Мина (единица измерения)

Ми́на (др.-греч. μνᾶ (mna), лат. mina) — мера веса, а также счётно-денежная единица в странах Древнего Ближнего Востока, Древнем Египте и Древней Греции.

Мина — одна из древнейших известных единиц измерения веса, существовала уже в Шумере в III тысячелетии до н. э., унаследована Вавилонией, откуда получила распространение по всему Древнему Ближнему Востоку, в Древнем Египте, позже в Древней Греции. Кроме перечисленных государств была одной из основных весовых и счётно-денежных единиц в Хеттском царстве, Финикии, Ассирии, Иудее.

Название происходит от ассиро-вавилонского «мана» — считать. Весовое значение различалась в разные периоды в разных регионах, обычно в пределах 400—650 грамм, но иногда от 300 грамм до 1 кг. В Вавилонии обычная мина весила около 0,5 кг (504 ± 20 грамм), но существовали разные стандарты, в частности — «тяжёлый» («царский») в 2 раза больше обычного «лёгкого» («народного»). В Древней Греции мина также имела разные значения — от 340 до 650 грамм — наиболее известное значение — 436,6 грамм — аттическая (Афинская) мина классического и эллинистического периодов.

Мина была крупной счётно-денежной единицей в разных государствах, но нигде и никогда не чеканилась в виде монеты.

Вавилонская мина

Вавилония унаследовала систему мер и весов, как и шестидесятеричную систему счисления, у Шумерской цивилизации. Базовый ряд мер веса был следующий:

1 талант = 60 мина = 3600 сиклей.

Выше приведены наиболее распространённые (библейские, также античные) названия древних единиц, в разных цивилизациях они назывались по-разному, но соотношения между ними в странах Древнего Ближнего Востока сохранялось таким на протяжении нескольких тысячелетий, и, как раз мина, в разных языках имела схожие названия (ma-na, manû и т. п.). Сикль делился на более мелкие кратные единицы — гиру и другие.

В древнем мире не существовало международной системы эталонов мер, эталонами выступали доступные всем и, в рамках небольшой погрешности, единые во всём мире природные эталоны — длина пальца, локтя, стопы и т. п., вес вола, утки, зерна ячменя или пшеницы и т. д. Так, за эталон веса базовой единицы — сикля (аккад. šiqlu) — было принято 180 спелых зёрен ячменя (в других источниках — пшеницы).

Надо понимать, что система древних эталонов не была совершенной — погрешности абсолютного значения имели как сами природные эталоны, так и возникали при изготовлении мерных инструментов (гирь и т. п.) — поэтому не следует ожидать определения точного значения древней единицы измерения (каковыми сейчас являются метр, килограмм и т. д.), все они определяются с достаточно большой (по современным меркам) погрешностью. Не говоря о существовании разных стандартов в разных регионах и в разные периоды.

Многочисленные археологические находки древних разновесов (гирь) и современные их исследования позволяют утверждать, что наиболее распространённым весом сикля был ~8,35 грамм — большинство гирек сикля приходятся на вес в 8,3 грамма, чуть меньше на 8,4 грамма, основной диапазон 8—8,9 грамм, редкие разновесы достигают 7,8 и 9,5 грамм. Большинство источников определяют вес сикля того периода в 8,4 грамма, а вес вавилонской мины в 504 ± 20 грамм.

Тяжёлая и лёгкая, царская и народная мины

В 1845—51 годах при раскопках Нимруда Остин Лэйард нашёл 16 разновесов в виде бронзовых лежащих львов разных, кратных, размеров и весов, с нанесёнными на них двуязычными надписями — клинописью на Ассирийском диалекте Аккадского языка и на Арамейском языке, который в тот период записывался финикийским письмом. Эти надписи расшифровал Эдвин Норрис, подтвердив, что эти предметы использовались в качестве эталонных мер веса, гирь. Эти разновесы были датированы VIII веком до н. э.

На основании этих разновесов и нанесённых на них надписей был сделан вывод об использовании в тот период «тяжёлого» и «лёгкого» талантов и, соответственно, мины и сикля. Первый стандарт был в два раза тяжелее второго:

1 тяжёлый талант = 60,6 кг; 1 тяжёлая мина = 1010 грамм; 1 тяжёлый сикль = 16,83 грамм;

1 лёгкий талант = 30,3 кг; 1 лёгкая мина = 505 грамм; 1 лёгкий скиль = 8,41 грамм.

Счётно-денежная единица Малой Азии и Древней Греции

См. также: Символы древнегреческих денежных и весовых единиц

Системы Малой Азии (VII—V вв. до н. э.) — милетская, самоская, фокейская

С появление в Древнем мире такого узаконенного эталона веса и стоимости как монеты, большую роль начинает играть система счётно-денежных единиц, причём значения их веса уже можно установить с большой точностью (для каждого региона и периода отдельно), так как сохранилось большое количество эталонных весов в виде монет.

Считается, что первые монеты появились в VII веке до н. э. в Лидии и были сделаны из электрума — природного сплава серебра и золота. Тогда сформировалась милетская монетно-весовая система (существовала с VII-го по начало V-го века до н. э.), основу которой составлял электровый или золотой статер по весу равный финикийскому царскому сиклю того периода — 14,55 грамм. В этой системе:

1 милетская тяжёлая мина (VII—V века до н. э., Лидия) = 60 милетских статеров = 873 грамм.

В тот же период существовали монетно-весовые системы, созданные в других городах Малой Азии, — самосская и фокейская (600—525 гг. до н.э). В самосской системе вес статера был равен 8,73 грамм, в фокейской — 8,2 грамм. Некоторые источники упоминают «фокейскую мину» весом в 635 грамм, что, однако, вызывает сомнения, так как этот вес не соответствует кратности (обычно 50, 60 или 100) базовых весовых единиц того региона.

Персидская система

При правление Крёза (560—546 до н. э.) в Лидии начали чеканить раздельно золотые и серебряные монеты. Из золота чеканили статер весом в 12 вавилонских гиру или около 10,915 грамм (1 гиру ≈ 0,9096 грамм) и монету в 3/4 статера — тригемидрахму весом соответственно в 9 вавилонских гиру или около 8,18625 грамм, а из серебра чеканили драхму равную по весу 6 вавилонским гиру или около 5,4575 грамм. 1 золотая тригемидрахма обменивалась на 20 серебряных драхм, что соответствовало соотношению цен золота и серебра (рацио), равному в тот период 1 к ~13,33 (колебался в пределах от 1:13 до 1:13,5).

Персы, завоевав Лидию в 546 году до н. э., сохранили эти лидийские стандарты, которые и образовали персидскую счётно-денежную систему — золотой дарик равный 20 серебряным сиклям. Однако, из-за изменений рацио от 1:13 до 1:13,5 и разных пересчётов дарики выпускались весом в ~8,186; ~8,4; ~8,6 грамм. Отсюда:

1 золотая персидская мина = 50 дариков = 50 х 8,4 г = 420 грамм,

1 (серебряная) персидская мина = 100 сиклей (100 драхм) по 6 гиру = 100 х ~5.43 грамм = 543,3 грамм.

Исходя из этих стандартов и рацио 1:13, 1 золотая мина (420 грамм) ≈ 10 серебряных мин (по 543,3 грамма). Известны и другие значения персидской мины:

1 персидская мина = 326 грамм = 60 сиклей (драхм) по 6 гиру = 60 х 5,433 грамм. Стандарт мины, исходя из более архаичной шестидесятиричной системы счисления.

1 персидская мина = 652 грамм — двойная (2 х 326 грамм) «тяжёлая» мина.

При этом 1 персидский талант был равен 32,6 кг, но он мог делиться на разное количества мин в зависимости от стандарта её веса — на 50 (по 652 грамма), 60 (по 543,3 грамм) или 100 (по 326 грамм) мин. 1 персидский золотой талант = 60 золотых мин = 60 × 420 грамм = 25,2 кг.

Эгинская система

На территории Эллады счётно-денежную систему на основе вавилонских и финикийских весовых стандартов ввёл аргосский тиран Фидон (иногда также Федон или Фейдон) в середине VII века до н. э. Этот стандарт получил также название «федоновы меры»:

1 талант = 60 мин = 6000 драхм = 36000 оболов.

Эгинская драхма весила около 6 грамм. 1 эгинская мина по разным источникам содержала от 600 до 630 грамм.

Иногда этот стандарт называют миной архаического периода и приравнивают к 600 граммам — в отличие от мины классического и эллинистического периодов (также «эвбейская», «аттическая» или «афинская» мина), которую принято считать равной 436,6 грамм.

Иногда эгинскую систему называют также дорийской (по языковой общности жителей Арголиды (и всей юго-западной части Пелопоннеса) и острова Эгины).

Эвбейская (аттическая) система

В 594 году до н. э. афинский архонт Солон провёл ряд значимых реформ, в том числе денежную реформу — он ввёл новую мину равную 70 (по другим источникам 73) эгинским драхмам (при этом 1 эгинская мина, как и везде, делилась на 100 эгинских драхм), которая равнялась ста новым эвбейским драхмам. То есть фактические Солон сделал и мину и драхму на 30 % дешевле (и легче) распространённых тогда эгинских мины и драхмы.

1 эвбейская (аттическая) мина = 100 эвбейских (аттических) драхм = 436,6 грамм.

Из Афин, полиса в Аттике, эта система получила распространение на Сицилии, в частности в городе Сиракузах, на африканском побережье, на севере Греции. Со времён Александра Македонского (336—323 годы до н. э.) эвбейская, тогда уже — аттическая, система, заняла господствующее положение в Античном мире.

В аттической (ранее — эвбейской) монетной системе:

1 мина = 25 тетрадрахм = 50 дидрахм = 100 драхм = 150 тетроболов = 200 триоболов = 300 диоболов = 600 оболов = 1200 полуоболов = 2400 дихалков = 4800 халков = 33600 лепт = 436,6 грамм.

1 талант = 60 мин = 26,196 кг.

Некоторые источники упоминают 1 талант = 25,5 кг = 60 минам; 1 мина = 425 грамм; 1 драхма = 4,25 грамм. Археологические находки подтверждают существование монет и гирь такого весового стандарта.

Иногда эвбейскую систему называют также ионийской (по языковой общности жителей острова Эвбеи)

Другие системы

Существовали также коринфская, хиосская, абдерская, ахейская, кампанская, керкирская, ликийская и другие счётно-денежные системы с разными стандартами веса одной драхмы, а значит и мины.

• В Египте:
  • мина = 850 г
  • большая птолемеевская мина = 491 г
  • малая птолемеевская мина = 341 г

• Индийская серебряная мина = 560 г

Античные гирьки в виде свинцовых или каменных квадратных пластин весом в 1 мину:

• Mina Athens.PNG

  Афинская (аттическая) мина

• Mina Chios.PNG

  Хиосская мина

• Mina Antiochus of Syria.PNG

  Мина из Антиохии (Древняя Сирия), II—I век до н. э.
  492 гр, 93 х 87 мм

• Mina Antiochus IV.PNG

  Мина Антиоха IV (Древняя Сирия), 175—164 годы до н.э.

Древнеримская мина

1 центумподий = 60 минам = 100 подиям = 32,6 кг (см. персидский талант)

1 мина = 2/3 подия = 543,3 грамм (см. персидская мина)

1 подий (либра) = 12 унций = 326 грамм.

Библейская мина

См. также: Библейские денежные единицы

Мина (также «мане», «минах», ивр. ‏מנה‏‎) — одна из наиболее распространённых (наряду с талантом и сиклем) древнееврейских весовых и счётно-денежно единиц.

Мина упоминается в «Книге пророка Иезекииля» (ок. 571 год до н. э.) в проекте будущего еврейского царства.

В добиблейский период, задолго до поселения евреев в Палестине, на всём цивилизованном Ближнем Востоке использовался вавилонский счёт — в частности Тель-Эль-Амарнские письма (XIV век до н. э.) свидетельствуют, что дань, выплачиваемая египетскому фараону палестинскими (Ханаанскими) правителями, велась по вавилонскому счету:

1 талант = 60 мин = 3600 сиклей (шестидесятеричная система счисления).

Однако, в Библии есть указания на то, что 1 талант = 3000 сиклям (шекелям), из чего принято считать, что позднее, в библейский период, 1 мина равнялась 50 сиклям:

1 талант = 60 мин = 3000 сиклей (1 мина = 50 сиклей).

Другие источники приводят другой вариант — мина равна 60 сиклям, но 1 талант состоит из 50 мин:

1 талант = 50 мин = 3000 сиклей (1 мина = 60 сиклей).

Возможно, эти изменения произошли под влиянием египетской десятичной (непозиционной) системы счисления.

Литература

• Мина, мера веса и денежная единица // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Мина (весовая единица) // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 4 т. — СПб., 1907—1909.
• Меры и вес // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
• [www.eleven.co.il/article/14795 Шекель] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Мина — статья из Большой советской энциклопедии (3-е издание).
• [runivers.ru/bookreader/book10468/#page/200/mode/1up Метрология] // Советская историческая энциклопедия : в 16 т. / под ред. Е. М. Жукова. — М. : Советская энциклопедия, 1961—1976.</span>
• Зварич В. В. [www.numizm.ru/html/m/mina.html Нумизматический словарь]. — Львов, 1980. — ISBN 5-256-00317-8.
• William L. Hosch. [books.google.ru/books?id=cuN7rH6RzikC&redir_esc=y The Britannica Guide to Numbers and Measurement]. — 1st ed.. — New York: Britannica Educational Publishing, 2011. — ISBN 978-1-61530-218-5.
• Мельников О.H. [www.coins.msk.ru/forum/index.php?showtopic=2915 Формирование древнейших монетно-весовых систем Ойкумены] // Сугдейский сборник : альманах. — Киев—Судак: НЗ “София Киевская”, Издательский дом “Академпериодика”, 2008. — № III. — С. 118—136.
• E.G.Hirsch, I.Benzinger, J.Jacobs, J.Z.Lauterbach [www.jewishencyclopedia.com/articles/14821-weights-and-measures Weights and Measures] // Jewish Encyclopedia.
• William B. Hafford [www.academia.edu/2916303/Mesopotamian_Mensuration_Balance_Pan_Weights_from_Nippur Mesopotamian Mensuration: Balance Pan Weights from Nippur] // Academia.edu. — 2005.
• K. Van Lerberghe and A. Schoors (Eds.). [www.academia.edu/4490037/Assyro-Aramaica_the_Assyrian_Lion-Weights_in_K._Van_Lerberghe_-_A._Schoors_Eds._Immigration_and_Emigration_Within_the_Ancient_Near_East._Festschrift_E.Lipinski_Leuven_1995_33-55 Assyro-Aramaica: the Assyrian Lion-Weights] // Immigration and Emigration Within the Ancient Near East. — Leuven, 1995. — С. 33—55.
• Куманецкий К. [centant.spbu.ru/sno/lib/kumanec/index.htm История культуры Древней Греции и Рима] = (перевод с польского В.К. Ронина). — Москва: Высшая школа, 1990.
• Плутарх. [www.e-reading.by/chapter.php/73164/9/Plutarh_-_Sravnitel%27nye_zhizneopisaniya.html Солон] // Сравнительные жизнеописаний / Аверинцев С.С.. — Москва: Наука, 1994. — Т. I. — С. 101. — 704 с. — (Литературные памятники). — 10 000 экз. — ISBN 5-02-011568-1.
• Гаспаров М.Л. [www.e-reading.by/chapter.php/73164/116/Plutarh_-_Sravnitel'nye_zhizneopisaniya.html Примечания] // [www.e-reading.by/chapter.php/73164/9/Plutarh_-_Sravnitel%27nye_zhizneopisaniya.html Плутарх. Сравнительные жизнеописаний] / Аверинцев С.С.. — Москва: Наука, 1994. — Т. I. — С. 665. — 704 с. — (Литературные памятники). — 10 000 экз. — ISBN 5-02-011568-1.

Ссылки на информацию в Интернете

• [www.schoyencollection.com/24-smaller-collections/weights-measures Древние веса и меры (археологические находки) на сайте «The Schoyen Collection»] (англ.). Проверено 7 марта 2016.
• [coins.msk.ru/index.php/stati-i-materialy/monety-gretsii/56-sistemy-denezhnogo-obrashcheniya-gretsii Системы денежного обращения Греции (По материалам «Нумизматического словаря» В.В. Зварича, Л., 1975.) на сайте «Античная нумизматика»]. Проверено 7 марта 2016.
• [www.coinshome.net/ru/articles/%D0%94%D1%80%D0%B0%D1%85%D0%BC%D0%B0 Драхма на сайте «CoinsHomeNet»]. Проверено 7 марта 2016.
• Steve Rudd. [www.bible.ca/coins/bible-coins-history-money-weight-system.htm «История библейских монет и денежно-весовой системы евреев» на сайте «The Interactive Bible»] (англ.). Проверено 8 марта 2016.

Отрывок, характеризующий Мина (единица измерения)

– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]
– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.