Минный катер

Ми́нный ка́тер — класс малых боевых судов - носителей активного минного оружия — шестовых, буксируемых, метательных или самодвижущихся мин/«мин Уайтхеда» (торпед; название «мина Уайтхеда» оставалось в Российском Императорском Флоте нарицательным для торпед всех систем и изготовителей вплоть до 1917 года). Также минные катера использовались и для постановки минных заграждений. Имели распространение в третьей трети XIX - первые годы XX веков, став предшественниками миноносок (которые, в свою очередь, были предтечами миноносцев) и торпедных катеров.

В ряде стран, в том числе и в Российской Империи, разграничение между минными катерами и миноносками официально не проводилось, и существовало несколько терминов для обозначения минных катеров — минная лодка, минная шлюпка, минный баркас, минный катер. Со временем в документах Морского министерства Российской Империи появился термин «миноноска», закреплённый приказом генерал-адмирала Великого князя Константина Николаевича от 15 апреля 1878 года.

Минный катер и миноноска: ориентиры для условного разделения между этими классами малых боевых судов

Минные катера имели следующие основные отличия от миноносок:

• Минные катера имели меньшее водоизмещение (до 15-16 метрических тонн), чем миноноски (последние - до 90-100 тонн; хотя были примеры классификации как «миноносок» минных боевых судов водоизмещением и порядка 10 тонн). Также для минных катеров характерны меньшие геометрические размеры (длина корпуса не более 18-20 метров - хотя встречались и минные катера длинной до приблизительно 25 метров), меньшая скорость и существенно худшая мореходность;
• Судовое стрелково-артиллерийское вооружение либо вовсе отсутствовало, либо было представлено 1-2 пулемётами, митральезами или пушками калибра не более чем 47 мм;
• Миноноски (в отличие от минных катеров) всегда имели развитое (как для судов такого водоизмещения эпохи парового флота) парусное вооружение.

В то же время - существует ряд заблуждений относительно отличий минных катеров от миноносок:

• 1) Миноноска являлась судном специальной постройки, в отличие от первых минных катеров, которые переоборудовались из подручных (неспециализированных) паровых катеров — разъездных, гидрографических и тому подобных. На самом же деле - во всех военных флотах мира за исключением российского - и минные катера тоже уже изначально были судами специальной постройки (да и в Российском Императорском Флоте часть катеров начального периода их применения уже были специальной постройки - например минный катер «Чесма»);
• 2) Минные катера как правило были вооружены шестовыми или буксируемыми минами, катера - носители торпед уже было принято называть миноносками (хотя, с одной стороны были примеры вооружения минных катеров торпедами («Чесма», «Синоп»), с другой — миноноски часто вооружались шестовыми минами). На самом деле - уже с первой половины 1880-х гг. минные катера всех военных флотов, кроме российского, строились из расчета на вооружение торпедами, а вооружение миноносок шестовыми минами вообще характерно исключительно для российского военного флота (в нем на 1879 год абсолютное большинство - 86 из 109 - миноносок действительно вооружались шестовыми минами) - да и то лишь на начальной стадии. Потом и в Российском Императорском Флоте шестовые мины на миноносках заменили частью на метательные мины (ими были вооружены 49 миноносок по состоянию на 1900 год), частью - на те же торпеды (57 миноносок по состоянию на тот же год);
• 3) Минные катера и миноноски всегда были с одной паровой машиной и одновальными (то есть машина работала на один гребной винт) - в отличие от всегда оснащавшихся двумя паровыми машинами и двухвальных мореходных миноносцев. На самом же деле - уже шведские минные катера №№ 3-6 постройки еще 1870-х гг. оснащались двумя машинами, работавшими на два вала.

Минный и торпедный катер: сходство и различия

Обычно основными различиями между минными и торпедными катерами считается наличие у последних двигателей внутреннего сгорания и существенно большая скорость полного хода торпедных катеров. Однако на самом деле - чёткой технической и хронологической границы между минными и торпедными катерами не существует: первые трансформировались в последние в процессе постепенного эволюционного развития. Во время Русско-японской войны 1904-1905 гг. британская компания Джона И. Торникрофта построила несколько минных катеров типа «Дрэгонфлай», оснащенных 14-дюймовым (355,6-мм) торпедным аппаратом и имевшим в качестве двигателя бензиновый мотор. В ходе испытаний на Темзе они показали скорость полного хода 20 узлов. В 1904 году американская компания «Флинт» предложила России десять 35-тонных миноносок «Никсон» (названных так в честь автора проекта Л. Никсона) с двигателями, работавшими на газойле (миноноски были отправлены в Севастополь весной 1905 года). Наконец, в 1906 году по проекту Атиллио Бизио итальянская компания FIAT построила 8,4-тонный минный катер «Фиат Муггиано» - также с бензиновым мотором (он стал первым минным катером, имевшим три огневые точки - 37-мм пушку и два пулемёта). С другой стороны - в Великобритании в годы Второй Мировой войны строились паротурбинные артиллерийско-торпедные катера типа MGB.

Что же касается скорости, то самые быстроходный из минных катеров (серии «Эутерпе» британской (но для итальянского флота) постройки 1883-1884 гг.) развивали скорость 25 узлов, а самые тихоходные торпедные катера (итальянские типа MAS 1 постройки 1915 года) имели полный ход всего 23 узла.

История развития и боевого применения

В начале своего развития минное оружие с активными средствами доставки должно было решить две задачи. Первая — быть средством «партизанской» войны, когда малые материальные и временны́е вложения позволяли эффективно и в какой-то мере на равных бороться с дорогостоящим флотом больших кораблей. Вторая — выполнять роль средства борьбы с броненосцами, броня которых некоторое время с момента их появления выигрывала состязание с корабельной артиллерией — в максимальной мере это проявилось в бою «Вирджинии» (бывший «Мерримак») с «Монитором» 9 марта 1862 года, когда корабли несколько часов вели артиллерийскую дуэль, но так и не смогли пробить броню друг друга.

Соответственно, встал вопрос о средстве, способном поразить подводную часть броненосцев ниже броневого пояса. Эта цель в последующие годы стала сложной технической задачей для создателей первых торпед: торпеда должна была устойчиво идти строго на заданной глубине (в те годы - примерно 1,5-2 метра) — ниже броневого пояса, но и не настолько глубоко, чтобы пройти под килем корабля. До начала 70-х годов XIX века (до появления первых удачных торпед) технически доступным средством были только мины — мины заграждения или мины, скрытно доставляемые к вражескому кораблю малыми судами — подводными и полуподводными лодками, весьма несовершенными на то время, или катерами.

Первая попытка применения морского минного оружия состоялась во время Войны за независимость США 1775-1783 гг. Носителем первой морской мины (с большими допущениями её можно классифицировать по принятой в XIX веке системе, как буксируемую мину; по современной же классификации - это объектная мина, поскольку она неподвижно устанавливалась на корпусе атакуемой цели) была подводная лодка Дэвида Бушнелла «Черепаха» (англ. «Turtle»). Атака была неудачной — закрепить мину буравом на днище корабля-цели (незадолго до этого обшитом медным листом для защиты от червей-древоточцев) не удалось. Никто из экипажа британского линейного корабля 3-го класса «Орел» (англ. HMS «Eagle») даже так никогда и не узнал, что подвергался первому в истории подводному нападению.

Первый опытный образец парового катера («броненосной лодки») с шестовым минным вооружением («минным тараном») был построен в России на Николаевской верфи предположительно в 1863 или 1864 году по инициативе и проекту инженер-генерал-майора (впоследствии - инженер-генерал-лейтенанта) Е. Б. Тизенгаузена. Лодка была испытана специально назначенной комиссией и была найдена «пригодной», но дальнейшего развития вплоть до 1876 года эта идея на военном флоте России не получила.

Первое боевое применение малые минные суда получили в ходе Гражданской войны в США 1861—1865 гг. И дальнейшее — во время Русско-турецкой войны 1877—1878 гг.

После Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., в ходе которой состоялось первая успешная торпедная атака - шестовые, буксируемые и метательные мины отошли на второй план (но не в военном флоте России, где метательные мины оставались на вооружении еще и в 1905 году), уступив пальму первенства «самодвижущимся минам» (торпедам).

Первый успешный боевой опыт применения активного минного оружия в ходе Гражданской войны в США 1861—1865 гг.

С началом войны южане объявили открытый конкурс на лучший проект подводной лодки. Из представленных проектов предпочтение было отдано проекту инженера Аунлея, под руководством которого и была построена серия небольших подводных (точнее - полуподводных) лодок. Первая лодка получила название «Дави́д» (по имени библейского героя Дави́да, победившего великана Голиафа; под «голиафами», естественно, подразумевались надводные корабли северян).

В октябре 1863 года лодка этой серии атаковала стоявший на якоре броненосный корабль северян, но взрыв был осуществлен преждевременно и лодка погибла. Спустя четыре месяца аналогичную попытку предприняла лодка «Ханли» (англ. «H.L.Hunley»), но от волны, поднятой проходившим рядом пароходом, она зачерпнула воду и затонула. Наконец, 17 февраля 1864 года «Ханли» стала героем события, о котором в «Морской истории гражданской войны» написано:

14 января Морской министр написал вице-адмиралу Дальгорну, командующему флотом у Чарльстона, что по полученным им сведениям конфедераты спустили на воду новое судно, способное уничтожить весь его флот... ночью 17 февраля недавно построенный прекрасный корабль Хаузатоник (англ. «Housatonic») в 1200 тонн водоизмещением, стоявший на якоре перед Чарльстоном, был уничтожен при следующих обстоятельствах: около 8 ч 15 мин вечера был замечен в саженях 50 от корабля какой-то подозрительный предмет. Он имел вид доски, плывущей на корабль. Через две минуты он был уже около судна. Офицеры были заблаговременно предупреждены и имели описание новых «адских» машин со сведениями о наилучшем способе избавляться от них. Вахтенный начальник приказал потравить якорные канаты, дать ход машине и вызвать всех наверх. Но, к несчастью, было уже поздно... Ста фунтов пороха на конце шеста оказалось достаточным для уничтожения самого сильного броненосца.

— SUBMARINE. РОССИЙСКИЙ ПОДВОДНЫЙ ФЛОТ. ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ. Создание и развитие подводного корабля. Лев Семёнович Шапиро. ДАВИД СОКРУШАЕТ ГОЛИАФА.

Правда, сама лодка не избежала участи своей жертвы. После успешной атаки лодка подала на берег условный сигнал о возвращении, после чего пропала без вести. По мнению американских исследователей, работа которых отражена в документальном фильме «Криминалистическая экспертиза подлодки «Ханли» (США, 2004), гибель лодки наступила вследствие механических повреждений, полученных от взрыва собственной мины. Так или иначе - гибель «Хаусатоника» вызвала большой резонанс и привлекла во всём мире усиленное внимание к боевым средствам, которые ещё совсем недавно многими не воспринимались всерьез - как к собственно подводным лодкам, так и к активному минному оружию.

Почти симметричный ответ северян последовал через восемь с небольшим месяцев — в ночь с 27 октября на 28 октября 1864 года паровой баркас под командованием лейтенанта Кушинга (англ. William B. Cushing, вооруженный шестовой миной, атаковал броненосец южан «Албемарл», который стоял на рейде Плимута в устье реки Роанок. Команде баркаса удалось преодолеть защитный бон из брёвен (просто рассоединив их) и ударить шестовой миной в подводную часть броненосца. Корабль затонул в течение нескольких минут. Баркас тоже погиб — либо от слишком близкого взрыва, либо из-за того, что был затянут водоворотом, образованным тонущим броненосцем.

Следует отметить, что на тот момент паровые надводные лодки/катера были более доступными и технически более практичными носителями активного минного оружия, чем полуподводные и подводные суда (которые находились только на самом начальном этапе технического развития и имели очень существенные ограничения в возможностях боевого применения, связанные с их техническим несовершенством). Разумеется, минные катера (особенно первые) тоже были весьма несовершенны - но все же в значительно меньшей относительной степени.

Всего в ходе Гражданской войны в США флот Конфедерации потерял примерно 50 морских боевых кораблей, примерно 40 (80%!!) из которых погибли от мин — плавучих (якорных и дрейфующих), шестовых и буксируемых.

Развитие минных катеров в мирное время. 1870-е годы. Торникрофт и Ярроу

В самом начале 1860-х годов русский вице-адмирал (впоследствии - полный адмирал) Г. И. Бутаков начинает экспериментировать с шестовым минным оружием. В 1862 году на Балтике он практически установил, что минимальная длина шеста шестовой мины должна быть 20-25 футов (примерно 6-7,5 метра) — на таком расстоянии подводный взрыв порохового заряда необходимой мощности не приносил вреда атакующему судну. Одним из учеников Бутакова в области минного оружия был мичман (в Русско-турецкую войну 1877-1878 гг. - лейтенант; впоследствии - вице-адмирал) С. О. Макаров, под руководством которого в ходе Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. русские моряки успешно использовал шестовые и буксируемые мины, а также произвели вторую и третью в мировой истории (последняя стала и первой успешной) боевые торпедные атаки.

В 1870 году Германия первой из европейских стран включила в национальную военную судостроительную программу серию из шести минных катеров (впрочем по водоизмещению - 24-34 тонны - они были скорее миноносками), каждый из которых должен был нести две шестовые мины. Но решив, что из-за низкой скорости (не более 8 узлов), которая не позволит им перехватывать современные (для того времени) корабли (даже относительно старые на тот момент броненосцы постройки начала 1860-х гг. давали полный ход 8,5 узла и более), они будут неэффективны, морское министерство Германской Империи переоборудовало их в катерные минные заградители. Следует отметить, что еще до постройки этих катеров - в конце 1860-х гг. - Кайзерлихмарине пополнились двумя колёсными минными пароходами - «Риваль» и «Зефир». Однако в силу очень малой скорости (не более 5 узлов) и большой уязвимости из-за своих значительных размеров - они также были неспособны выполнять поставленные перед ними задачи.

В 1872 году Джон И. Торникрофт создал прогулочный катер «Наутилус», который поставил рекорд своего времени — смог обогнать гоночные гребные восьмёрки на Темзе (скорость «Наутилуса» была приблизительно 12 узлов). Газеты всей Европы широко освещали этот случай - ранее такое никому не удавалось. Вскоре после этого новый катер «Миранда» показал невероятный для того времени результат — 16 узлов. Эти достижения принесли Торникрофту мировую известность, первые военный заказы (головным среди которых стал норвежский минный катер «Рапп» (норв. Rapp — «Быстрый»); в 1874-1875 гг. на основе его проекта компания Торникрофта построила еще 7 минных катеров для разных стран) и уже вскоре - признанное мировое лидерство в разработке и строительстве минных катеров и миноносок.

Конструктивно-технические характеристики минного катера «Рапп»: лёгкий корпус с тонкой стальной обшивкой водоизмещением 15 тонн, паровая машина двойного расширения типа «компаунд» мощностью 90 л.с., средняя скорость — 12,5 узла, максимальная скорость - 14,97 узла.

В 1874—1875 годах верфь Торникрофта, расположенная на Темзе в городе Чизвик, строит, как уже упоминалось выше, практически по этому же проекту ещё 7 минных катеров: по одному для Австро-Венгрии (№ 1), Дании (№ 1) и Швеции («Спринг») и по два для Франции (№ 5 и № 6) и России (миноноски № 1 и № 2; первая позже получила название «Шутка», вторая - «Сулин»). В отличие от «Раппа» эти катера имели машины мощностью уже 180—190 л.с., что обеспечивало им скорость 16-18 узлов. Проект «Раппа» оказался настолько удачным, что его пробовали копировать и в других странах (такой копией был, в частности, шведский «Ульвен»), но «катера-подражания» получались значительно хуже — их скорость едва превышала 10 узлов максимум.

В середине 1870-х годов у Торникрофта появляется сильный конкурент — английский конструктор Э. Ярроу (англ. Yarrow), который первым заказом построил для флота Аргентины 4 минных катера водоизмещением по 11 тонн, которые не уступали «Раппу». Позже такие же катера приобрели США, Франция, Нидерланды и Греция. В 1878 году Ярроу получил первый заказ и от британского правительства для Королевского Флота.

В марте 1877 года по инициативе французов, сделавших очередной заказ Торникрофту, были проведены испытания, в ходе которых минный катер французского флота постройки Торникрофта успешно атаковал шестовой миной и потопил устаревший корабль «Байонезе», использованный в качестве цели, сам оставшись при этом совершенно невредимым.

Русские минные катера в Русско-турецкой войне 1877—1878 гг.

На начало войны российский флот на Чёрном море многократно уступал турецкому. Не было физической возможности ни перевести эскадру с Балтики ни времени построить новые сколько-нибудь крупные корабли.

Минные катера русского Черноморского флота действовали на «два «фронта» — Дунайская флотилия минных катеров и четыре катера «парохода активной обороны» (действовавшего как вспомогательный крейсер, как минный пароход и как минный транспорт) «Великий князь Константин» (оперировали в основном у побережья Кавказа — Сухум, Батум, Гагры, но провели одну операцию и в устье Дуная (в Сулине)). Также следует упомянуть две миноноски — № 1 и № 2. Приписанные к Одесскому военному порту они, тем не менее, участвовали в одном из рейдов «Великого князя Константина».

Первые катера начали поступать на Дунай в конце ноября 1876 года в преддверии войны. На тот момент Россия не име­ла достаточного количества минных катеров или миноносок специальной постройки, поэтому использовались разъездные паровые катера, снятые с кораблей Балтийского флота и императорских яхт. Большинство из них унаследовали имена своих кораблей.

Катера Дунайской флотилии, снятые с других судов и кораблей:

• «Первенец»
• «Не тронь меня»
• «Грейг»
• «Спиридов»
• «Петр Великий» (позже переименованный в «Красотку»)
• «Генерал-Адми­рал»
• «Ксения» (с пароходофрегата «Олаф»),
• «Варяг»
• «Джигит»
• «Опыт»
• «Держава»
• «Ца­ревна»
• «Царевич» (бывший катер «Ласточка» («Rindunica»), предоставленный на время войны (уже после её начала) румынским правительством; в литературе нередко упоминается под именем «Цесаревич»).

Катера Дунайской флотилии специальной постройки:

• «Шутка» (построен на заводе Тор­никрофта как прогулочный катер для цесаревича (наследника престола; будущего Импе­ратора Александра III), катер имел стальной корпус).
• «Мина» (построен на заводе Берда в Санкт-Петербурге, корпус был сделан из меди, первоначально назывался «Маб»; с позволения главнокомандующего, Великого кня­зя Николая Николаевича, катер был приобретен у заводчика и доставлен на Дунай уже после на­чала военных действий).

Снятые с кораблей разъездные катера как правило имели одноцилиндровые машины в 5 индикаторных лошадиных сил, скорость по течению составляла 6 узлов, против течения - 2-3 узла, при встречном ветре вообще могли не справиться с течением.

Катера имели на вооружении две носовые шестовые мины на шестах длиной около 12 метров с системой бугелей, коушей и вилок, закреплённой на «накидных банках» которые крепились непосред­ственно к корпусу катера. Первоначально некоторые катера имели ещё и два кормовых шеста с минами («лягательные»), которые вставлялись в своеобразные уклю­чины и выдви­гались при помощи системы блоков и талей, но от них вскоре отказались, так как их применение было маловероятным.

В боевое положение шестовые мины катеров приводились усилиями двух-трех человек. Мины были трех типов: с пороховыми зарядами в 8 русских фунтов (3,3 кг), в 15 фунтов (6,15 кг) и в 60 фунтов (24,6 кг). Чтобы подвести шестовую мину под ватерлинию корабля-цели, катер должен был приблизиться к нему на 4-5 метров - фактически вплотную. Подрыв осуществлялся либо взрывателем нажимного действия системы штабс-капитана Трумберга, либо электровзрывателем, питаемом от гальванической батареи, установленной на катере.

Катера парохода активной обороны «Великий князь Константин»:

• «Чесма» — построен на заводе Берда;
• «Синоп» — бывший «промерный» (гидрографический) катер;
• «Наварин» — снят с яхты «Держава»;
• «Минёр» (позже «Сухум») — снят со шхуны «Полярная звезда».

Катера планировалось либо заказать на заводе Берда в Санкт-Петербурге, либо использовать имеющиеся катера, снятые с «поповок» и других кораблей флота. В результате только один катер был сделан по заказу, остальные же были из числа тех, что просто оказались в данный момент «под рукой». 26 декабря 1876 года приказом Макарова № 21 им были присвоены имена .

Среди них «Чесма» был единственный катер, имевший сносную мореходность. Другие катера могли использоваться только в тихую погоду, а их скорость не превышала 6 узлов. Водоизмещение катеров было в среднем около 6 тонн, длина - менее 20 м. Их вооружение первоначально состояло из буксируемых мин («крылаток» системы Макарова; «крылатки» представляли собой мину, удерживаемую на плаву специальным буем и снаряжённую 3-пудовым (49,2 кг) зарядом пороха, буксируемую на относительно длинном (35-40 метров) тросе; свое название они получили за своеобразные «крылья», которые отводили мину на 30-40 градусов в сторону от спутного следа катера; по идее - применяя такие мины, экипаж катера подвергался значительно меньшей опасности, так как отпадала необходимость приближаться к атакуемому кораблю вплотную - тем более, что «крылатка» преодолевала и бон), позже - шестовых мин. Ещё позже катера «Чесма» и «Синоп» были снабжены средствами для запуска торпед Уайтхеда: минный катер «Синоп» буксировал торпеду на специальном самодельном плотике, который перед пуском торпеды подтягивали к борту, а минный катер «Чесма» получил кустарный торпедный аппарат в виде деревянной трубы со стопором, закреплённой под килем катера.

Боевые операции минных катеров Дунайской флотилии

С самого начала боевых действий катера занимались постановкой минных заграждений. Сопутствующие акции с применением шестовых мин - кроме атаки в Мачинском рукаве Дуная в ночь на 14 мая 1877 года - носили скорее оборонительный характер.

В ночь на 14 мая 1877 года минные катера «Джигит», «Ксения», «Царевич» и «Царевна» обнаружив в Мачинском рукаве отряд из трёх турецких кораблей, потопили монитор «Сейфи». Катерами командовали:

• «Джигит» — мичман Перст;
• «Ксения» — лейтенант А. П. Шестаков;
• «Царевич» — лейтенант (впоследствии - полный адмирал) Ф. В. Дубасов;
• «Царевна» — мичман М. Я. Баль.

Утром 8 июня 1877 года, во время постановки русскими якорных мин у острова Мечка, катер «Шутка» атаковал турецкий вооружённый пароход «Эрекли» («Erekli»), пытавшийся помешать постановке (в минной постановке участвовал и катер «Мина», но в атаке он участия не принимал из-за поломки в машине). Шестовая мина не сработала и атака не принесла результатов. Катером «Шутка» командовал будущий полный адмирал Н. И. Скрыдлов.

Днём 8 июня эти же катера пытались атаковать канонерскую лодку «Подгорица» («Podgoriza»), но из-за неполадок и повреждений, атака не состоялось, и катера были вынуждены отступить. От полного уничтожения катера спасло только то, что у канонерской лодки были другие цели.

11 июня катера «Шутка», «Мина» и «Первенец» атаковали ту же канонерскую лодку «Подгорица» у острова Белино. Атака также оказалась безрезультатной. Катерами командовали:

• «Шутка» — мичман Нилов;
• «Мина» — гардемарин Аренс;
• «Первенец» — унтер-офицер Петров.

Боевые операции минных катеров парохода активной обороны «Великий князь Константин»

В ночь на 1 мая 1877 года катера парохода атаковали буксируемыми минами вооруженную яхту «Султание», стоящую на на Батумском рейде. Из-за обрыва проводов взрыва мин не произошло. В ночь с 28 мая на 29 мая 1877 года катера совместно с миноносками № 1 и № 2 на рейде Сулина атаковали броненосный корвет «Иджлалие» с помощью шестовых мин. Атака была безуспешной. Миноноска № 1 была потоплена, её команда попала в плен.

В ночь с 11 августа на 12 августа 1877 года состоялась атака броненосца «Ассари-Шевкет» (или «Ассари-Тевфик») на Сухумском рейде. Турецкий корабль получил повреждения.

В ночь с 15 декабря на 16 декабря 1877 года минными катерами «Чесма» и «Синоп» была произведена первая в истории русского флота торпедная атака броненосцев на Батумском рейде.

Наконец, в ночь с 13 января на 14 января 1878 года катерами «Чесма» и «Синоп» была произведена первая в истории успешная торпедная атака против каноне́рской лодки «Интибах» на Батумском рейде.

После Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., в ходе которой состоялось первая успешная боевая торпедная атака, шестовые и буксируемые мины отошли на второй план, активное развитие получили «самодвижущие мины» (торпеды) и минные катера были существенно потеснены более подходящими для торпедных атак миноносками - хотя и оставались популярным оружием вплоть до Русско-японской войны 1904-1905 гг.

Минные катера в Русско-японской войне 1904-1905 гг.

В Русско-японскую войну 1904-1905 гг. минные катера активно использовались русской стороной в качестве сторожевых в Порт-Артуре и Второй Эскадрой Флота Тихого океана в период её перехода на театр военных действий (в портах и гаванях временной стоянки). Что же касается боевых успехов минных катеров в той войне, то русский минный катер с эскадренного броненосца «Победа» потопил торпедой в начале обороны Порт-Артура японский эскадренный миноносец, а японские минные катера с эскадренных броненосцев «Микаса» и «Фудзи» тяжело повредили в ночь на 11 июля 1904 года в бухте Тахэ два русских эскадренных миноносца: контрминоносец «Боевой» и истребитель «Лейтенант Бураков».

Интересный факт

Не следует путать описываемые в этой статье минные катера - носители активного минного оружия - с минными катерами - носителями реактивных систем залпового огня, применявшимися на реках и Балтийском море Рабоче-Крестьянским ВМФ Союза ССР в ходе Великой Отечественной войны советского народа 1941-1945 гг.

См. также

• Миноноска
• Торпедный катер
• Минный транспорт
• Москитный флот

вооружение

• морская мина
  • шестовая мина
  • буксируемая мина
  • метательная мина
  • самодвижущаяся мина (мина Уайтхеда, торпеда)

Литература

• Калмыков Д. И., Калмыкова И. А. (составители). [militera.lib.ru/h/torpedo/index.html Торпедой — пли!: История малых торпедных кораблей] / Тарас А. Е.. — Минск: Харвест, 1999. — 368 с. — ISBN 985-433-419-8.

Отрывок, характеризующий Минный катер

– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.