Министр иностранных дел Ирака
Поделись знанием:
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
(перенаправлено с «Министерство иностранных дел Ирака»)
Министр иностранных дел Ирака (араб. وزير خارجية العراق) — глава внешнеполитического ведомства Ирака.
Нынешний министр — Хошияр Зебари.
Список министров
Королевство Ирак
| # | Министр | Фото | Период нахождения в должности | Партия | Вероисповедание | Премьер-министр | Король |
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| |
<center>Абдулла Бей ал-Дамлуджи | <center> | <center>27 октября 1930 — 19 октября 1931 | <center> | <center> Ислам | <center>Нури аль-Саид | <center>Фейсал I |
| <center>2 | <center>Джафар аль-Аскари | <center> 
|
<center>19 октября 1931 — 3 ноября 1932 | <center> | <center> Суннитский ислам[1] | ||
| <center>3 | <center>Абдул Кадир Рашид | <center> | <center>3 ноября 1932 — 20 марта 1933 | <center> | <center> Ислам | <center>Наджи Шаукат-бей | |
| <center>и.о. | <center>Нури аль-Саид | <center> 
|
<center>20 марта 1933 — 19 февраля 1934 | <center> | <center> Суннитский ислам[1] | <center>Рашид Али аль-Гайлани Джамиль аль-Мидфаи |
<center>Фейсал I Гази I |
| <center>4 | <center>Абдулла Бей ал-Дамлуджи | <center> | <center>21 февраля 1934 — 18 июля 1934 | <center> | <center> Ислам | <center>Джамиль аль-Мидфаи | <center>Гази I |
| <center>5 | <center>Сулейман Тауфик ас-Сувейди | <center> 
|
<center>19 июля 1934 — 27 августа 1934 | <center> беспартийный | <center> Ислам | ||
| <center>и.о. | <center>Нури аль-Саид | <center>
|
<center>27 августа 1934 — 29 октября 1936 | <center> | <center> Суннитский ислам[1] | <center>Али Джавдат аль-Айюби Джамиль аль-Мидфаи Ясин аль-Хашими | |
| <center>6 | <center>Наджи ал-Асил | <center> | <center>30 октября 1936 — 17 августа 1937 | <center> | <center> Ислам | <center>Хикмет Сулейман | |
| <center>7 | <center>Сулейман Тауфик ас-Сувейди | <center>
|
<center>17 августа 1937 — 25 декабря 1938 | <center> беспартийный | <center> Ислам | <center>Джамиль аль-Мидфаи | |
| <center>и.о. | <center>Нури аль-Саид | <center>
|
<center>25 декабря 1938 — 26 апреля 1939 | <center> | <center> Суннитский ислам[1] | <center>Он сам | <center>Гази I Фейсал II |
| <center>8 | <center>Али Джавдат аль-Айюби | <center> 
|
<center>26 апреля 1939 — 18 февраля 1940 | <center> | <center> Ислам | <center>Нури аль-Саид | <center>Фейсал II |
| <center>и.о. | <center>Нури аль-Саид | <center>
|
<center>18 февраля 1940 — 21 января 1941 | <center> | <center> Суннитский ислам[1] | <center>Нури аль-Саид Рашид Али аль-Гайлани | |
| <center>9 | <center>Али Махмуд ал-Шейх | <center> | <center>21 января 1941 — 31 января 1941 | <center> | <center> Ислам | <center>Рашид Али аль-Гайлани | |
| <center>10 | <center>Таха аль-Хашими | <center> 
|
<center>3 февраля 1941 — 4 февраля 1941 | <center> Военный | <center> Ислам | <center>Таха аль-Хашими | |
| <center>11 | <center>Сулейман Тауфик ас-Сувейди | <center>
|
<center>4 февраля 1941 — 13 апреля 1941 | <center> беспартийный | <center> Ислам | ||
| <center>12 | <center>Муса ал-Шахбандер | <center> | <center>13 апреля 1941 — 29 мая 1941 | <center> | <center> Ислам | <center>Рашид Али аль-Гайлани | |
| <center>13 | <center>Али Джавдат аль-Айюби | <center>
|
<center>4 июня 1941 — 6 октября 1941 | <center> | <center> Ислам | <center>Джамиль аль-Мидфаи | |
| <center>и.о. | <center>Сайид Салих Джабр | <center> 
|
<center>10 октября 1941 — 11 февраля 1942 | <center> | <center> Шиитский ислам[2] | <center>Нури аль-Саид | |
| <center>и.о. | <center>Абдулла Бей ал-Дамлуджи | <center> | <center>11 февраля 1942 — 31 мая 1942 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>и.о. | <center>Дауд Паша ал-Хайдари | <center> | <center>31 мая 1942 — 3 июля 1942 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>и.о. | <center>Нури аль-Саид | <center>
|
<center>3 июля 1942 — 3 октября 1942 | <center> | <center> Суннитский ислам[1] | ||
| <center>14 | <center>Абдул Иллах аль-Хафиз | <center> | <center>9 октября 1942 — 24 июня 1943 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>15 | <center>Насрат аль-Фариси | <center> | <center>24 июня 1943 — 27 сентября 1943 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>16 | <center>Абдул Иллах аль-Хафиз | <center> | <center>27 сентября 1943 — 19 декабря 1943 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>17 | <center>Махмуд Субхи аль-Дафтари | <center> | <center>25 декабря 1943 — 4 июня 1944 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>18 | <center>Аршад аль-Умари | <center> 
|
<center>4 июня 1944 — 25 августа 1945 | <center> беспартийный | <center> Ислам | <center>Хамди аль-Баджаджи | |
| <center>19 | <center>Хамди Пачачи аль-Баджаджи | <center> | <center>25 августа 1945 — 23 февраля 1946 | <center> беспартийный | <center> Ислам | ||
| <center>20 | <center>Сулейман Тауфик ас-Сувейди | <center>
|
<center>23 февраля 1946 — 21 мая 1946 | <center> беспартийный | <center> Ислам | <center>Сулейман Тауфик ас-Сувейди | |
| <center>21 | <center>Али Мумтаз | <center> | <center>21 мая 1946 — 30 мая 1946 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>22 | <center>Мухаммед Фадхель аль-Джамали | <center> | <center>1 июня 1946 — 29 января 1948 | <center> беспартийный | <center> Ислам | <center> Аршад аль-Умари Нури аль-Саид Сайид Салех Джабр | |
| <center>23 | <center>Хамди Пачачи аль-Баджаджи | <center> | <center>29 января 1948 — 27 марта 1948 | <center> | <center> Ислам | <center>Сайид Мухаммед ас-Садр | |
| <center>24 | <center>Насрат аль-Фариси | <center> | <center>27 марта 1948 — 16 июня 1948 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>25 | <center>Мусахим аль-Баджаджи | <center> | <center>26 июня 1948 — 20 ноября 1948 | <center> | <center> Ислам | <center>Музахим аль-Баджаджи | |
| <center>26 | <center>Али Джавдат аль-Айюби | <center>
|
<center>20 ноября 1948 — 6 января 1949 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>27 | <center>Абдул Иллах аль-Хафиз | <center> | <center>6 января 1949 — 18 марта 1949 | <center> | <center> Ислам | <center>Нури аль-Саид | |
| <center>28 | <center>Мухаммед Фадхель аль-Джамали | <center> | <center>18 марта 1949 — 17 сентября 1949 | <center> беспартийный | <center> Ислам | ||
| <center>29 | <center>Шакир аль-Вади | <center> | <center>17 сентября 1949 — 6 декабря 1949 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>30 | <center>Мусахим аль-Баджаджи | <center> | <center>10 декабря 1949 — 5 февраля 1950 | <center> | <center> Ислам | <center>Али Джавдат аль-Айюби | |
| <center>31 | <center>Сулейман Тауфик ас-Сувейди | <center>
|
<center>5 февраля 1950 — 12 сентября 1950 | <center> беспартийный | <center> Ислам | <center>Он сам | |
| <center>32 | <center>Шакир аль-Вади | <center> | <center>16 сентября 1950 — 6 февраля 1951 | <center> | <center> Ислам | <center>Нури аль-Саид | |
| <center>33 | <center>Сулейман Тауфик ас-Сувейди | <center>
|
<center>6 февраля 1951 — 15 июля 1951 | <center> беспартийный | <center> Ислам | ||
| <center>34 | <center>Шакир аль-Вади | <center> | <center>15 июля 1951 — 12 июля 1952 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>35 | <center>Мухаммед Фадхель аль-Джамали | <center> | <center>12 июля 1952 — 22 декабря 1952 | <center> беспартийный | <center> Ислам | <center>Мустафа Махмуд аль-Умари Нурредин Махмуд | |
| <center>36 | <center>Сулейман Тауфик ас-Сувейди | <center>
|
<center>29 января 1953 — 17 сентября 1953 | <center> беспартийный | <center> Ислам | <center> Джамиль аль-Мидфаи | |
| <center>37 | <center>Абдулла Бакр | <center> | <center>17 сентября 1953 — 8 марта 1954 | <center> | <center> Ислам | <center> Мухаммад Фадхель аль-Джамали | |
| <center>38 | <center>Муса ал-Шахбандер | <center> | <center>8 марта 1954 — 29 апреля 1954 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>39 | <center>Мухаммед Фадхель аль-Джамали | <center> | <center>29 апреля 1954 — 3 августа 1954 | <center> беспартийный | <center> Ислам | ||
| <center>40 | <center>Муса ал-Шахбандер | <center> | <center>3 августа 1954 — 8 мая 1955 | <center> | <center> Ислам | <center>Мухаммад Фадхель аль-Джамали Аршад аль-Умари Нури аль-Саид | |
| <center>41 | <center>Бурхануддин Башаян | <center> | <center>8 мая 1955 — 20 июня 1957 | <center> | <center> Ислам | <center>Нури аль-Саид | |
| <center>42 | <center>Али Мумтас | <center> | <center>20 июня 1957 — июнь 1957 | <center> | <center> Ислам | <center>Он сам | |
| <center>43 | <center>Али Джавдат аль-Айюби | <center>
|
<center>июнь 1957 — 15 декабря 1957 | <center> | <center> Ислам | ||
| <center>44 | <center>Бурхануддин Башаян | <center> | <center>15 декабря 1957 — 3 мая 1958 | <center> | <center> Ислам | <center>Абд аль-Ваххаб Марджан Нури аль-Саид | |
| <center>45 | <center>Мухаммед Фадхель аль-Джамали | <center> | <center>3 мая 1958 — 14 мая 1958 | <center> беспартийный | <center> Ислам | <center>Нури аль-Саид | |
| <center>46 | <center>Сулейман Тауфик ас-Сувейди | <center>
|
<center>18 мая 1958 — 14 июля 1958 | <center> беспартийный | <center> Ислам | <center>Ахмад Мухтар Бабан |
Иракская Республика
Напишите отзыв о статье "Министр иностранных дел Ирака"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Yitzhak Nakash. The Shi'is of Iraq. — Princeton University Press, 2003. — С. 114. — ISBN 0-691-11575-3.Оригинальный текст (англ.)
To leading Sunni politicians like Ja'far al-'Askari, Nuri Sa'id, Yasin al-Hashimi, and Rashid 'Ali al-Gaylani, conscription symbolized the ultimate commitment of Iraq's various communities to the Iraqi state.
- ↑ Ghareeb, Edmund. Historical dictionary of Iraq. — Scarecrow Press, 2004. — С. 120. — ISBN 0-8108-4330-7.
- ↑ Majid Khadduri. Republican ʼIraq: a study in ʼIraqi politics since the revolution of 1958. — Oxford University Press, 1969. — С. 198, прим. 16.
- ↑ Robert Brenton Betts. Christians in the Arab East: a political study. — S.P.C.K., 1979. — С. 183. — ISBN 0-281-03665-9.
- ↑ John Joseph. Muslim-Christian Relations and Inter-Christian Rivalries in the Middle East: The Case of the Jacobites in an Age of Transition. — State University of New York Press, 1983. — С. 117. — ISBN 0-87395-611-7, 0-87395-612-5 (pbk.).
- ↑ Ghareeb, Edmund. Historical dictionary of Iraq. — Scarecrow Press, 2004. — С. 179. — ISBN 0-8108-4330-7.
- ↑ Ghareeb, Edmund. Historical dictionary of Iraq. — Scarecrow Press, 2004. — С. 86. — ISBN 0-8108-4330-7.
- ↑ Spencer C. Tucker. The Encyclopedia of Middle East Wars: The United States in the Persian Gulf, Afghanistan, and Iraq Conflict. — ABC-CLIO, 2010. — С. 175. — ISBN 978-1-85109-947-4.
- ↑ [news.bbc.co.uk/2/hi/middle_east/2927031.stm Profile: Mohammed Saeed al-Sahhaf] (англ.), BBC (27 June, 2003).
- ↑ A. Imtiaz Hussain. Afghanistan, Iraq and Post-Conflict Governance: Damoclean Democracy?. — BRILL, 2010. — С. 140. — ISBN 9004180338, 9789004180338.
Ссылки
- [wwhp.ru/irak-mid.htm МИНИСТРЫ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ИРАКА]
| ||||||||
Отрывок, характеризующий Министр иностранных дел Ирака
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
