Миманса

Статья из раздела Философия индуизма

Школы Санкхья · Йога · Ньяя · Вайшешика · Миманса · Веданта (Адвайта · Вишишта-адвайта · Двайта · Ачинтья-бхеда-абхеда)

Философы и мыслители Древние Вальмики · Капила · Патанджали · Гаутама · Канада · Джаймини · Вьяса · Маркандея · Яджнавалкья Средневековые Шанкара · Рамануджа · Мадхва · Нимбарка · Вишнусвами · Валлабха · Анандавардхана · Абхинавагупта · Мадхусудана · Намдев · Тукарам · Тулсидас · Кабир · Васугупта · Чайтанья Современные Ганди · Радхакришнан · Вивекананда · Рамана Махарши · Ауробиндо · Шивананда · Кумарасвами · Прабхупада · Анандамурти

Портал «Индуизм»

Миманса, или мимамса (санскр. मीमांसा — «исследование», «изучение», «размышление») — одна из ортодоксальных школ (даршан) индуистской философии. Иное название — пурва-миманса («первая миманса», или «предшествующее, первое исследование», в отличие от веданты, называемой уттара-мимамса, или «последующее, дальнейшее исследование»). Основные принципы школы — ритуализм, ортопраксия (установка на «правильное действие»), антиаскетизм и антимистицизм. Центральная цель школы — разъяснение природы дхармы, понимаемой как обязательное исполнение набора ритуалов, выполняемых определённым образом. Природа дхармы недоступна для рассуждения или наблюдения, и должна быть основана только на авторитете Вед, считающихся вечными и непогрешимыми, что связано с их «не-авторским» (апаурушея) происхождением. Пурва-миманса отрицает достижение мокши («освобождения») как цель жизни, а также отвергает существование Бога-творца и управителя Вселенной. Школа оказала огромное влияние на формирование социальной системы индуистского общества.

Терминология

Миманса, известная кроме того как пурва-миманса («первое исследование», также карма-миманса), является школой, контрастирующей с ведантой, или уттара-мимансой («последующее изучение», также брахма-миманса). Это подразделение основано на понятии о дихотомии ведийских текстов, где разграничиваются карма-канда, раздел Вед, в котором рассматриваются жертвенные обряды (Брахма-Самхита), и джняна-канда, раздел, в котором описывается контакт со знанием Брахмана (Упанишады).

История

Происхождение даршаны идёт от традиций брахманской учёности заключительных столетий до нашей эры, когда священническая обрядность ведийского жертвоприношения была «маргинализована» под влиянием буддизма и веданты. Чтобы противодействовать этому вызову, появились несколько групп, занявшихся укреплением авторитета Вед и созданием твёрдой формулировки правил для их интерпретации. Миманса усиливается в период Империи Гупта, и достигает своей кульминации в VII—VIII веках, в философских трудах Кумарила-бхатты и Прабхакары.

Миманса в течение длительного времени в Раннем Средневековье оказывала доминирующее воздействие на формирование индуизма и была главной силой, способствовавшей снижению значения буддизма в Индии. Однако влияние даршаны значительно упало в позднем Средневековье, и на сегодняшний день миманса практически полностью пребывает в тени веданты.

Тексты мимамсы

Основополагающий текст для школы мимансы — «Пурва-миманса-сутра», написанная риши Джаймини (приблизительно в III—I веке до н. э.). Главный комментарий был составлен Шабарой приблизительно в V или VI веке н. э. Школа достигает апогея в философских трудах Кумарила-бхатты и Прабхакары (приблизительно 700 г. н. э.). И Кумарила-бхатта, и Прабхакара (наряду с Мурари, работа которого на данный момент утеряна) создали обширные комментарии к Мимансасутрабхашьям авторства Шабары. Кумарила-бхатта, Мандана Мишра, Партхасарати Мишра, Сучарита Мишра, Рамакришна Бхатта, Мадхава Субходини, Шанкара Бхатта, Кришнаяджван, Анантадева, Гага Бхатта, Рагавендра Тиртха, Виджайиндра Тиртха, Аппайа Дикшитар, Парутхиюр Кришна Шастри, Магомахападьяья Шри Рамсубба Шастри, Шри Венкатсубба Шастри, Шри А. Чинасвам Шастри, Сенгалипурам Вайдхьянатха Дикшитар — вот некоторые философы-мимансаки.

Риши Джаймини в тексте Миманса Сутра (III век до н. э.) подытожил общие правила ньяи для интерпретации Вед. Текст содержит двенадцать глав, из которых философской ценностью обладает первая глава. Комментарии относительно Миманса Сутры Бхартримитры, Бхавадаса, Хари и Упаварши утеряны. Шабара (I век до н. э.) — первый комментатор Миманса Сутры, чья работа дошла до нас. Его Бхашья (bhāṣya) — основание всех более поздних работ школы миманса.

Кумарила-бхатта (VII век н. э.), основатель первой школы мимансы, составил комментарии и к Миманса-Сутре, и к Бхашье Шабары . Его трактат состоит из трёх частей — Шлокаварттика (Ślokavārttika), Тантраварттика и Туптика. Мандана Мишра (VIII век н. э.) был последователем Кумарилы, создавшим Видхививеку и Мимасанукрамани. Существует несколько комментариев к работам Кумарилы. Сукарита Мишра сочинил Кашика (комментарий) к Шлокаварттика. Сомешвара Бхатта создал Ньяясудха, также известный как Ранака, комментарий к Тантраварттика. Партхасарати Мишра написал Ньяяратнакара(1300 г. н. э.), ещё один комментарий к Шлокаварттика. Он также создал Шастрадипика, независимую работу над Мимансой и Тантраратной. Варттикабхаранья, написанная Венката Дикшитой, является комментарием к Туптике.

Прабхакара (VIII век н. э.), основатель второй школы мимансы, создал свой комментарий Брихати к Бхашья Шабары. Риджувимала, составленная Шаликантхой (IX век н. э.), является комментарием к Брихати. Его же авторства Пракарнапанчика — независимая работа этой школы, а также Паришишта — краткое объяснения Бхашьи Шабары. Ньяявивека Бхаванаты имеет дело с представлениями этой школы в деталях. Основателем третьей школы мимансы был Мурари, работы которого до нас не дошли.

Ападева (XVII век) создал элементарное руководство по мимансе, известное как Мимансаньяяпракаша, или Ападеви. Артхасамграха Лаугакши Бхаскары основан на Ападеви. Шешвара Миманса, написанная Веданта Дисикой, стала попыткой объединить представления школ мимансы и веданты.

Эпистемология

В разработку вопросов эпистемологии школа миманса внесла весьма значительный вклад. В отличие от ньяи или вайшешики, школа Прабхакары признаёт пять праман, то есть источников истинного знания, школа Кумарила-бхатты признаёт шесть праман. В дополнение к четырём праманам, принятым школой ньяя, а именно:

• пратьякша— «восприятие»,
• анумана — «логический вывод»,
• упамана — «сравнение»
• шабда — «авторитет, или свидетельство»,

школа Прабхакары признаёт

• артхапати (arthāpatti) — «постулирование»,

школа Кумарила-бхатты признаёт помимо артхапати также

• ануапалабдхи — «невосприятие».

Более интересная особенность школы миманса — уникальная эпистемологическая теория, утверждающая самодостоверность и законность всего познания как такового. Считается, что всё знание достоверно ipso facto, то есть в силу самого факта (Сатахпраманьявада). Таким образом, то что требует доказательств, не является истинным знанием, но ошибочно за него принимается. Последователи школы мимамса защищают самодостаточность знания и относительно его происхождения (упатти) и относительно установления (джнапти). Мимансаки использовали эту теорию для обоснования неоспоримой истинности Вед.

Онтология

Философы-мимансаки, в противовес буддистам и адвайтистам, признают реальность и вечность мира, составляющих его материальных элементов и душ (Атман), подчиняющихся, как и все объекты, закону кармы, но не видят необходимости в бытии Бога-творца.

Прабхакара постулирует восемь категорий существования — субстанция (дравья), качество (гуна), действие (карма), всеобщность (саманья), присущность (паратантрата), энергия (шакти), подобие (садришья), число (санкхья).

Таким образом, метафизике мимансы свойственны реализм и плюрализм.

Самоценность ритуала. Апурва

Жертвоприношение имеет целью не снискание милости божеств, которые, согласно мимансе, суть лишь имена, содержащиеся в ведических сакральных гимнах, но обретение апурвы — особой потенциальной энергии, связывающей ритуал и его эффект, состоящий в достижении посмертного небесного блаженства.

Некоторые оценки

Сарвепалли Радхакришнан в «Индийской философии» говорит о «неудовлетворительности» и «несовершенстве» мимансы как системы философии, поскольку она игнорирует коренную проблему первичной реальности; её религия, собственно говоря, не имеет действительного предмета для почитания.

С другой стороны, Рене Генон в русле присущего ему понимания индуистской мысли в качестве целостного метафизического комплекса, в котором отдельные ветви-даршаны служат лишь разными аспектами единой доктрины, в работе «Человек и его осуществление согласно Веданте» характеризует пурва-мимансу как необходимую и строго ортодоксальную ступень в общей совокупности «двух миманс», пурва- и уттара- (то есть веданты), предназначенную для определения «смысла священных текстов» применительно к практическим предписаниям, касающимся ритуальных действий, но не чистого познания, что составляет уже уровень веданты.

См. также

• Веданта
• Кумарила-бхатта
• Упанишады
• Апурва

Литература

• Радхакришнан С. Индийская философия.— М.: Академический Проект; Альма Матер, 2008.—1007 с. — (Концепции) ISBN 978-5-8291-0992-9 (Академический Проект) ISBN 978-5-902766-34-6 (Альма Матер)
• Чаттерджи С., Датта Д. Индийская философия/Пер. с англ., под ред. В. И. Кальянова. — М.: Академический Проект; Альма Матер, 2009.— 365 с. — (Серия «Концепции») ISBN 978-5-902766-55-1 (Альма Матер) ISBN 978-5-8291-1137-3 (Академический Проект)

Ссылки

• [www.mimamsa.org Purva Mimamsa Home Page]
• [www.sub.uni-goettingen.de/ebene_1/fiindolo/gretil/1_sanskr/6_sastra/3_phil/mimamsa/jaimsutu.htm Purva Mimamsa Sutras of Jaimini]
• [philtar.ucsm.ac.uk/encyclopedia/hindu/ascetic/mimamsa.html Overview of World Religions entry]

Отрывок, характеризующий Миманса

Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.