.

Библиография журнальных статей

  • «Вопрос о малороссийской литературе». — «Эпоха», 1864, № 4.
  • «Листки из памятной книжки». — «Время», 1863, № 2; «Эпоха», 1864, № 1, № 2, № 4; «Всемирный труд», 1867, № 1, № 11;
  • «Посмертные записки одного скитальца». — «Эпоха», 1864, № 8;
  • «Из воспоминаний». Знакомство с О. И. Сенковским. — Исторический вестник, 1880, № 1, стр. 150—158;
  • «Ф. H. Глинка». — Исторический вестник, 1880, № 7;
  • «Былое. Стихотворения В. Буренина. С.-Петербург, 1880». Рецензия. — «Исторический вестник», 1880, № 12, стр. 854—858;
  • «Фёдор Михайлович Достоевский. К его биографии». — Русская старина, 1881, № 3, стр. 691—708; № 5;
  • Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского. Издание графа С. Д. Шереметьева. Томы IV и V. СПб., 1881. Рецензия. — «Исторический вестник», 1881, № 3, стр. 679—681; То же, Том VI. — «Исторический вестник», 1881, № 7, стр. 658—662; То же, Том VIII. — «Исторический вестник», 1883, № 3, стр. 705—708;
  • «Род дворян Демидовых. Составил В. Головщиков, секретарь Демидовского лицея. Ярославль, 1881 г.» Рецензия. — «Исторический вестник», 1881, № 7, стр. 662—664;
  • «„Русский путешественник“ за границей в прошлом веке». (1771—1773) — «Исторический вестник», 1881. — Т. 6. — № 9 — С. 5-27.
  • «Образцы новой русской словесности, применительно к курсу средних учебных заведений. Пушкинский период до Гоголя включительно. Собрал А. Цветков. С.-Петербург, 1881». Рецензия. — «Исторический вестник», 1882, № 1, стр. 235—237;
  • «Лирические малорусские песни, преимущественно свадебные. Составил Я. Ящуринский. Варшава. 1881». Рецензия. — «Исторический вестник», 1882, № 2, стр. 475—476;
  • «А. А. Григорьев и Л. А. Мей». (Отрывок из воспоминаний). — «Исторический вестник», 1883, № 1, стр. 98—109;
  • «Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. К. К. Зейдлица. СПб., 1883». Рецензия. — «Исторический вестник», 1883, № 3, стр. 699—702;
  • «Воспоминание о Д. И. Языкове». — Исторический вестник, 1884. — Т. 16. — № 4. — С. 96—106.
  • «„На Москве“. Исторический роман графа Е. А. Салиаса. В четырёх частях. С.-Петербург. 1885 г.» Рецензия. — «Исторический вестник», 1885, № 2, стр. 437—438;
  • «Дочь шута. Роман в двух томах. Соч. П. Р. Фурмана. СПб., 1885»; «Действия отрядов генерала Скобелева в русско-турецкую войну 1877—1878 годов. „Ловча и Плевна“. Генерального штаба генерал-майора Куропаткина. 2 части. СПб., 1885». Рецензии. — «Исторический вестник», 1885, № 3, стр. 227—231;
  • «„Деды“. Историческая повесть Всеволода Крестовского. СПб., 1885». Рецензия. — «Исторический вестник», 1883, № 6, стр. 693—694;
  • «Иринарх Иванович Введенский». — «Исторический вестник», 1888, № 9, стр. 579—580.
  • «Знакомство с А. И. Герценом». Отрывки из воспоминаний. — Русский вестник, 1888, № 12, стр. 47—61.

Библиография статей и писем в сборниках

  • «Знакомство с А. И. Герценом». — «Герцен в воспоминаниях современников». / Сост., вступ. ст. и коммент. В. А. Путинцев. — М.: Гос. издательство художественной литературы [Гослитиздат], 1956. — С. 222—237.
  • «Иринарх Иванович Введенский». — «Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников»: В 2 т. [Общ. ред. Ю. Г. Оксмана]. Саратов, 1958—1959. Т. I. С. 106—108.
  • Переписка с В. Р. Зотовым и Г. П. Данилевским. — «Достоевский в неизданной переписке современников» (1837—1881). В кн. Ф. М. Достоевский: Новые материалы и исследования / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1973. — С. 349—567. — (Лит. наследство; Т. 86).
  • «Фёдор Михайлович Достоевский». — «Достоевский Ф. М. в воспоминаниях современников» [Текст]: в 2 т. Т. 1. — М.: Худож. лит., 1990. — 623 с. — (Литературные мемуары). — С. 259—290.

Литература

Отрывок, характеризующий Милюков, Александр Петрович



Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».