Тяжёлые крейсера типа «Мёко»
Тяжёлые крейсера типа «Мёко»[прим. 1] (яп. 妙高型重巡洋艦 Мё:ко:гата дзюдзюнъёкан) — серия из четырёх японских крейсеров[прим. 2] 1920-х годов. Первые «вашингтонские» тяжёлые крейсера японского императорского флота.
Проект 10 000-тонного крейсера был разработан в 1922—1923 годах под руководством Юдзуру Хираги. В 1923—1924 годах были заказаны четыре корабля, которые в 1924—1929 годах были построены двумя государственными («Мёко» и «Нати») и двумя частными («Хагуро» и «Асигара») верфями.
Крейсера типа «Мёко» — одни из наиболее совершенных договорных крейсеров, сочетавшие мощное вооружение и броневую защиту, высокую скорость хода и большую дальность плавания. Дальнейшим развитием этого проекта стали четыре корабля типа «Такао», построенные в 1927—1932 годах.
Крейсера прослужили всё межвоенное время, пройдя при этом две крупные модернизации. Они приняли активное участие в боевых действиях на Тихоокеанском театре Второй мировой войны. Три корабля были уничтожены на её завершающем этапе, тяжело повреждённый «Мёко» был захвачен англичанами в Сингапуре и затоплен в 1946 году.
Содержание
Разработка проекта
После ратификации 6 июня 1922 года Вашингтонского договора японский Морской Генеральный Штаб (МГШ) поручил главе секции судостроения Морского Технического Департамента (МТД) Юдзуру Хираге разработать проект крейсеров, соответствующий установленным ограничениям, то есть с главным калибром в 200 мм и стандартным водоизмещением в 10 000 длинных тонн. Месяцем позже, 3 июля, четыре с такими параметрами корабля были включены в новую судостроительную программу, представленную морским министром Томосабуро Като[3]. К концу года МГШ определил свои требования к новому крейсеру:
- Броневая защита, выдерживающая попадания 15-см снарядов под прямым углом и 20-см под острым;
- Закрывающие подводную часть корпуса в районе машин були для защиты её от взрывов мин и торпед;
- Восемь 200-мм орудий в четырёх башнях (три в носу «пирамидой», одна в корме);
- Зенитное вооружение из четырёх 120-мм пушек;
- Четыре спаренных неподвижных 610-мм торпедных аппарата;
- Два гидросамолёта на борту;
- Максимальная скорость хода в 35,5 узлов;
- Дальность плавания в 10 000 морских миль 13,5-узловым ходом[3].
Хирага, однако, не был с ними полностью согласен, и предложил добавить пятую башню ГК на корме (для обеспечения огневого превосходства над проектируемыми за границей крейсерами) и броневую противоторпедную переборку, при этом сократив дальность плавания до 8000 морских миль и полностью отказавшись от торпедного вооружения в силу его опасности для самого корабля[4].
В начале 1923 года капитан 3-го ранга Фудзимото под руководством Хираги начал проектирование крейсера. 18 мая проект был представлен Морскому Техническому Совету и после доработок (переходу к сдвоенной передней дымовой трубе и отказу от треногой фок-мачты, размещавшиеся на ней приборы управления огнём перенесли на башнеподобную надстройку) окончательно утверждён 25 августа[5]. Он имел следующие спецификации:
- Стандартное водоизмещение в 10 000 длинных тонн, с 2/3 запасов в 11 850 метрических тонн;
- Конструкция корпуса подобна более ранним 7500-тонным крейсерам, но с более крупной надстройкой;
- Десять 200-мм орудий в пяти башнях (три в носу «пирамидой», две в корме);
- Четыре 120-мм зенитки в одиночных установках;
- Одна катапульта, два гидросамолёта;
- Максимальная скорость в 35,5 узла при мощности машин в 130 000 л. с.;
- Дальность плавания в 8000 морских миль 13,5-узловым ходом[6].
В дальнейшем, под давлением занимавшегося разработкой 610-мм торпед отдела секции вооружения МТД и МГШ, к тому времени уже сделавшего ставку на ночные бои с их массовым применением (что казалось единственным выходом в условиях установленного для Японии Вашингтонским договором лимита на линейные корабли в 60 % от американского[5]), удалось убедить сначала Фудзимото, а потом и Хирагу вернуть торпедные аппараты на крейсера. Более того, уже в ходе их постройки в 1925 году спаренные аппараты заменили на строенные Типа 12. Вызванное их размещением на средней палубе сокращение объёма жилых помещений компенсировали удлинением первого яруса носовой надстройки[7].
Также МГШ добился увеличения числа 120-мм орудий с четырёх до шести. Дополнительную пару орудий разместили над задней частью первого яруса носовой надстройки[5].
Конструкция
Корпус и компоновка
Компоновка кораблей в целом была похожа на более ранние крейсера типов «Фурутака» и «Аоба». Они также отличались большим соотношением длины корпуса к его ширине (11,4 по проекту), необходимым для достижения высокой скорости хода[8].
Форштевень «Мёко» имел характерную изогнутую форму, впервые применённую на «Юбари» — вместе с его большой высотой (9,14 м) и поднимающейся к носу волнообразной верхней палубой это обеспечивало сравнительно низкобортному (5,94 м) крейсеру хорошую мореходность[8]. За тремя орудийными башнями в носовой части шла башнеподобная надстройка, восемь ярусов которой (самый высокий из них возвышался на 27 м над уровнем воды) включали в себя следующие помещения и оборудование:
- На первом от уровня зенитной палубы ярусе находились центральный пост управления огнём, различные кладовые, каналы дымоходов и вентиляционные головки от первого котельного отделения;
- На втором ярусе были размещены первая радиорубка, радиотелефонный пост, аккумуляторный отсек и различные кладовые, в его задней части также проходили каналы дымоходов;
- Третий ярус включал в себя рулевую рубку, кабинет штурмана и помещение для хранения навигационных приборов. По его бортам находились два нижних наблюдательных поста с бинокулярами, сзади—сигнальная платформа с 40-см навигационным и 110-см поисковым прожекторами;
- На четвёртом ярусе размещались комнаты отдыха капитана и офицеров, картохранилище и пост радиопеленгатора, в закрытых башенках по бокам—дальномеры тип 14 с 1,5-м и 3,5-м базой;
- На пятом ярусе находились компасный мостик (изначально прикрытый тентом из парусины, с 1929 года полноценно закрытый), три верхних наблюдательных поста с бинокулярами, оперативная и штурманская рубки, а также вторая радиорубка;
- Шестой ярус представлял собой пост с визиром слежения за целью тип 13;
- На седьмом ярусе находились командный пост с тремя бинокулярами;
- Восьмой ярус представлял собой пост главного визира центральной наводки тип 14 и венчался прямой фок-мачтой[9].
В центральной части корпуса находились две дымовые трубы (носовая — сдвоенная), воздухозаборники вентиляторов машинных и котельных отделений, мастерские, 120-мм зенитные орудия и их командный пост. За ними шли трёхногая грот-мачта с грузовой стрелой и ангар гидросамолётов, на крыше которого были размещены резервные пост с визиром центральной наводки и радиорубка. Ещё дальше в сторону кормы находились катапульта и две орудийные башни, а у самого ахтерштевня под палубой — дымогенератор для постановки дымовой завесы[10]. Спасательные средства были представлены шестиметровым и восьмиметровым сампанами, двумя девятиметровыми и четырьмя одиннадцатиметровыми моторными катерами. При использовании крейсеров в качестве флагманских кораблей флотов дополнительно размещался пятнадцатиметровый адмиральский катер[11].
Составлявшие пояс и среднюю палубу плиты брони также, как и на крейсерах типов «Фурутака» и «Аоба», входили в силовой набор корпуса, увеличивая его продольную прочность и экономя вес за счёт отсутствия под ними стальной обшивки[8].
Распределение веса элементов выглядело следующим образом[прим. 3]:
| Масса, т | В процентах | |
|---|---|---|
| Корпус | 4040,8 | 29,8 % |
| Броневая защита | 2024,5 | 14,9 % |
| Оборудование и снаряжение | 882,0 | 7,0 % |
| Вооружение | 1625,1 | 12,0 % |
| Силовая установка | 2730,2 | 20,1 % |
| Топливо и смазочное масло | 1884,0 | 13,9 % |
| Запасы пресной воды | 116,9 | 0,8 % |
| Остальное | 248,1 | 1,9 % |
| Водоизмещение с 2/3 запасов | 13 551,4 | 100 %[12] |
Водоизмещение на испытаниях на 12 % превысило проектную величину в 11 850 тонн, и тем самым была продолжена начатая ещё на «Юбари» практика сильной перегрузки кораблей — ранее нормальным считалось превышение до 2 %. При этом только третья часть её была следствием изменений проекта по требованиям МГШ[8]. Кроме того, были существенно превышены и ограничения Вашингтонского договора, что дало ряду западных авторов говорить о предумышленном характере строительной перегрузки. Хотя в первую очередь она ударила по самим японцам, снизив высоту надводного борта (и бронепояса), скорость и дальность плавания, продольную прочность и запас плавучести[12].
Метацентрическая высота на испытаниях крейсера «Нати» на стабильность 24 апреля 1929 года составила 1,315 м при полной нагрузке (14 194 т), 1,128 м при загрузке в 2/3 от полной (13 281 т) и 0,469 м в облегчённом виде (10 590 т)[13].
Броневая защита
Главный броневой пояс из плит NVNC[прим. 4] при длине 82,60 м, ширине 3,50 м и толщине 102 мм защищал котельные и машинные отделения. В оконечностях он продолжался узкими поясами шириной 2 м, длиной 24,30 м (в носу) и 16,45 м (в корме) и той же толщины, предназначенными для защиты погребов боезапаса. По проекту они должны были выдерживать попадания 152-мм снарядов под прямым углом и 203-мм — под острым[13].
Бортовые броневые плиты крепились непосредственно к шпангоутам с наклоном в 12° и являлись частью силового набора корпуса. При проектном водоизмещении c 2/3 запасов они должны были выступать из воды на 3,04 м, фактически из-за перегрузки эта величина снизилась до 1,80 м в случае широкого пояса и 0,3 м — в случае узкого[13].
К верхнему краю центрального пояса стыковалась средняя палуба, составленная на этом участке из плит NVNC толщиной 35 мм (ближе к бортам — 32 мм) и игравшая роль горизонтальной защиты силовой установки. Над погребами из 35-мм плит собиралась нижняя палуба. Эта броня тоже входила в силовой набор корпуса, крепясь непосредственно к бимсам. Наконец, центральная часть верхней палубы была усилена двумя слоями плит из стали HT[прим. 5]: толщиной 12,7—25,4 мм и 16 мм[14].
Четыре поперечные переборки из плит NVNC толщиной от 38 до 89 мм крепились к поясу и играли роль траверзов, защищавших погреба боезапаса. Канал второй дымовой трубы прикрывался 70-мм (внутренняя сторона и передняя часть), 76-мм (задняя часть) и 89-мм (внешняя сторона) такой же брони на 1,83 м от уровня средней палубы, первые два дымохода же бронирования не имели. Стены и потолок рулевого отделения защищались 25-мм и 50-мм плитами. Что касается башнеподобной надстройка, то она исходно не бронировалась, как и на 7500-тонных крейсерах[14].
Защита подводной части корпуса была представлена двойным дном и булями. Последние при длине в 93 и наибольшей глубине в 2,5 м закрывали центральную часть корпуса и в военное время должны были заполняться пустотелыми стальными трубками общей массой до 200 тонн. От корпуса були отделялись противоторпедной переборкой из стали HT толщиной 58 (29+29) мм. Согласно расчётам, основанным на обстрелах корпуса недостроенного линкора «Тоса» 8 июня 1924 года, данная защита была способна выдержать попадание 533–мм торпеды с 200 кг взрывчатки[14].
Силовая установка
На крейсерах устанавливались 4 турбозубчатых агрегата мощностью по 32 500 л. с. (23,9 МВт), приводившие в движение 4 трёхлопастных гребных винта. Суммарная мощность в 130 тысяч лошадиных сил по проекту должна была обеспечивать максимальную скорость хода в 35,5 узла. Данная паротурбинная установка была разработана секцией судовых механизмов МТД (Кансэй Хомбу, сокращённо—Кампон) и являлась модификацией более ранней, предназначенной для линейных крейсеров типа «Амаги»[15].
- LP — турбина низкого давления;
- HP — турбина высокого давления;
- CT — турбина крейсерского хода;
- AT — турбина заднего хода;
- MG — шестерни главной передачи;
- CG — передача с турбины крейсерского хода;
- S — вал гребного винта.
Каждый агрегат включал в себя четыре активные однопоточные турбины: две низкого давления (по 8125 л.с. при 2000 об/мин) и две высокого (8125 л.с. при 3000 об/мин). Через 40-тонный редуктор с геликоидной передачей (одна центральная шестерня и четыре ведущие шестерни от турбин, передаточные числа от 6,24 до 9,43) они вращали вал 3,85-м гребного винта с максимальной частотой оборотов всего 320 об/мин. От применявшейся ранее комбинированной схемы с активными ТВД и реактивными ТНД отказались из-за слишком высокой осевой нагрузки в последних и ненадёжности снижавшего её двухпоточного режима. Кроме того, лопатки турбин стали изготавливать из нержавеющей стали, а не фосфористой бронзы, как ранее[16].
Для движения кормой вперёд предусматривались отдельные турбины заднего хода. Они питались паром от турбин низкого давления и имели мощность по 4500 л. с. каждая (36 000 л. с. суммарно), вращая винты в обратном направлении[17].
Для экономичного хода имелись две крейсерские турбины, соединённых отдельными редукторами с турбинами высокого давления передних ТЗА. При суммарной мощности в 6800 л.с. они обеспечивали 14-узловую скорость хода. При их работе задние ТЗА отсоединялись от гребных валов, и последние, во избежание роста сопротивления, вращались электродвигателями. Это улучшало экономичность, но при этом возрастало время перехода от крейсерского хода к полному. При росте скорости до 18—22 узлов пар вместо ТКХ последовательно поступал только на внутренние ТВД и ТНД передних ТЗА, в диапазоне 22—28 узлов — на все ТВД и ТНД передних ТЗА, а начиная с 28 узлов — на ТВД и ТНД всех четырех агрегатов. С максимальным проектным запасом топлива (2470 тонн мазута) дальность плавания должна была достигать 8000 морских миль, но из-за большой перегрузки в первые годы службы фактическая составила только 7000[17].
Отработанный пар собирался в восьми однопоточных конденсаторах типа «Унифлюкс» (четыре рядом с ТНД и четыре ниже их), с охлаждаемой площадью по 762 м². Каждое машинное отделение оснащалось двумя нагнетательными и двумя вытяжными вентиляторами типа «Сирокко», маслоохладителем и тремя масляными насосами системы принудительной смазки[18].
Па́ром турбозубчатые агрегаты питали двенадцать водотрубных котлов типа «Кампон Ро Го» с нефтяным отоплением, располагавшиеся в девяти котельных отделениях. В первых трёх находилось по два больших котла, в остальных шести—по одному малому. Рабочее давление пара — 20,0 кгс/см² (температура насыщенного пара при таком давлении — 213 °C). Для отвода продуктов сгорания использовались две дымовые трубы: передняя сдвоенная (от 1-5 котельных отделений) и задняя одиночная (от 6-9 отделений)[19].
Для питания корабельной электросети (напряжение — 225 В) использовались три бензиновых электрогенератора по 200 КВт и один дизельный на 135 КВт, суммарной мощностью 735 КВт, расположенных на трюмной палубе, вдали от машинного отделения[20].
| Результаты ходовых испытаний крейсеров[20] | |||||
|---|---|---|---|---|---|
| Дата | Место проведения | Водоизмещение, тонн | Мощность силовой установки, л.с. | Скорость, узлов | |
| «Нати» | 22 октября 1928 года | Район острова Угурудзима | 12 200 | 131 481 | 35,531 |
| «Мёко» | 15 апреля 1929 года | Район Татэямы | 11 923 | 131 763 | 35,225 |
| «Хагуро» | 21 декабря 1928 года | Район острова Косикидзима | 12 137 | 132 568 | 35,789 |
| «Асигара» | 11 апреля 1929 года | Пролив Кии | 12 295 | 132 533 | 35,134 |
На ходовых испытаниях контрактной скорости достигли только два из четырёх крейсеров, причём они проводились с водоизмещением, близким к проектному с 2/3 запасов (12 350 тонн), а не фактическому, достигшему из-за перегрузки 13 300 тонн. Быстрейшим из четырёх единиц стал «Хагуро», развивший скорость в 35,79 узлов при 100 % мощности машин и 36,19 при их форсировке. За 4 дня до этого, 17 декабря, на мелководной (60 м) мерной миле у Миэ им был получен неудовлетворительный результат в 34,6 узла, что объяснялось эффектом спутной волны. После смены по настоянию верфи района испытаний на имеющий большую глубину (180 м) достигнутая скорость повысилась более чем на один узел и заметно превысила контрактную[20].
Вооружение
Главный калибр крейсеров включал десять 200-мм орудий в пяти двухорудийных башнях. Данная артсистема разрабатывалась в Морском арсенале Курэ под руководством инженера Тиёкити Хаты в 1916—1921 годах, на вооружение ВМФ Японии была принята в 1924 году[21]. 200-мм орудие типа третьего года[прим. 6] имело длину ствола в 50 калибров и проектную скорострельность 5 выстрелов в минуту. Оно оснащалась поршневым затвором, имело скреплявшийся полупроволочным способом ствол, общая его масса составляла 17,9 тонн[22].
Три башни размещались «пирамидой» в носу и две по линейно-возвышенной схеме—в корме. Применяемая установка типа D была разработана в 1925 году, её модифицированный вариант (тип C) также устанавливался на крейсера типа «Аоба». При массе в 159 тонн и диаметре погона 5,03 м она имела круговое бронирование из плит NVNC толщиной в 25 мм[23]. Поверх него крепились тонкие стальные листы, игравшие роль солнцезащитных экранов[24]. Хотя МГШ требовал противоснарядной защиты и для башен, быстро выяснилось, что только из-за веса плит нужной толщины (150 мм лоб, 100 мм борта, 50 мм корма) их масса превысит 200 тонн и от этой идеи отказались[23]. Поворот каждой установки обеспечивался через червячную передачу гидравлическим приводом, работавшим от связки электродвигателя мощностью 50 л. с. и гидронасоса (рабочая жидкость—рапсовое масло, давление в системе—35,0 кгс/см²). Вторая такая связка из 75-сильного двигателя и двух помп приводила в действие гидроприводы, отвечавшие за работу досылателей и подъёмников, а также подъём и опускание орудий (до 6° в секунду). Данная система была очень шумной, кроме того, из-за отсутствия её охлаждения температура масла в тропиках достигала 40° по Цельсию[25].
Боеприпасы (110-кг снаряды и 32,63-кг заряды в картузах) подавались вручную из погребов до перегрузочного отделения, а оттуда—толкающими подъёмниками в центральных каналах башен поднимались до орудий. На момент вступления в строй использовались четыре типа снарядов—бронебойные с баллистическим колпачком тип 5 и тип 6, «общего назначения» (фугасный) № 4 и практический[25]. Максимальная дальность стрельбы при угле возвышения в 40° достигала 26,7 км[21].
Система управления огнём главного калибра включала два визира центральной наводки (ВЦН) тип 14 — на вершине носовой надстройки (главный) и над кормовой надстройкой (резервный), визир слежения за целью тип 13, три 6-метровых (на крышах башен ГК № 1, 2 и 4), два 3,5-метровых и два 1,5-метровых (на мостике) дальномера тип 14 и пять 110-см поисковых прожекторов[26].
Для борьбы с самолётами в центральной части корпуса были установлены шесть 120-мм орудий тип 10 в одиночных установках типа B2 («Нати» при вступлении в строй получил более простые типа B с ручным приводом и без бронещитов). Они представляли собой зенитный вариант более раннего орудия тип 3, разработанный под руководством Тиёкити Хаты в Курэ в 1921—1926 годах. С максимальным углом возвышения в 75° их досягаемость по высоте достигала 8450 метров[27]. Для управления их огнём использовались те же визиры тип 14, что и для орудий ГК, а также два дополнительных 4,5-метровых дальномера тип 89 по бокам от задней дымовой трубы[26]. Дополнительно на площадке между трубами были размещены два 7,7-мм пулемёта типа «Рю»[28].
Торпедное вооружение состояло из четырёх строенных 610-мм торпедных аппаратов тип 12, располагавшихся на средней палубе[28]. Запускаемые из них парогазовые торпеды тип 8 № 2 при стартовой массе в 2,362 тонны несли 346 кг тринитрофенола и могли пройти 20 000 м на 27 узлах, 15 000 на 32 и 10 000 на 38[29]. Их штатный боекомплект в мирное время составлял 24 единицы, в военное—36[28].
Крейсера также несли работающую на сжатом воздухе катапульту тип № 1 Модель 1, расположенную в корме, перед четвёртой башней ГК. С неё запускались разведывательные гидросамолёты тип 15. В расположенный в кормовой надстройке ангар по проекту их вмещалось два, фактически на крейсерах в первые три года службы базировался один[15].
Экипаж и условия обитаемости
По первоначальному проекту экипаж крейсеров состоял из 704 человек: 47 офицеров и 657 унтер-офицеров и матросов. В процессе постройки из-за увеличения количества торпедных труб и зенитных орудий численность нижних чинов возросла до 717, а всей команды—до 764[30].
Кубрики рядового состава находились на нижней и средней палубах в носу и корме, а также в первом ярусе башнеподобной настройки. Офицерские каюты были сосредоточены в носовой части по краям нижней и средней палуб, там же находилась кают-кампания. Несмотря на размещение жилых помещений на двух палубах против трёх на крейсерах типа «Фурутака»/«Аоба», сокращения площади на человека не произошло (1,54 квадратных метра против 1,5—1,6), но они всё равно считались тесными и не очень подходящими для плавания в тропических водах[30].
На кораблях имелись кладовые для риса и пшеницы (в носовой части) и морозильная камера (объёмом 67 кубометров[31],в корме)[10]. На средней палубе размещались лазареты с карантинными комнатами, а также раздельные (для офицеров и матросов) камбузы и бани[32].
«Нати» и «Хагуро» строились с расчётом использования в военное время как флагманов дивизий крейсеров и по этой причине имели помещения для размещения офицеров их штабов. «Мёко» и «Асигара» же планировались как флагманы флотов, и дополнительно к этому имели большие боевые рубки и дополнительные средства связи[11].
Кроме того, строившийся «Мицубиси» «Хагуро» получил ряд новшеств, ранее применённых на построенных для компании «Ниппон Юсэн Кайся» пассажирских лайнерах «Тацута-Мару» и «Асама-Мару» и сделавших условия обитаемости на нём несколько лучше, чем на однотипных крейсерах. Апартаменты капитана, офицерские каюты и кают-кампания на нём окрашивались в салатовый цвет, палуба в них покрывалась зелёным линолеумом. Металлические рундуки и столы покрасили под тёмное дерево, на последние также добавили деревянные огнестойкие столешницы. Кроме того, была улучшена вентиляция камбузов благодаря установке электрических вентиляторов. В результате наблюдавший за маневрами флота император Хирохито 22-24 октября 1930 года находился на борту «Хагуро», а не флагмана 4-й дивизии крейсера «Асигара», номинально более для этого предназначенного[11].
Строительство
Заказы на первые два крейсера стоимостью по 21,9 млн иен[3] были выданы государственным верфям в Йокосуке и Курэ весной 1923 года. Закладку их предполагалось осуществить в течение нескольких месяцев, однако произошедшее 1 сентября катастрофическое землетрясение и последующее сокращение расходов на постройку новых военных кораблей нарушили эти планы[7]. 10 декабря крейсеру № 5 было присвоено название «Мёко», в честь вулкана высотой 2454 м в префектуре Ниигата, а крейсеру № 6—«Нати», в честь горы на юго-востоке префектуры Вакаяма. Оба имени в ЯИФ использовались впервые, хотя ранее и входили в число кандидатов для именования 8000-тонных кораблей программы «8-8»[33].
Закладка головного «Мёко» состоялась на стапеле Арсенала флота в Йокосуке 25 октября 1924 года. Однако, из-за нанесённых ранее землетрясением разрушений верфи и приоритетности для неё переоборудования недостроенного линкора «Кага» в авианосец, его постройка шла медленно. Наоборот, заложенный месяцем позже в Курэ «Нати» строился быстро и его спуск на воду уже был намечен на 15 октября 1926 года—первым в серии. Но из-за обрушения 24 декабря 1925 года двух перегруженных портальных кранов носовая часть корпуса крейсера была серьёзно повреждена, что отложило его сход со стапеля на восемь месяцев[34]. Торжественный спуск на воду «Мёко» состоялся в Йокосуке 16 апреля 1927 года, за ним наблюдали лично император Хирохито и ещё 150 000 человек. «Нати» же спустили 15 июня в присутствие принца Моримасы Насимото и 35 000 зрителей[34]. В силу по-прежнему большей скорости постройки этого корабля было принято политическое решение максимально быстро ввести его в строй, чтобы успеть к намеченному на 4 декабря 1928 года морскому смотру к коронации Хирохито. После участия в нём «Нати», не имеющий на тот момент большей части приборов управления огнём, щитов 120-мм орудий и катапульты, был возвращён на верфь, где находился до апреля 1929 года. Вслед за ним был сдан и «Мёко» 31 июля[35].
Заказы на вторую пару кораблей были выданы частным верфям «Мицубиси» (Нагасаки) и «Кавасаки» (Кобэ) в конце 1924 года. 16 февраля 1925 крейсеру № 7 было присвоено название «Асигара» в честь одной из вершин вулкана Хаконэ в западной части префектуры Канагава, а крейсеру № 8—«Хагуро» в честь одной из трёх священных гор Дэва в префектуре Ямагата[33]. «Хагуро» был заложен в марте в Нагасаки, а «Асигара»—в апреле в Кобэ. На воду они были спущены весной 1928, а сданы в апреле и августе 1929 года[35].
Хотя «Мёко» вступил в строй только третьим из четырёх кораблей, весь тип официально именовался именно по нему как первому заложенному, и после изменения этого порядка в 1929/1930 годах не переименовывался[35].
| Название | Место постройки | Заложен | Спущен на воду | Введён в эксплуатацию | Судьба |
|---|---|---|---|---|---|
| Мёко (яп. 妙高?) | Арсенал флота, Йокосука | 25 октября 1924[36] | 16 апреля 1927[36] | 31 июля 1929[36] | Затоплен 8 июля 1946 года в Малаккском проливе |
| Нати (яп. 那智?) | Арсенал флота, Курэ | 26 ноября 1924[36] | 15 июня 1927[36] | 26 ноября 1928[36] | Потоплен американской палубной авиацией в Манильском заливе 5 ноября 1944 года |
| Асигара (яп. 足柄?) | Верфь «Кавасаки», Кобэ | 11 апреля 1925[36] | 22 апреля 1928[36] | 20 августа 1929[36] | Потоплен британской подводной лодкой «Тренчант» в проливе Банка 8 июня 1945 года |
| Хагуро (яп. 羽黒?) | Верфь «Мицубиси», Нагасаки | 16 марта 1925[36] | 24 марта 1928[36] | 25 апреля 1929[36] | Потоплен британскими эсминцами в Малаккском проливе 16 мая 1945 года |
История службы
После вступления в строй все четыре корабля вошли в состав 4-й дивизии крейсеров. В мае-июне 1930 они совершили плавание в тропических водах, а 26 октября участвовали в морском смотре в Кобэ[11].
В 1931—1932 годах «Мёко» и «Нати» прошли первую модернизацию, а в августе 1932 участвовали в стрельбах новыми бронебойными снарядами тип 91 по кораблю-цели «Хайкан № 4» (бывший минный заградитель «Асо», до 1905 года—русский броненосный крейсер «Баян»), потопленному затем торпедами подводных лодок[11].
В августе 1933 года все четыре корабля совершили очередное плавание на юг, а с декабря по январь 1934 модернизацию прошли «Асигара» и «Хагуро»[37].
С ноября 1934 по июнь 1935 года крейсера находились на верфях для проведения первой модернизации[38]. Летом и в начале осени они участвовали в учениях, в ходе которых произошло два крупных инцидента:
- Взрыв во второй башне ГК крейсера «Асигара» из-за воспламенения зарядов 14 сентября 1935 года, в результате которого погиб или был ранен 41 член экипажа. Детонации погребов удалось избежать[39];
- Инцидент с Четвёртым флотом, в ходе которого 26 сентября 1935 все четыре крейсера прошли через центр тайфуна. На «Мёко» была повреждена надстройка, а некоторые соединения были ослаблены и дали течь из-за потери заклёпок[40].
В марте-июле 1937 года «Асигара» совершила плавание в Европу, 20 мая приняв участие в смотре в Спитхеде по случаю коронации британского короля Георга VI, а 31-го в параде Кригсмарине в Киле. Остальные три единицы с 27 марта по 6 апреля ходили в район Циндао[41][42].
После начала Второй японо-китайской войны четыре крейсера участвовали в переброске в Шанхай 3-й пехотной дивизии ЯИА[41]. В сентябре и ноябре «Нати» и «Хагуро» совершили ещё несколько походов к побережью Северного Китая и после этого были выведены в резерв. «Асигара» и «Мёко» в 1937—1939 активно использовались для патрулирования китайских вод, базируясь в Рёдзюне и портах Тайваня соответственно[43].
В 1939—1940 годах «Нати», «Хагуро» и «Асигара», а в 1940—1941 и «Мёко» прошли вторую крупную модернизацию[43].
«Асигара» после завершения работ действовала в китайских водах и заходила в Сайгон во время франко-тайского конфликта в январе 1941 года. В июле она участвовала в захвате Южного Индокитая. «Нати» и «Хагуро» в феврале-марте того же года ходили к побережью Южного Китая, в апреле—к островам Палау[43].
К моменту вступления Японии в Вторую мировую войну в декабре 1941 года «Мёко», «Нати», и «Хагуро» составляли 5-ю дивизию крейсеров, а «Асигара» являлась флагманом 16-й дивизии. Все они вошли в состав сил, предназначенных для захвата Филиппин: первое соединение направлялось к их южной части, а второе—к северной[44]. В ходе этой операции 4 января 1942 года в стоявший в бухте Малалаг «Мёко» попала 600-фунтовая (271,8 кг) авиабомба с американского бомбардировщика B-17D, пробившая верхнюю палубу и разорвавшаяся на средней в районе офицерских кают. Было убито 35 человек и 29 ранено, крейсер ушёл на ремонт в Сасэбо, где пробыл до середины февраля[45][46].
После выполнения задач на Филиппинах все четыре корабля (в том числе вернувшийся «Мёко») в двадцатых числах февраля перешли в Нидерландскую Ост-Индию. 27 февраля «Нати» (флагман адмирала Такаги) и «Хагуро» совместно с 2-й и 4-й ЭЭМ (лёгкие крейсера «Нака» и «Дзинцу», 14 эсминцев) участвовали в сражении в Яванском море с флотом ABDA (2 тяжёлых и 3 лёгких крейсера, 9 эсминцев)[47]. На первом этапе боя, первоначально представлявшим собой артиллерийскую дуэль на очень больших дистанциях («Нати» открыл огонь в 16:16 с дальности в 25,6 км[48]) и продлившемся около часа, оба крейсера произвели 1271 выстрел главным калибром и добились пяти попаданий[49]: двух в «Де Рёйтер», двух в «Эксетер» и одного в «Хьюстон»[50]. Серьёзные последствия имело только одно из них—в 17:08 203-мм снаряд с «Хагуро» разорвался в котельном отделении «Эксетера», снизив его скорость до 11 узлов и вынудив выйти из боя из-за обесточивания орудийных башен[51]. Кроме того, в 16:52 «Хагуро» запустил 8 торпед из аппаратов левого борта[52], одна из которых, предположительно, прошла 20 км под водой и в 17:13 разломила на две части эсминец «Кортенар»[53]. В ходе последующей атаки эсминцев союзников оба корабля выпустили ещё 302 203-мм снаряда (вероятно, ни разу не попав) и повернули на север, разорвав огневой контакт[50][54]. Наконец, в ходе ночной фазы сражения, около полуночи, они снова встретились с крейсерами ABDA. В ходе скоротечного боя ими было выпущено 46 203-мм снарядов, а также 16 торпед из аппаратов правых бортов[50]. В 23:46 одна из восьми запущенных «Нати» четырнадцатью минутами ранее торпед поразила «Яву» в район кормовых погребов, вызвав их детонацию и отрыв оконечности длиной около 30 метров, крейсер после этого продержался на воде 15 минут[55]. В 23:40 торпеда с «Хагуро» попала в «Де Рёйтер», который сразу же потерял ход и затонул после пожара тремя часами позже[56].
1 марта «Асигара» и «Мёко» (позже к ним присоединились «Нати» и «Хагуро») участвовали в втором сражении в Яванском море с остатками флота ABDA («Эксетер» и два эсминца). В первый час боя японцы не добились успехов из-за большой дистанции стрельбы (16-23 км) и эффективности выставленных союзниками дымовых завес. В 11:20 203-мм снаряд разорвался в котельном отделении «Эксетера», выведя из строя 4 из 5 исправных котлов и перебив главную паровую магистраль, обесточенный и оставляемый экипажем корабль в 11:45 был добит двумя торпедами с «Инадзумы»[57]. В 11:35 прямым попаданием с «Мёко» или «Асигары» была выведена из строя силовая установка эсминца «Инкантер», из-за угрозы захвата он был затоплен командой в 12:05[58]. Суммарно за бой 4 крейсера 5-й дивизии выпустили 1459 203-мм снарядов и 24 кислородные торпеды тип 93[50]. 5-26 марта «Асигара» участвовала в операции по захвату острова Рождества[59].
«Мёко» и «Хагуро» входили в состав эскорта авианосцев «Сёкаку» и «Дзуйкаку» в ходе сражения в Коралловом море 6-7 мая[60]. Они также должны были поддерживать высадку на Мидуэй в июне, но после проигранного сражения и отмены операции вернулись на базы[61].
Ставший флагманом Пятого флота «Нати» участвовал в захвате Атту и в июне-июле находился в алеутских водах[61].
В Гуадалканальской кампании крейсера этого типа приняли ограниченное участие: «Асигара» в первой половине октября перевозила 2-ю пехотную дивизию ЯИА с Явы на Шортленд[62], «Мёко» в ночь на 16 октября обстрелял аэродром Хендерсон-Филд, выпустив по нему 462 203-мм снаряда[63]. Также «Мёко» и «Хагуро» прикрывали эвакуацию войск с Гуадалканала в начале февраля 1943 года[62].
«Нати» осень и зиму 1942-го действовал в северных водах, а 27 марта 1943 года, будучи флагманом Северного соединения адмирала Хосогая, участвовал в сражении у Командорских островов. Выпустив 707 203-мм боеприпасов, он нанёс повреждения американским крейсеру «Солт-Лейк-Сити» и эсминцу «Бейли». В ходе боя в него попало пять 127-мм снарядов, в результате чего была выведена из строя первая башня ГК, убито 14 и ранено 27 членов экипажа. Крейсер находился в ремонте в Йокосуке до 11 мая[64].
6 сентября 1943 года в «Нати» на переходе из Оминато на Парамушир попала торпеда с американской подводной лодкой «Халибат». Из-за того, что она не взорвалась, крейсер без проблем дошёл до точки назначения[65].
В октябре 1943 года «Мёко» и «Хагуро» снова прибыли в район Соломоновых островов. На переходе к Бугенвилю в «Хагуро» вечером 1 ноября попала 500-фунтовая авиабомба с бомбардировщика B-24, что снизило его скорость до 26 узлов. В последующем сражении в заливе Императрицы Августы в результате около десятка попаданий снарядов калибров 127 и 152 мм на нём были выведены из строя одна 127-мм установка и одна катапульта, погиб 1 член экипажа и 5 было ранено. «Мёко» тогда же столкнулся с эсминцем «Хацукадзэ», отрубив его носовую оконечность и получив при этом повреждения надстройки (в том числе и двух торпедных труб). После возвращения в Рабаул «Хагуро» 2 ноября был безуспешно атакован американскими самолётами, и 4-го вместе с «Мёко» ушёл на Трук[66].
«Мёко» и «Хагуро» участвовали в сражении у Марианских островов 20 июня 1944, но никаких повреждений не получили[67].
Все четыре крейсера приняли участие в сражении в заливе Лейте в октябре 1944 года. Входивший в Первое набеговое соединение адмирала Куриты «Мёко» 24 октября в море Сибуян был поражён в правый борт сброшенной с «Эвенджера» торпедой Mk 13 с 272 кг торпекса. В результате затопления четвёртого машинного отделения и генераторного отсека скорость снизилась до 15 узлов, и крейсер был отправлен на ремонт в Бруней[68]. На «Хагуро» на следующий день у острова Самар прямым попаданием 100-фунтовой (45,3 кг) бомбы была разрушена вторая башня ГК, погибло 30 человек[69]. Входившие во Второе набеговое соединение «Нати» (флагман адмирала Симы) и «Асигара» утром в проливе Суригао в ходе скоротечного боя с кораблями Олдендорфа выпустили по 8 торпед, не добившись попаданий, и вернулись затем в Манилу[70]. Тогда же «Нати» протаранил повреждённый «Могами», получив 15-метровую пробоину по левому борту в носу и ограничение по максимальной скорости в 20 узлов, также была разрушена 127-мм установка № 2[71].
5 ноября 1944 года на выходе из Манильского залива «Асигара» и «Нати» были атакованы палубными самолётами с авианосцев «Лексингтон» и «Тикондерога» американского Оперативного соединения 38.3. Флагман за 7,5 часов четырежды подвергался налётам, получив суммарно не менее 6 торпед[прим. 7], разломивших его корпус на три части, при этом погибло 807 человек. «Асигара» смогла оторваться и уйти в Бруней[72].
В ночь на 13 декабря 1944 года «Мёко» в районе Камрани был атакован американской подводной лодкой «Бергалл», находившейся в районе для постановки мин. Одна из шести выпущенных торпед Mk 14 попала в левый борт крейсера, в результате чего он потерял ход и на нём начался сильный пожар, который удалось потушить только на вторые сутки. 15-16 декабря прибывшему из Камрани судну «Татэбэ-Мару» удалось отбуксировать «Мёко» 5-узловым ходом в район Сайгона, где был получен приказ следовать в Сингапур, навстречу высланным на помощь кораблям. Утром 17-го, в шторм, повреждённая взрывом торпеды кормовая оконечность крейсера оторвалась по 325 шпангоуту, что снизило скорость буксировки до 2,5 узлов. 18-го его встретили отправленные ранее эсминцы «Касуми» и «Хацусимо», а 19-го эскортный корабль «Тибури», но из-за погодных условий их роль ограничилась эскортом. Наконец, утром 23 декабря «Мёко» был взят на буксир спешно завершившим ремонт «Хагуро», в Сингапур крейсера прибыли двое суток спустя, 25-го[73].
26 декабря в идущую для обстрела американских позиций на Миндоро «Асигару» попала 500-фунтовая (227-кг) авиабомба с B-25, в результате чего было убито или ранено 10 человек и возник сильный пожар. Из-за угрозы взрыва торпеды пришлось сбрасывать за борт, тем не менее, огонь удалось потушить. В ночь на 27-е крейсер выпустил по району Сан-Хосе 158 фугасных и 68 осветительных снарядов[74].
В ночь на 16 мая 1945 года идущий с грузом провизии на Андаманские острова «Хагуро» был атакован британскими эсминцами «Сумарес», «Верулам», «Виджилент», «Венус» и «Вираго». Крейсеру удалось добиться попадания в первый из них, но затем его в левый борт поразили три торпеды Mk IX с 340 кг взрывчатки каждая, и в течение примерно 40 минут он затонул. Погибло около 880 из 1200 человек экипажа[75].
8 июня 1945 года направлявшаяся с войсками из Батавии в Сингапур «Асигара» была поражена четырьмя (затем ещё одной) торпедами с британской подводной лодки «Тренчант», и несмотря на предпринятые меры по контрзатоплению отсеков, перевернулась спустя 25 минут после атаки[76].
Стоявший в Сингапуре небоеспособный «Мёко» 21 сентября 1945 года был захвачен англичанами и до весны 1946 использовался ими как плавбаза. 2 июля 1946 года его вывели в море и 8-го затопили в Малаккском проливе на глубине в 150 метров[77].
Модернизации
В конце 1930 года на всех четырёх крейсерах переднюю дымовую трубу удлинили на 2 м для уменьшения загазованности мостика. Кроме того, на обе трубы были установлены дождезащитные колпаки[11]. В 1931 году на крейсера была установлена СУАЗО тип 89 в башенках по обеим сторонам передней дымовой трубы, в следующем году она была заменена на более совершенную тип 91[78].
С ноября 1931 по декабрь 1932 года на «Мёко» и «Нати» были проведены следующие работы:
- Орудия ГК менялись на новые 203,2-мм/50 типа третьего года № 2[11];
- Погреба и подъёмники переделывались под новые (более тяжёлые) снаряды и заряды[11];
- В целом была улучшена система вентиляции, особенно котельных отделений[11].
На «Хагуро» и «Асигаре» орудия ГК заменили в период с декабря 1933 по январь 1934 года на верфи в Сасэбо[37].
Решение о первой крупной модернизации крейсеров было принято МГШ в 1931 году, основная часть работ была выполнена на всех четырёх единицах в период с ноября 1934 по июнь 1935, а отдельные изменения вносились до июня (на «Асигаре» до ноября) 1936 года[38].
- Демонтировались все неподвижные торпедные аппараты, зенитные орудия и катапульта с ангаром гидросамолётов[79];
- Первый ярус носовой надстройки продлевался вплоть до четвёртой башни ГК, образую отдельную палубу (зенитную)[79];
- В выступающих по её краям спонсонах разместили восемь 127-мм/40 зенитных орудий тип 89 в спаренных установках типа A1. Обе СУАЗО тип 91 были передвинуты вперёд, расположившись по бокам башнеподобной надстройки[80];
- Пулемёты типа «Рю» переместили на мостик, по бокам от передней дымовой трубы установили два счетверённых 13,2-мм тип 93[81];
- Старые 110-см прожектора заменили на новые и более мощные тип 92[81];
- На верхней палубе в районе с кормовой надстройки разметили два счетверённых торпедных аппарата тип 92 Модель 1 с системой быстрой перезарядки. Запасные торпеды (тип 90, с 1938 тип 93) хранились в специальных пеналах, защищённых 25 мм стали типа D[прим. 8], общий боекомплект составлял 16 штук[82];
- По бортам задней части длинной надстройки разместили две пороховые катапульты тип № 2 Модель 3. На их стрелах и на палубе должны были находиться четыре двухместных разведывательных гидросамолёта тип 95, но фактически до 1936 года на кораблях базировался один тип 95 № 2, позже—до трёх тип 95 и тип 94. Для подъёма последних установили более мощный привод грузовой стрелы на грот-мачте, а её опоры усилили. Кроме того, на верхней палубе были размещены мастерские и склады запчастей для самолётов, на средней палубе (с правого борта, в районе бывших ТА)—каюты для пилотов и техников[83];
- Были сняты ненадёжные электродвигатели, вращавшие валы задних ТЗА при крейсерском ходе, вместо них установлены индукционные турбины, питавшиеся паром от крейсерских—как на типе «Такао»[84];
- Существенно увеличены були, теперь они проходили от третьей до пятой башни ГК и были шире. Это компенсировало рост водоизмещения и улучшило остойчивость ценой падения максимальной скорости до 34 узлов[85];
- Пространство на средней палубе, ранее занимаемое торпедными аппаратами, пустили на жилые помещения для возросшего до 832 человек экипажа. Была улучшена вентиляция кубриков и камбузов, предусмотрели и защиту от применения отравляющих газов в виде створок в шахтах и фильтров в вентиляторах. На центральных постах связи и управления артогнём, а также в радиорубках добавили системы кондиционирования, а также насыщения воздуха кислородом или поглощения углекислоты[83];
- После инцидента с Четвёртым флотом корпуса крейсеров усилили, приклёпывая 25-мм плиты из стали типа D. Тогда же улучшили систему продувки сжатым воздухом стволов после выстрела[81].
«Асигара», пробывшая на верфи дольше всех, дополнительно к этому получила новые приборы управления огнём: визиры центральной наводки тип 94, визир слежения за целью тип 92 и счётно-решающий прибор (центральный автомат стрельбы) тип 92[86].
Проект второй крупной модернизации крейсеров типа «Мёко» был подготовлен в июне 1938 года, однако её реализация была задержана постройкой кораблей по новым судостроительным программам и реконструкцией других тяжёлых крейсеров («Фурутака», «Аоба», «Кинугаса», «Атаго», «Такао»). Хотя «Нати» и «Хагуро» были выведены в резерв уже 1 декабря 1937, заказы на проведение работ на них были выданы только в январе 1939 года. В апреле их выдали и на «Мёко» с «Асигарой»[87]. На первых двух крейсерах работы начались сразу же, на верфях «Мицубиси» в Нагасаки («Хагуро») и арсенале флота в Сасэбо («Нати»), и были закончены к декабрю 1939 и марту 1940 года соответственно. Модернизация «Асигары» прошла с июня 1939 по июнь 1940 на арсенале флота в Йокосуке[41]. Работы на «Мёко» на государственной верфи в Курэ были сильно задержаны проходившей там же заменой башен ГК на «Могами» и «Кумано», заняв в итоге период с марта 1940 по апрель 1941[88]. Данная модернизация принесла следующие изменения:
- Приборы управления огнём на трёх крейсерах довели до того же уровня, что и на «Асигаре», при этом переделывалась башнеподобная надстройка. Кроме того, устанавливались новые компасы тип 93 и тип 0, оставшиеся три 110-см прожектора были заменены на новые тип 92, а 6-м дальномер перенесли с крыши первой башни на вершину носовой надстройки (за главный ВЦН тип 94)[89];
- Кормовые радиорубки теперь предназначались для приёма сообщений, а носовые—для их отправки. В башнеподобной надстройке был оборудованы центральный пост связи и шифровальная комната[90];
- Пулемёты типа «Рю» и счетверённые тип 93 сняли. Вместо них установили четыре спаренных 25-мм автомата тип 96 по бокам дымовых труб (с парой визирных колонок тип 95 между ними) и два спаренных 13,2-мм пулемёта тип 93 на мостик[91]
- Добавлены два передних счетверённых ТА тип 92 модель 1, к ним же перенесли и систему быстрой перезарядки. Общий боекомплект—24 торпеды тип 93[91]. Также установлены торпедный автомат стрельбы (ТАС) тип 93 на мостике и прибор управления торпедной стрельбой тип 92 на вершине новой треногой решётчатой фок-мачты (последнее—только на «Мёко», на остальных крейсерах в первой половине 1941 года)[92];
- Авиационные катапульты заменялись на новые тип № 2 Модель 5, способные запускать самолёты с взлётным весом до 4000 кг. Авиагруппа штатно должна была состоять из одного трёхместного разведчика тип 0 и двух двухместных корректировщиков тип 0. Фактически же до ноября 1941 года крейсера несли старые тип 94 и тип 95[92];
- Установленные во время первой модернизации и оказавшиеся ненадёжными индукционные турбины сняли, их роль теперь играли питаемые паром от крейсерских турбины высокого давления задних ТЗА. В котлах заменили трубки и форсунки, на шести из них были установлены подогреватели. Над пятым и шестым котельными отделениями разместили ещё один дизель-генератор на 490 кВт. На ходовых испытаниях после модернизации 31 марта 1941 года у острова Угурудзима «Мёко» развил 33,88 узла при водоизмещении 14 984 тонн и мощности машин 132 830 л. с., что превысило ожидавшиеся после роста водоизмещения 33,3 узла[93];
- Установили новые були, часть пространства которых всегда заполнялась стальными трубками, а остальное использовались для хранения топлива или в системе контрзатопления. Новая защита, согласно расчётам, могла выдержать взрыв боеголовки торпеды с 250 кг взрывчатки (в тротиловом эквиваленте) против 200 кг в случае старой[87]. Запас мазута в результате этого снизился с 2472 до 2214 тонн, и планируемая дальность плавания в 8500 морских миль 14-узловым ходом не была достигнута, составив на испытаниях только 7463 миль[93];
- Установили централизованный пост управления затоплением и осушением отсеков, как на крейсерах типа «Тонэ»[94];
- Улучшили противохимическую защиту путём модернизации вентиляционной системы и увеличения числа газонепроницаемых помещений[95];
- Штатный экипаж возрос до 891 человека (62 офицеров и 829 матросов). При использовании как флагманов дивизий («Нати», «Хагуро») он увеличивался до 920, а как флагманов флотов («Мёко», «Асигара»)—до 970[95].
В апреле-мае 1941 года на «Нати», «Хагуро» и «Асигаре» установили пост управления торпедным огнём на фок-мачту и размагничивающую обмотку корпуса. «Мёко» всё это получил ранее в ходе второй модернизации[43].
В марте-апреле 1942 на всех четырёх крейсерах при прохождении ремонта в Сасэбо заменили расстрелянные стволы орудий ГК, корректировщики тип 95 заменили на тип 0, также была улучшена работа вентиляции. На корме разместили два жёлоба для сброса глубинных бомб, боекомплект последних составлял до 12 штук. «Нати» в это же время был оборудован как флагман Пятого флота. На «Хагуро» при ремонте в октябре-ноябре заменили грузовую стрелу на новую, аналогичную по конструкции установленной на «Мёко»[96].
При первой военной модернизации с апреля по июль 1943 на всех четырёх крейсерах добавили ещё четыре спаренных 25-мм автомата (по бокам грот-мачты и на мостик, пулемёты тип 93 при этом сняли), доведя число стволов до 16. На площадку фок-мачты вместо гониометра установили радиолокатор обнаружения воздушных целей № 21 второй модификации[прим. 9][97], способный засечь одиночный самолёт с дальности в 70 км, а их группа—со 100 км[98].
На «Нати» в августе 1943 года в опытном порядке установили опытный универсальный радар № 21 3-й модификации, снятый затем при ремонте в декабре[65].
В ноябре-декабре 1943 года (на «Асигаре»—в марте 1944 года) на крейсерах в ходе второй военной модернизации установили 8 одиночных 25-мм автоматов (число стволов достигло 24) и радиолокатор обнаружения надводных целей № 22 4-й модификации. Тот согласно заявленным характеристикам мог засечь эсминец с 17 км, крейсер—с 20 км, линкор—с 35 км[99]. На «Асигаре» в марте 1944 года испытывался опытный универсальный радар № 21 4-й модификации[100]. Также для улучшения герметичности корпуса все иллюминаторы на нижней палубе и часть на средней заделывались путём приваривания на их место круглых стальных заглушек[101].
В первой половине 1944 года на корабли начали устанавливать приёмники радарного излучения и комплекты инфракрасных приборов наблюдения и связи тип 2[102].
Летом 1944 года на «Мёко» и «Хагуро» в ходе третьей военной модернизации было установлено ещё 16 одиночных и 4 строенных 25-мм автомата, число их стволов достигло 52[103]. На «Нати» и «Асигаре» в сентябре добавили 20 одиночных и 2 спаренных, общее число стволов стало 48. Погреба зенитных автоматов были расширены: общий боекомплект 25-мм снарядов достиг 100 000 и более, или 2200 на ствол. Тогда же устанавливался дополнительный радар обнаружения воздушных целей № 13: на «Нати» на надстройке, на остальных кораблях—на фок-мачте. Кроме того, РЛС № 22 4-й модификации модернизировалась с установкой супергетеродинного приёмника и позволяла после этого управлять артиллерийским огнём, ставшие ненужными визиры слежения за целью тип 92 сняли. В это же время со всех четырёх крейсеров была демонтирована задняя пара торпедных аппаратов, не имевшая системы быстрой перезарядки[104].
В период пребывания в Сингапуре в качестве плавучей батареи «Мёко» получил деформирующий камуфляж: на обычную серую окраску накладывались тёмно-серые пятна неправильной формы[105]. Также до капитуляции Японии с него были демонтированы 127-мм орудия и 25-мм автоматы[106].
| Сводная таблица ТТХ устанавливавшихся на крейсера орудий | |||||
|---|---|---|---|---|---|
| Орудие | 20-см/50 типа 3-го года № 1[22] | 20-см/50 типа 3-го года № 2[107] | 12-см/45 тип 10[29] | 12,7-см/40 тип 89[108] | 25-мм тип 96[109] |
| Год принятия на вооружение | 1924 | 1931 | 1926 | 1932 | 1936 |
| Калибр, мм | 200 | 203,2 | 120 | 127 | 25 |
| Длина ствола, калибров | 50 | 50 | 45 | 40 | 60 |
| Масса орудия с затвором, кг | 17 900 | 19 000 | 2980 | 3060 | 115 |
| Скорострельность, в/мин | 2-5 | 2-4 | до 11 | до 14 | до 260 |
| Установка | Типа D | Типа D | Типа B2 | Типа A1 | — |
| Углы склонения | −5°/+40° | −5°/+40° | −10°/+75° | −8°/+90° | −10°/+85° |
| Способ заряжания выстрела | Картузный | Картузный | Унитарный | Унитарный | Унитарный |
| Типы снарядов | Бронебойный с баллистическим колпачком, фугасный, практический |
Бронебойный с баллистическим колпачком, фугасный, осветительный, практический |
Фугасный, осколочный, осветительный, сплошной, практический |
Фугасный, осколочно-зажигательный, осветительный, практический |
Фугасный, зажигательный, трассирующий, бронебойный |
| Масса снаряда, кг | 110,0 | 125,85 | 20,45 | 23,0 | 0,25 |
| Масса метательного заряда, кг | 32,63 | 33,80 | 1,7 | 3,98 | — |
| Начальная скорость, м/с | 870 | 835 | 825 | 720 | 900 |
| Максимальная дальность, м | 26 700 | 28 900 | 15 600 | 13 200 | 7500 |
| Досягаемость по высоте максимальная, м | — | — | 10 065 | 8100 | 5250 |
| Эффективная, м | — | — | 8450 | 7400 | 1500 |
Оценка проекта
Корабли типа «Мёко» входили в число первых пяти серий крейсеров, спроектированных исходя из верхних ограничений Вашингтонского договора и заложенных в 1924—1925 годах[110]. На момент вступления в строй по совокупности характеристик они считались сильнейшими в мире[111]:
- Главный калибр из десяти 200-мм орудий в пяти двухорудийных башен был аналогичен таковому на американских крейсерах типа Пенсакола (также нёсших десять орудий, но в двух двухорудийных и двух трёхорудийных установках). Британские, французские и итальянские аналоги имели более слабое основное вооружение: восемь 203-мм орудий в четырёх двухорудийных башнях[112].
- На всех первых «договорных» крейсерах в центральной части корпуса имелась батарея универсальных орудий среднего калибра, предназначенных для борьбы с дирижаблями и разведывательными самолётами[113]. На «Мёко» их было шесть, что было больше четырёх орудий «Пенсаколы» и «Каунти», но уступало восьми орудиям «Дюкене» и шестнадцати орудиям «Тренто» — хотя в последних двух случаях калибр был меньше. Кроме того, на европейские крейсера устанавливались 37-мм/40-мм зенитные автоматы, игравшие роль ПВО ближней зоны[113].
- Торпедное вооружение из двенадцати 610-мм неподвижных труб на «Мёко» превосходило как по их числу, так и по калибру и «Тренто» с аналогичным размещением, и «Каунти», «Пенсаколу» и «Дюкень» с поворотными аппаратами[114]. Тем не менее на последующем типе «Такао» в целях повышения безопасности произошёл переход к поворотным ТА на верхней палубе, при меньшем числе труб имевшим систему их быстрой перезарядки[115].
- Сильнейшим авиационным вооружением из пяти типов договорных крейсеров обладала «Пенсакола», нёсшая две катапульты в центральной части корпуса. «Мёко», «Дюкень» и «Тренто» имели по одной, на «Каунти» же их не было вплоть до модернизации[116].
- 102-мм броневой пояс «Мёко» простирался от первой до пятой башни ГК, закрывая погреба и энергетическую установку, в то время как аналогичный по длине пояс «Тренто» имел толщину лишь в 70 мм[117]. Американские и британские крейсера имели раздельное и более скромное по толщине бронирование машин и погребов, на «Дюкене» же вертикальная броня корпуса сводилась к 30-мм прикрытию боезапаса[118]. Палубы первых договорных крейсеров имели сходную толщину, выделялись лишь «Тренто», у которого она достигала 50 мм, и «Пенсакола» с 44-мм палубой над погребами. Установки главного калибра «Мёко», «Каунти» и «Дюкеня» обладали противоосколочным бронированием (25-30 мм)[119], при этом на «Пенсаколе» толщина бронирования лба составляла 63 мм[120], а на «Тренто»—100 мм[121]. Защита от подводных взрывов на «Мёко» из широких булей и 58-мм противоторпедной переборки не имела на то время аналогов, лишь на «Каунти» изначально имелись були, меньшие по размерам[122].
- Компоновочно крейсера типа «Мёко» были гладкопалубными кораблями, выделявшимися среди аналогов необычайно большим соотношением длины к ширине (10,6:1 против 9:1 на «Каунти») и волнообразной формой верхней палубы[123].
- Все первые договорные крейсера имели четырёхвальные паротурбинные энергетические установки, работающие на паре с давлением 18,0-21,0 кгс/см²[124]. По мощности машин и скорости хода «Мёко» находился на одном уровне с «Дюкенем» и «Тренто» и превосходил «Пенсаколу» и «Каунти» на 3—4 узла, позволяя навязывать выгодную дистанцию боя. Дальность плавания японских крейсеров превосходила таковую у предназначавшихся для действий в Средиземном море итальянских и французских, но уступала британским, и особенно американским (на 30 %). Впрочем, при господствовавшей тогда доктрине генерального сражения у японских берегов и эта величина считалась более чем достаточной[20].
Слабыми сторонами проекта были большая строительная перегрузка (приведшая в том числе и к заметному превышению договорных лимитов)[125], полное отсутствие броневой защиты боевой рубки[14], большое время перехода от экономичного хода к полному[17], посредственные (особенно для плавания в тропиках) условия обитаемости[30], а также сохранение продольной переборки в машинных и котельных отделениях, способствовавшей быстрой потери остойчивости после торпедных попаданий[117].
Параллельно с типом «Мёко» в 1924—1927 годах были построены крейсера «Аоба» и «Кинугаса», сочетавшие корпус, бронирование и энергетическую установку более раннего типа «Фурутака» с новыми двухорудийными 200-мм башнями и 120-мм зенитными орудиями[126].
Развитием типа «Мёко» стали четыре единицы типа «Такао» постройки 1928—1932 годов. Они получили иной состав вооружения (203,2-мм установки типа E/E1, четыре против шести 120-мм зенитных орудий[127], поворотные торпедные аппараты на верхней палубе с системой быстрой перезарядки и более совершенными торпедами[128], две катапульты вместо одной[129], два 40-мм автомата в дополнение к пулемётам[130]), улучшенное бронирование (усиленная защита погребов и большая площадь пояса)[131], гораздо больших размеров носовую надстройку[132] и иную схему работы ТЗА в крейсерском режиме[133], из-за дополнительных жилых помещений и более развитой системы вентиляции лучше стала обитаемость[134]. При этом их полное водоизмещение превысило 15 000 тонн, с соответствующим ухудшением остойчивости[135] и результатов ходовых испытаний[134].
| ТТХ первых вашингтонских крейсеров | |||||
|---|---|---|---|---|---|
 «Мёко»[136]
|
 «Кент»[137]
|
 «Пенсакола»[138]
|
 «Дюкень»[139]
|
 «Тренто»[140]
| |
| Годы закладки/вступления в строй | 1924/1929 | 1924/1928 | 1925/1928 | 1924/1928 | 1925/1929 |
| Водоизмещение, стандартное/полное, т[прим. 10] | 10 980/14 194 | 9906/13 614 | 9242/11 696 | 10 000/12 200 | 10 344/13 344 |
| Энергетическая установка, л. с. | 130 000 | 80 000 | 107 000 | 120 000 | 150 000 |
| Максимальная скорость, узлов | 35,5 | 31,5 | 32,5 | 33,75 | 36 |
| Дальность плавания, миль на скорости, узлов | 7000 (14) | 8000 (10) | 10 000 (15) | 4500 (15) | 4160 (16) |
| Артиллерия главного калибра | 5×2 — 200-мм/50 типа 3-го года № 1 | 4×2 — 203-мм/50 Mk VIII | 2×3, 2×2 — 203-мм/55 Mk 9 | 4×2 — 203-мм/50 Mod 24 | 4×2 — 203-мм/50 Mod. 24 |
| Универсальная артиллерия | 6×1 — 120-мм/45 тип 3 | 4×1 — 102-мм/45 Mk V | 4×1 — 127-мм/25 | 8×1 — 76-мм/60 Mod 22 | 8×2 — 100-мм/47 Mod. 24 |
| Торпедное вооружение | 4×3 — 610-мм ТА | 2×4 — 533-мм ТА | 2×3 — 533-мм ТА | 2×3 — 533-мм ТА | 4×2 — 533-мм ТА |
| Авиагруппа | 1 катапульта, 2 гидросамолёта | - | 2 катапульты, до 4 самолётов | 1 катапульта, 2 гидросамолёта | 1 катапульта, 2 гидросамолёта |
| Бронирование, мм | Борт — 102, палуба — 32-35, башни — 25, ПТП — 58 | Борт — 25, палуба — 32, башни — 25 | Борт — 63, палуба — 44, башни — 63-19 | Палуба — 30, башни — 30, рубка — 100 | Борт — 70, палуба — 20-50, башни — 100, рубка — 40-100 |
| Экипаж | 764 | 685 | 631 | 605 | 723 |
Напишите отзыв о статье "Тяжёлые крейсера типа «Мёко»"
Примечания
- Комментарии
- ↑ В русскоязычной литературе также встречаются ошибочные транскрипции «Миоко», «Мьёко» и «Мъёко», являющиеся калькой с написания латиницей по Хэпбёрну.
- ↑ При вступлении в строй классифицировались как крейсера 1-го класса (итто дзюнъёкан, по водоизмещению), с 1931 года как класса A (ко-кю дзюнъёкан, с 20-см главным калибром, то есть тяжёлые). Подробнее про классификацию кораблей ЯИФ см. книгу Лакруа и Уэллса, с. 698—699.
- ↑ Данные испытаний крейсера «Нати» 24 апреля 1929 года.
- ↑ Хромоникелевая броневая сталь, содержащая 0,43-0,53 % углерода, 3,7-4,2 % никеля и 1,8-2,2 % хрома. Аналог более ранней британской типа VH, выпускалась в Японии с начала 20-х годов. См. Лакруа и Уэллса, с. 742-743.
- ↑ Конструкционная сталь повышенной прочности, содержащая 0,35 % углерода и 0,8-1,2 % марганца. См. книгу Лакруа и Уэллса, с. 742-743.
- ↑ Позднее переименовано в типа 3-го года № 1, для избежания путаницы с более новым типа 3-го года № 2.
- ↑ Американскими лётчиками заявлялась куда более крупная цифра в 9 торпед, 20 бомб и 16 ракет—см. книгу Лакруа и Уэллса, с. 351.
- ↑ Конструкционная сталь повышенной прочности, содержащая 0,25-0,30 % углерода и 1,2-1,6 % марганца. Разработана британской компанией «Дэвид Колвилл энд Сонс» (отсюда обозначение Dücol или просто D) в 1925 году, была несколько прочнее HT. См. книгу Лакруа и Уэллса, с. 742-743.
- ↑ Официальное обозначение тип 2 (1942) модель 1 2-й модификации, или коротко—№ 21(2) Дэнтан. Распространённое в западных источниках обозначение как тип 21 неверно, см. книгу Лакруа и Уэллса, с. 319.
- ↑ Для американских и британских кораблей длинные тонны пересчитаны в метрические.
- Сноски
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 809.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 812.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 82.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 82-83.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 83.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 83-84.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 84.
- ↑ 1 2 3 4 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 88.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 99-101.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 89.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 109.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 90.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 92.
- ↑ 1 2 3 4 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 93.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 104.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 104-106.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 105.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 105-106.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 106.
- ↑ 1 2 3 4 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 107.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 94.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 61.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 95.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 134.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 96.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 103–104.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 99–100.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 99.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 65.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 108.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 482.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 270-271.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 87.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 85.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 86.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 808.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 113.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 219–220.
- ↑ «Секретный доклад об инциденте в орудийной башне военного корабля „Асигара“ от 4.10.10 Сёва» (документ JACAR с кодом C05034650400).
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 224.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 274.
- ↑ Hackett&Kingsepp.
- ↑ 1 2 3 4 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 275.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 295.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 296.
- ↑ Кокс, 2014, p. 144.
- ↑ Кокс, 2014, p. 285.
- ↑ Кокс, 2014, p. 290.
- ↑ Кокс, 2014, p. 298.
- ↑ 1 2 3 4 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 298.
- ↑ Кокс, 2014, p. 296.
- ↑ Кокс, 2014, p. 294.
- ↑ Кокс, 2014, p. 297-298.
- ↑ Кокс, 2014, p. 302-304.
- ↑ Кокс, 2014, p. 317.
- ↑ Кокс, 2014, p. 318-319, 323.
- ↑ Кокс, 2014, p. 362-364.
- ↑ Кокс, 2014, p. 364.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 303.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 301.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 302.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 313.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 310.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 316.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 326.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 321.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 339.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 347.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 349.
- ↑ Тулли, 2009, p. 222-223.
- ↑ Тулли, 2009, p. 224-225.
- ↑ Тулли, 2009, p. 269-270.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 351-352.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 354.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 355.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 358.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 362.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 103.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 220.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 221.
- ↑ 1 2 3 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 225.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 221–222.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 222.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 223.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 223–224.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 228.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 262–263.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 263, 274.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 266–268.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 269–270.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 264.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 266.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 268.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 270.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 269.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 300, 314.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 319.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 322.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 326–327.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 329.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 327.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 334.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 342.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 343–344.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 335.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 361.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 97.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 238.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 244.
- ↑ Джордан, 2012, p. 110-113.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 219.
- ↑ Джордан, 2012, p. 113-114.
- ↑ 1 2 Джордан, 2012, p. 126.
- ↑ Джордан, 2012, p. 130-131.
- ↑ Джордан, 2012, p. 136–138.
- ↑ Джордан, 2012, p. 133–134.
- ↑ 1 2 Джордан, 2012, p. 124.
- ↑ Джордан, 2012, p. 119-120.
- ↑ Джордан, 2012, p. 119-123.
- ↑ Джордан, 2012, p. 120.
- ↑ Джордан, 2012, p. 125.
- ↑ Джордан, 2012, p. 123-124.
- ↑ Джордан, 2012, p. 118.
- ↑ Джордан, 2012, p. 115.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 89–90.
- ↑ Джордан, 2012, p. 61-64.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 134–135.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 136–137.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 143.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 136.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 129–131.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 137.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 144.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 148.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 129.
- ↑ Лакруа и Уэллс, 1997, p. 808-810.
- ↑ Conway's, 1922—1946. — P. 26.
- ↑ Conway's, 1922—1946. — P. 113.
- ↑ Conway's, 1922—1946. — P. 263.
- ↑ Conway's, 1922—1946. — P. 291.
Литература
- на японском языке
- 雑誌「丸」編集部編. 日本の軍艦. 第5卷, 重巡. 1 («Нихон но гункан»/«Японские боевые корабли», том 5—тяжёлые крейсера, часть I: «Мёко», «Асигара», «Нати», «Хагуро»). — 光人社, 1989. — 249 с. — ISBN 4-7698-0455-5.
- на английском языке
- Conway's All The Worlds Fighting Ships, 1922—1946 / Gray, Randal (ed.). — London: Conway Maritime Press, 1980. — 456 p. — ISBN 0-85177-1467.
- Eric Lacroix, Linton Wells II. Japanese cruisers of the Pacific war. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1997. — 882 с. — ISBN 1-86176-058-2.
- Tully, Anthony P. [www.combinedfleet.com/atully01.htm CombinedFleet.com The NACHI ~ MOGAMI Collision: A Study in the Fragility of History]. Combinedfleet.com (1997).
- Bob Hackett; Sander Kingsepp. [www.combinedfleet.com/myoko_t.htm CombinedFleet.com IJNMS MYOKO: Tabular Record of Movement]. JUNYOKAN!. Combinedfleet.com (1997).
- Bob Hackett; Sander Kingsepp. [www.combinedfleet.com/nachi_t.htm IJNMS NACHI: Tabular Record of Movement]. JUNYOKAN!. Combinedfleet.com (1997).
- Bob Hackett; Sander Kingsepp. [www.combinedfleet.com/haguro_t.htm IJNMS HAGURO: Tabular Record of Movement]. JUNYOKAN!. Combinedfleet.com (1997).
- Bob Hackett; Sander Kingsepp. [www.combinedfleet.com/ashigara_t.htm IJNMS ASHIGARA: Tabular Record of Movement]. JUNYOKAN!. Combinedfleet.com (1997).
- Anthony Tully. Battle of Surigao Strait. — Bloomington: Indiana University Press, 2009. — 329 с. — ISBN 978-0-253-35242-2.
- John Jordan. Warships After Washington: The Development of the Five Major Fleets, 1922-1930. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 2012. — 338 с. — ISBN 978-1-84832-117-5.
- Jeffrey Cox. Rising Sun, Falling Skies: The Disastrous Java Sea Campaign of World War II. — Oxford: Osprey Publishing, 2014. — 480 с. — ISBN 978-1-78096-726-4.
- на русском языке
- С. В. Сулига. Японские тяжелые крейсера (в двух томах). — М.: Галея Принт, 1997. — 96+120 с. — ISBN 5-7559-0020-5.
- Ю. И. Александров. Тяжёлые крейсера Японии. Часть I. — СПб.: Истфлот, 2007. — 84 с. — ISBN 978-5-98830-021-2.
 |
Эта статья входит в число избранных статей русскоязычного раздела Википедии. |
Отрывок, характеризующий Тяжёлые крейсера типа «Мёко»
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.
После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
