Мирза Гулам Ахмад

Хазрат Мирза Гулам Ахмад урду مرزا غلام احمد<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Основатель Ахмадийской Мусульманской Общины
Преемник:	Хаким Нуруддин
Вероисповедание:	Ислам
Рождение:	13 февраля 1835(1835-02-13) Кадиан
Смерть:	26 мая 1908(1908-05-26) (73 года) Лахор
Отец:	Мирза Гулам Муртаза
Мать:	Чираг Биби
Супруга:	1. Хурмат Биби 2. Нусрат Джахан Бегум
Дети:	1. Мирза Башируддин Махмуд Ахмад 2. Мирза Башир Ахмад 3. Мирза Шариф Ахмад 4. Мобарка Бегум 5. Амтуль Хафиз Бегум
Автограф:

Мирза Гулам Ахмад (урду مرزا غلام احمد, хинди मिर्ज़ा ग़ुलाम अहमद; родился 13 февраля 1835 года (14 шаваля 1250 года по хиджре) и умер 26 мая 1908 года (24 рабийюль сани 1326 года по хиджре). Мирза Гулам Ахмад был основателем Aхмадийского движения в исламе. Он выдвинул притязание на титул «Муджаддида» (божественный реформатор) четырнадцатого века ислама, а также Обетованного Мессии и Имама Махди. Его последователи называют себя мусульманами — ахмади. Хазрат Мирза Гулам Ахмад заявил, что Иисус (или Иса), выжил после распятия и отправился в Кашмир (Индия), где и умер естественной смертью. Он утверждал, что Бог назначил его Мессией, в духе и силе Иисуса. Представители других направлений Ислама считают Хазрата Мирзу Гулама Ахмада еретиком, утверждая, что он выдвинул притязание на сан пророка, не принесшего новый религиозный закон. Все мусульмане других течений Ислама верят в то, что после Святого Пророка Мухаммада, не должно было быть пророка.

Мирза Гулам Ахмад много путешествовал, проповедуя свои религиозные идеи, и завоевал широкую популярность в Индии.Миссией движения, по его словам, было распространение ислама в его нетронутом виде. Усилия Мирзы Гулама Ахмада привели к появлению того, что известно сегодня как Ахмадийская мусульманская община. Многие люди стали его последователями ещё при его жизни. Он получил известность, принимая участие в различных дебатах и диалогах с христианскими миссионерами, мусульманскими учеными и индуистскими священниками. 23 марта 1889 года Хазрат Мирза Гулам Ахмад основал Ахмадийское движение в исламе. Миссия Ахмадийского движения в Исламе, согласно его убеждениям, заключалась в возрождении и распространении ислама в его первозданной чистоте.

Молодость и образование

Мирза Гулам Ахмад родился 13 февраля 1835 г (или 14 шавалля 1250 г., по хиджре) в Кадиане (Индия) — посёлке, что в 17 километрах к востоку от железнодорожной станции Батала, в 56 километрах от Амритсара и в 112 километрах от Лахора. Его отца звали Мирза Гулам Муртаза, и он происходил из могольской семьи, которая была одной из наиболее уважаемых семей в регионе. Более того, семья Хазрата Мирзы Гулама Ахмада восходит к роду Барлас, 200 лет правившему в г. Кеш (ныне в округе Шахризабза в Узбекистане). Он родился в период правления Махараджи Раджита Сингха. Коран, арабскую грамматику и персидский язык он изучал под руководством учителя Фазиля Иляхи. В возрасте 10 лет, его учителем стал человек по имени Фазл Ахмад. В возрасте с 17 до 18 лет, его обучал учитель по имени Гул Али Шах. Кроме этого, он изучил несколько работ по медицине под руководством своего отца, Мирзы Гулама Муртазы, который имел глубокие познания в медицине.

В середине 19-го века, христианство по причине агрессивной миссионерской деятельности интенсивно распространялось по всей Индии. С 1864 по 1868 г.г., по желанию своего отца, Мирза Гулам Ахмад работал служащим суда в Сиалкоте. В те времена, в Индии, имело место, сильное анти — британское движение. Многие мусульманские лидеры призывали народ к вооруженному джихаду и почти каждая мусульманская община, кроме Мирзы Гулама Ахмада поддерживала этот призыв к вооружённому джихаду.

После 1868 года он вернулся в Кадиан, и в соответствии с пожеланием своего отца, ему было поручено заниматься некоторыми делами, которые были связаны с недвижимостью его семьи. В течение всего этого времени, Хазрат Мирза Гулам Ахмад получил известность как аскет. Большую часть своего времени он проводил в уединении, молясь в местной мечети, изучая Коран и другие религиозные книги. Он проводил дебаты с христианскими миссионерами в защиту ислама против их критики. Он часто противостоял им в публичных дебатах в городе Батала. В 1886 году, некоторые руководители Арья-самадж провели дебаты с Мирзой Гулам Ахмадом о правдивости ислама и попросили его принести доказательства относительно того, что Ислам является живой религией. Для того чтобы вознести особые молитвы и с целью обретения дальнейшего божественного руководства, Мирза Гулам Ахмад, следуя божественному повелению отправился в Хошиарпур. Здесь он провел сорок дней в уединении, и практиковал исламский ритуал под названием «чилля нашини». Он путешествовал в сопровождении трех спутников и жил в небольшом двухэтажном доме одного из своих последователей. В этот период он постоянно находился один в своей комнате. Его товарищи, молча, приносили ему еду и не говорили ему не слова, поскольку он всё время молился и был занят богослужением. Он выходил из дома только по пятницам и совершал пятничную молитву «Джума» в заброшенной мечети. Именно в этот период он объявил о том, что Бог послал ему радостную весть об Обетованном сыне, который станет известным во всём мире.

Принятие обета верности (Байят)

В 1882 году Хазрат Мирза Гулам Ахмад объявил о том, что Всевышний Аллах назначил его божественным реформатором. Однако он ещё не принимал обет верности своих последователей. В декабре 1888 года, он объявил о том, что Всевышний Аллах повелел ему принимать обет верности у своих последователей. В январе 1889 года он опубликовал брошюру, в которой изложил 10 условий обета верности, которые должны были соблюдать его последователи в течение всей своей жизни. 23 марта 1889 года, он основал Ахмадийскую мусульманскую общину. В этот день 40 его последователей принесли ему свой обет верности. Обет верности заключается в формальном сцеплении рук и в произнесении клятвы верности, хотя физический контакт не всегда необходим. Это метод принесения обета верности сохранялся до конца его жизни и был продолжен его преемниками.

Его притязания

Хазрат Мирза Гулам Ахмад притязал на роль Обетованного Мессии и Обещанного Махди, а не полководца в лице Иисуса Христа, как полагают многие мусульмане. Он утверждал, что пророчества всех мировых религий о втором пришествии их основателей, исполнились в его лице. Эта его концепция вызывала большой спор, особенно среди мусульманского и христианского духовенства. Последователи Мирзы Гулама Ахмада утверждают, что он никогда не говорил о том, что является тем же физическим Иисусом, который жил 19 веков назад. Хазрат Мирза Гулам Ахмад заявил о том, что Иисус умер естественной смертью. Это противоречило традиционным мусульманским и христианским убеждениям. Традиционные мусульмане верят в физическое вознесение Иисуса, точно также и христиане верят в его физическое вознесение после смерти через распятие. Хазрат Мирза Гулам Ахмад писал в своих книгах о том, что в настоящее время Ислам деградирует и это опасно для выживания самого ислама. Он писал, что Ислам испытывает нужду в пришествие Мессии. Он писал, что Обетованный Мессия и Имам Махди должен был появиться спустя 14 веков после Святого Пророка Мухаммада, подобно тому как Иисус появился спустя 14 веков после пророка Моисея. В своей книге «Тазкира» он описал исполнение своих различных пророчеств. Он перечислил в ней ряд пророчеств из Корана и хадисов, имеющих отношение к состоянию эпохи Имама Махди и его пришествию. Он утверждал, что все признаки, указанные в этих пророчествах относятся к нему и его эпохе. Эти пророчества включили в себя его физическое описание и проявление других признаков. Некоторые из них были описаны подробным образом. К примеру, пророчества относительно некоторых мировых событий, которые уже исполнились, а также некоторые пророчества, которые очень понятно описали нравственное, политическое, социальное, экономическое состояние мусульманских народов. Также Мирза Гулам Ахмад провозгласил себя Муджажидом (Божественным реформатором) 14-го исламского века. Он утверждал, что Иса на самом деле пережил распятие и скончался естественной смертью, после того, как мигрировал в г. Сринагар, столицу Кашмира в Индии. Мирза утверждал, что появился в духе и силе Иисуса, и что Мессия и Имам Махди два названия одного и того же лица. Такие заявления вызвали серьёзную обеспокоенность в мусульманских религиозных кругах. В соответствии с установленной мусульманской теологической позицией, Иисус, будучи живым, поднялся на небо, и потом вернется, имам Махди и Иисус были две разные личности. К утверждениям Мирзы отнеслись, как к отходу от мусульманской веры, так как он отрицал Мухаммада как последнего представителя цепочки пророков.

Со временем Хазрат Мирза Гулам Ахмад выдвинул притязание на божественное реформаторство своей эпохи. В своей известной книге под названием «Барахинэ Ахмадийя», он объявил себя Обетованным Мессией Ислама. Традиционные мусульмане утверждают, что пророк Иисус вернётся обратно перед наступлением Судного Дня. Однако Мирза Гулам Ахмад утверждал о том, что пророк Иисус выжил после распятия и переселился в Кашмир (Индия), где умер естественной смертью, дожив до 120 лет. Он был похоронен в Кашмире в квартале «Ханьяр». Согласно убеждениям Хазрата Мирзы Гулама Ахмада, Обещанный Махди должен был иметь духовное сходство с пророком Иисусом, а не быть полководцем в его лице, как полагают многие мусульмане. Он также отверг идею вооружённого джихада и утверждал о том, что в эту эпоху отсутствуют условия для ведения такого вида джихада. Он утверждал о том, что в эту эпоху в защиту ислама следует вести джихад посредством пера и языка, а не посредством меча. Хазрат Мирза Гулам Ахмад написал две книги «Тохфа кайсарийя» и «Ситара кайсарийя». Посредством этих книг он призвал королеву Великобритании Викторию принять Ислама и отказаться от христианства.

Реакция религиозных учёных

Некоторые религиозные учёные выступали против него. Они часто клеймили его как еретика. В то же время, многие религиозные деятели, к примеру, такие как сэр Сайид Ахмад Хан, Мауляна Абуль Калам Азад, ценили его как защитника ислама. После его смерти, в связи с его отказом от идеи вооружённого джихада, противники обвинили его в пособничестве английскому правительству. В то время на сан Имама Махди притязал и Махди Суданский (Мухаммад Ахмад).

После его притязаний на сан Обетованного Мессии и Имама Махди, один из его противников подготовил вердикт, объявив его «кяфиром» (неверным), обманщиком и лжецом. Этот вердикт давал право на его убийство, а также на убийство его последователей. Автор этого вердикта проехал всю Индию и 200 религиозных учёных подписались под его вердиктом.

Несколько лет спустя известный мусульманский лидер и учёный Ахмад Раза Хан отправился в Хиджаз для того чтобы спросить мнение видных богословов Мекки и Медины относительно Мирзы Гулама Ахмада. Он опубликовал мнения этих богословов в своей книге «Хасамуль харамайн» («Меч двух святилищ для уничтожения богохульства и лжи»). Согласно единогласному мнению 34 богословов, Хазрат Мирза Гулам Ахмад был объявлен отступником и богохульником. Согласно их мнению он должен был быть арестован, и подвергнут наказанию.

Путешествие в Дели

В 1892 году Мирза Гулам Ахмад отправился в Дели, который в те времена, считался центром религиозного образования и домом многих видных религиозных лидеров. Он отправился туда с целью разъяснения правдивости своих притязаний. Он опубликовал брошюру, в которой призвал богословов принять участие в его публичных дебатах относительно жизни и смерти пророка Иисуса. Среди богословов, которым он бросил вызов, был и Маульви Сайид Назир Хусейн (1805—1901 г.г.). Он был одним из видных богословов Дели. Мирза Гулам Ахмад предложил три условия, необходимые для этой дискуссии:

• На этих дебатах, в целях поддержания мира, должна была присутствовать полиция
• Дебаты должны были вестись в письменной форме (в целях того, чтобы записи были сохранены
• Дебаты должны были вестись относительно жизни и смерти пророка Иисуса.

В итоге, условия были приняты, и Мирза Гулам Ахмад отправился в соборную мечеть Дели. Он отправился в мечеть в сопровождении своих 12 последователей. Чтобы послушать эти дебаты, в соборной мечети Дели собралось около 5 тысяч человек. Перед началом дебатов условия были повторно обсуждены и противники пришли к выводу сменить тему дебатов. Они предложили вести дебаты не на тему жизни и смерти пророка Иисуса, а на тему притязания Мирзы Гулама Ахмада. Он разъяснял им о том, что его притязание можно обсуждать только после доказательства смерти пророка Иисуса, ибо многие люди убеждены в том, что он до сих пор жив, и должен спуститься на землю. Он говорил, если они докажут, что Иисус жив, его притязание на сан Обетованного Мессии, будет опровергнуто само по себе, поскольку он выдвинул притязание на сан Обетованного Мессии.

В это время толпа начала шуметь. Ему сообщили, что богословы с другой стороны стали говорить народу о том, что его убеждения противоречат исламской доктрине и поэтому он считается неверным. Они говорили, что он недостоин, дискутировать с ними, до тех пор, пока не разъяснит им своих убеждений. Хазрат Мирза Гулам Ахмад изложил концепцию своих верований в письменном виде, и оно было прочитано вслух, однако из-за шума толпы людей, оно было не услышано. Начальник полиции отдал приказ разогнать людей после того как увидел не контролируемую толпу и вероятность насильственных действий с её стороны. По этой причине эти дебаты не состоялись. Однако спустя несколько дней состоялись письменные дебаты между Хазратом Мирзой Гуламом Ахмадом и Маульви Мухаммадом Баширом из Бхопала. Материалы этих дебатов были опубликованы позднее. Хазрат Мирза Гулам Ахмад, в этот период своей жизни, много путешествовал по северной Индии. Он проводил различные дискуссии с различными влиятельными религиозными лидерами.

Взывание к своим оппонентам

Хазрат Мирза Гулам Ахмад опубликовал книгу под названием «Небесный указ». В ней он призвал своих оппонентов к духовной дуэли, которая должна была решить, кто является мусульманином в глазах Всевышнего Аллаха. Всевышний Аллах изложил в Коране четыре критерия истинного мусульманина.

1. Настоящий верующий постоянно получает благую весть от Всевышнего Аллаха.
2. Ему даруется осведомлённость от Всевышнего Аллаха, касающаяся тайных дел и событий будущего мира.
3. Всевышний Аллах принимает большую часть его молитв.
4. Он глубже всех понимает истинный смысл Корана.

Затмение луны и солнца

После его притязания на сан Обетованного Мессии и Имама Махди, его оппоненты требовали от него проявления небесных знаков, которые были в подробности описаны имамом Мухаммадом Аль Бакиром в 7 веке. Он также был известен как Мухаммад бин Али. Он подробно описал признаки проявления Имама Махди. Хазрат Имам Мухаммад Бакир (сын Хазрата Имама Али Зайн аль — Абидина и внук Хазрата Имама Хусейна, повествует:

Воистину, для нашего Махди проявятся два знамения, которые не проявлялись со времён сотворения небес и земли. Луна затмится в первую ночь, солнце же затмится в середине (из отведённых ему дней); и знамения подобного рода не проявлялись со времён сотворения небес и земли".

Мусульмане — ахмади утверждают, что это пророчество исполнилось в 1894—1895 годах, почти спустя три года после объявления притязания Хазрата Мирзы Гулама Ахмада на сан Обетованного Мессии и Имама Махди. Это затмение луны и солнца произошло в 1894 году в месяц «Рамазан». Хазрат Мирза Гулам Ахмад заявил, что это знамение было проявлено в подтверждение истинности пророчества пророка Мухаммада. Позднее это знамение столкнулось с сильной критикой со стороны исламских богословов и тех, кто прекрасно разбирался в науке мусульманских преданий. Критики Хазрата Мирзы Гулама Ахмада утверждали о слабости этого предания и об отсутствие цепи его передатчиков. Они утверждали, что это предание не относится к пророку Мухаммаду.

Мусульмане — ахмади утверждают, что, от имамов, являвшихся «людьми дома пророка Мухаммада, достоверность повествований не требовалась ввиду их правдивости, авторитета и занимаемого ими положения. Однако это вовсе не означает, что высказывания, сделанные ими, приписывались пророку Мухаммаду без определения степени их достоверности. Даже сам Имам Бакир назвал повествуемые им хадисы без приведения цепочки их передатчиков, доходящей до пророка Мухаммада, подчинёнными следующему устойчивому принципу: „Когда я повествую какой-либо хадис, и не называю наряду с ним его источник, то источник в этом случае выглядит следующим образом: этот хадис рассказал мне мой достопочтенный родитель (‘Али Зайн-уль-‘Абидийн), ему — мой известный предок Имам Хуссайн, а ему — его блистательный предок пророк Мухаммад, и, наконец, ему рассказал его архангел Джибрил, тогда как самому Джибрилу, соизволил изречь Сам Владыка мира, то есть Господь“

Тем не менее мусульмане — ахмади утверждают, что история ещё не знает такого знамения затмения луны и солнца, которое произошло в подтверждение истинности какого-либо человека. Ни один человек, до Хазрата Мирзы Гулама Ахмада, не притязал на проявление знамения затмения луны и солнца в подтверждение своей истинности. Хазрат Мирза Гулам Ахмад был единственным, кто выдвинул свои притязания на сан Обетованного Мессии и Имама Махди, в период проявления этого знамения. Такое же затмение произошло и после его смерти. На проявление этого знамения в свою пользу выдвигали притязание и другие люди, тем не менее их притязания не были подтверждены мусульманскими преданиями. В преданиях было сказано о том, что такого знамения не было со дня сотворения небес и земли, и оно уже было проявлено в подтверждение истинности Хазрата Мирзы Гулама Ахмада. Хазрат Мирза Гулам Ахмад заявляет:

„За прошедшие тысячу триста лет многие люди претендовали на роль Махди, однако, ни для одного из них это небесное знамение явлено не было… Клянусь Богом, в руках Которого моя жизнь, что Он показал это знамение на небесах в подтверждение моей истинности“

Кроме того, это знамение было упомянуто в других религиозных книгах, таких как Коран, Библия и других свитках. Факт того, что он выдвинул притязание в период проявления этого знамения, лишний раз подтверждает истинность этого предания. Также это знамение было упомянуто в письмах „Раббани“ Ахмада Сирхинди.

Судебный процесс

В 1897 году христианский священник по имени Генрих Мартин Кларк инициировал судебный процесс против Хазрата Мирзы Гулама Ахмада. Он обвинил его в том, что Хазрат Мирза Гулам Ахмад посредством человека по имени Абдуль Хамид, пытался организовать его убийство. Этот судебный процесс проходил в Лудхияне под председательством капитана Монтегю Вильяма Дугласа. Однако его вина была не доказана, и капитан Дуглас вынес в отношении него оправдательный приговор.

Проповедь — откровение

В 1900 году по случаю мусульманского праздника „Идуль Азхия“ Мирза Гулам Ахмад произнёс проповедь на арабском языке. В этой проповеди он разъяснил суть и философию пожертвования. Это событие отмечается как один из главных праздников в истории Ахмадийского движения в исламе. Эта проповедь писалась синхронно. Её записывали двое его верных последователей. Позднее она была опубликована в виде книги, и названа проповедью — откровением. В Ахмадийской литературе сообщается о том, что в момент произнесения этой проповеди его голос был изменён, и он находился в состоянии транса. Это происходило так, будто он был охвачен какой-то невидимой рукой. Его губы двигались под влиянием невидимой силы. После того, как он закончил свою проповедь, он совершил земной поклон в знак благодарности Всевышнему Аллаху. Вслед за ним также поступили и его последователи. Позднее Мирза Гулам Ахмад писал:

Это было подобно извергающему вулкану. Я не знал, кто говорил, я или ангел. Я высказывал фразы, и каждая высказанная мною фраза была для меня знамением Всевышнего Аллаха.

Вызов Джона Александра Доуи на молитвенную дуэль

Джон Александр Доуи (англ. Dowie) выдвинул притязание на олицетворение второго пришествия пророка Илии. В 1899 году этот шотландский священнослужитель объявил себя предтечей второго пришествия пророка Иисуса. Начиная с 1903 по 1907 г.г., между ними велась переписка. Мирза Гулам Ахмад вызвал его на молитвенную дуэль. Согласно этой дуэли, они оба должны были просить Всевышнего Аллаха о том, чтобы Всевышний Аллах выявил, кто из них является лжепророком. Мирза Гулам Ахмад, сказал:

Необходимо было узнать, чей Бог является истинным, мой Всевышний Аллах или Бог Доуи, который не должен пророчествовать об уничтожении всех мусульман. Вместо того чтобы пророчествовать об уничтожении всех мусульман, он должен пророчествовать о моём уничтожении. Мы оба должны просить Всевышнего Аллаха, чтобы Он уничтожил лжепророка при жизни истинного пророка.

Однако Джон Александр Доуи, не обращал внимания на вызов Мирзы Гулама Ахмада, называя его сумасшедшим Мухаммадийским Мессией. Дови ничего не написал в ответ на эту брошюру, однако продолжал молиться за поражение и гибель Ислама. Он даже возобновил свои нападки. 14-го февраля 1903 года в своей газете он писал:

Я молюсь Богу, дабы ислам в скором времени исчез из мира. О Бог, услышь мою молитву! О Бог, уничтожь ислам.

5-го августа 1903 года он писал:

Это пятно на мантии человечества (ислам) встретит свой конец от рук Сиона.

Хазрат Мирза Сахиб видел, что Дови не проявляет, ни малейшего желания отступиться от своей враждебности, поэтому он издал следующую брошюру в том же 1903 году. Эта брошюра носила заглавие пророчества о Доуи и Пигго. Пигго был самозванцем, объявившемся в Англии. Мирза Гулам Ахмад в своей брошюре писал, что послан Богом ради нового подтверждения Его Единственности, ради того, чтобы положить конец всяким попыткам придавать этому Единственному Богу равных, а также оповещал, что у него есть Знамение для Америки. Знамение состояло в том, что если Доуи вступит с ним в молитвенное состязание и, по собственной воле или непреднамеренно, примет все условия этого состязания, тогда в течение жизни Хазрата Мирзы Сахиба Доуи покинет этот мир в великих страданиях и весьма жалким образом. Хазрат Мирза Сахиб далее говорил, что Доуи уже посылался вызов на подобное состязание, но Доуи не ответил на него. Теперь ему на раздумье выделялось ещё семь месяцев. В продолжение этого времени у него была возможность напечатать свой ответ на вызов. Брошюра завершалась словами: „Воистину, несчастья падут на основанный Доуи город Сион.“ В самом конце, не дожидаясь ответа Доуи, он вознёс молитву:

О Аллах, сделай так, чтобы лживость Доуи и Пигго вскоре стала явной для людей.

Эта брошюра была также напечатана на Западе большим тиражом. Американские и европейские газеты широко комментировали её. В британской Глазго Геральд и американской Нью Йорк Коммершиал Эдверпгайзер были опубликованы тезисы этой брошюры. О вызове, содержащемся в ней, узнали миллионы людей. После выхода в свет второй брошюры Хазрата Мирзы Сахиба у Доуи спросили, почему он не отвечает индийскому Мессии. Доуи с презрением сказал:

В Индии живет мухамеданский Мессия, который упорно пишет мне о том, что Иисус лежит погребенным в Кашмире, и люди спрашивают, почему я не отвечаю ему. Неужели вы воображаете, что я стану отвечать подобным мелким червячкам и мошкам? Мне достаточно было бы наступить ногой, чтобы сокрушить их. Я просто даю им шанс улететь прочь и остаться в живых.

Доуи таким образом все-таки вступив в состязание с Хазратом Мирзой Сахибом, хотя он и утверждал обратное. Он забыл, что Хазрат Мирза Сахиб ясно написал, что если даже Доуи вступит в состязание непреднамеренно, он покинет этот мир в великих страданиях и нищете ещё при жизни Хазрата Мирзы Гулама Ахмада. Доуи изобразил Хазрата Мирзу Сахиба червем, которого он, Доуи, мог бы раздавить ногой. Этим самым Доуи вступил в состязание и навлек на себя Божье наказание. Тщеславие и самодовольство Доуи росли. Несколькими днями позднее он вновь обозвал Хазрата Мирзу Сахиба дурацким мухамеданским Мессией, и написал также: Если не я являюсь посланником Бога на Земле, то таких посланников нет вообще. В декабре 1903 года он открыто вступил в состязание. Он провозгласил, что ангел сообщил ему, что он пребудет победоносным перед лицом своих врагов. Это заявление было контр-пророчеством, предсказанием смерти Хазрата Мирзы Ахмада. Духовное состязание, которое развивалось постепенно, теперь предстало явным и открытым для всех. После этого последнего заявления Доуи Хазрат Мирза Сахиб не написал ничего и в соответствие с кораническим наставлением „И жди, как они ждут“ стал ожидать Божьего Суда. Мирза Гулам Ахмад предсказал в отношении него следующее — Он пытался избежать смерти, которая ожидала его. Ради этого он пытался избежать молитвенной дуэли, однако она была для него равносильна смерти. Бедствие постигнет его город Сион. Примет он этот вызов или нет, в любом случае, он увидит последствия этого вызова. Он покинет этот мир с огромной болью и печалью ещё при моей жизни.

Мирза Гулам Ахмад бросил ему этот вызов в сентябре 1902 года. В американском биографическом словаре было написано о том, что Доуи пытался восстановить свои права через суд, после антиправительственного мятежа, в котором принимала участие и его семья. Этот мятеж был подавлен и суд не принёс ему успеха. Он стал жертвой психического расстройства и стал одержим манией преследования. Он стал жертвой галлюцинаций и умер раньше Мирзы Гулама Ахмада в марте 1907 года. Газета Бостон Геральд написала:

Совершенная правда, что Хазрат Мирза Сахиб был намного старше Доуи. Поэтому у Доуи было больше шансов выжить, чем у Хазрата Мирзы Сахиба.Доуи умер, при том, что друзья отвернулись от него, и материальное благополучие его потерпело крах. Он претерпел мучения паралича и безумия. Он умер жалкой смертью, при том, что Сион пал в результате внутренних распрей. Мирза имеет право открыто выступить вперед и сказать, что он победил в этом состязании.

Молитвенное состязание с христианской общиной агапемонитов

В сентябре 1902 года преподобный Джон Хью Смит — Пиготт (1852—1927 г.г.) в Клептоне (Лондон) во время своей проповеди в церкви «Ковчег Завета» провозгласил себя мессией и богом. Эта церковь была построена общиной Агапемонитов, основателем которой был англиканский священник принц Генри Джеймс.

Когда эта весть о притязании достигла Индии, муфтий Мухаммад Садык — ученик Мирзы Гулама Ахмада, написал ему письмо, в котором попросил его дать более подробную информацию о его притязании. Пиготт не ответил сам, ответ был написан его и был послан ему вместе с двумя брошюрами. Одна из этих брошюр называлась «Ковчег Ноя». Мирза Гулам Ахмад написал ему о том, что такое кощунственное притязание не подобает человеку и в будущем он должен воздержаться от таких притязаний. Он предупредил, что в противном случае Бог уничтожит его. Это сообщение было отправлено ему в ноябре 1902 года.

Это предупреждение Мирзы Гулама Ахмада было опубликовано в американских и европейских газетах. Доктор Сачвисо — эксперт в области социологии и преподаватель университета Западной Англии, написал диссертацию об общине Агапемонитов, за что и получил докторскую степень в университете Рединга. В своей диссертации под названием «Введённые в заблуждение заключённые, неистовый Раверс и коммунисты: социологическое исследование Агапемонитов — секты викторианской эпохи Апокалипсиса», он пишет:

Мы можем увидеть следы деятельности Агапемонитов в Индии в 1902 году. В этом же году другой претендент на сан Мессии в Индии Мирза Гулам Ахмад — глава Кадиана (Пенджаб), опубликовал заявление, в котором предупредил Пиготта о том, что если он не воздержится от притязания на божественную сущность, то вскоре он будет уничтожен и превратится в пыль и кости.

— Доктор Джошуа Сачвисо «Введённые в заблуждение заключённые, неистовый Раверс и коммунисты: социологическое исследование Агапемонитов – секты викторианской эпохи Апокалипсиса» стр. 171.

Пророчество о Пиготте содержится в книге «Тазкира» (в ней собраны все откровения, сны и видения Мирзы Гулама Ахмада). Это пророчество гласит:

В четверг 20 ноября, когда он был сконцентрирован на мольбе в отношении Пиготта, он увидел в видении некоторые книги, на которых трижды было написано слово «Тасбих» (Вся святость принадлежит Аллаху). После этого он получил следующее откровение – Аллах суров в отместку. Они не действуют праведно.

— Мирза Гулам Ахмад, «Тазкира», стр. 531.

Разъясняя это откровение, Мирза Гулам Ахмад писал:

Это откровение показало, что нынешнее состояние Пиготта не совсем здорово или оно говорит о том, что в будущем он не покается. Это также может означать, что он не верит в Бога или то, что он солгал против Бога и это не приведёт его ни к чему хорошему. Часть откровения «Аллах суров в отместку» означает, что его конец будет ужасным, и он будет наказан Богом. Поистине, притязание на божественную сущность является большой дерзостью.

— Мирза Гулам Ахмад, «Тазкира», стр. 567.

Те, кто слышал притязания Пиготта, немедленно проявили реакцию гнева и насилия, что сделало невозможным его пребывание в Лондоне. После этого Пиготт переселился в Спахтон Сомерсет.

Исследователи отмечают, что после переезда в Спахтон, яркий Мессия из Клэптона стал тихим и нежным пастором Спахтона. (Дональд Маккормик, «Храм любви», стр. 97, 1962 год, «Цитадель пресс», Нью-Йорк).

Далее писали:

что Смит-Пиготт получил урок в Клэптоне. Он не желал со стороны внешнего мира в Сомерсетшире такой реакции, какую он получил в Клэптоне (Лондон). Переехав в деревню, он стал жить мирной жизнью и больше не притязал на роль Мессии.

— Дональд Маккормик, «Храм любви», стр. 95, 1962 год, «Цитадель пресс», Нью-Йорк.

Среди его личных вещей была найдена доска, на которой была надпись на латинском языке:

«Homo Sum. Humani Nihil Me Alienum Puto». Перевод — «Я всего лишь человек и ничто человеческое мне не чуждо».

Смит-Пиготт умер в 1927 году. После этого он никогда не притязал на божественную сущность в течение всей жизни Мирзы Гулама Ахмада.

Белый минарет

Согласно исламской традиции, Иисус, после своего второго пришествия должен был спуститься на белый минарет или возле него к востоку от Дамаска или в восточной части Дамаска. Это спорный вопрос. Мирза Гулам Ахмад сказал, что это предание не обозначает наличие этого минарета в пределах восточной части Дамаска или его восточной стороны. Согласно его утверждению, это пророчество сбылось в Кадиане, в городе, расположенном к востоку от Дамаска. Он утверждал, что минарет имеет символическое значение и обозначает распространение света ислама. Он означает, что его весть широка, и она распространится повсюду. Он также означает превосходство ислама. Оно должно было быть величественным подобно минарету в эпоху Обетованного Мессии. Это пророчество указывает на эпоху просвещения, где будут многочисленные удобства для связи и транспорта. В эту эпоху будет легко передвигаться и проповедовать. Это пророчество было буквальным отражением того, что в средние века ислама минареты использовались в качестве эффективной коммуникации и призыва к молитве более широкой аудитории. Мирза Гулам Ахмад заявил о том, что Всевышний Аллах ниспослал ему следующее откровение:

Шагайте вперёд. Наступило ваше время. Стопы последователей Мухаммада, мир и благословения Аллаха да пребывают с ним, будут твёрдо стоять на высокой башне. Святой Мухаммад, мир и благословения Аллаха да пребывают с ним, Избранник и Вождь всех пророков.

— Мирза Гулам Ахмад, «Тазкира», стр. 444.

В 1903 году Мирза Гулам Ахмад заложил фундамент минарета в честь этого пророчества. По его словам, это представило бы как физические, так и духовные аспекты ислама с учётом часов и маяка, закреплёнными на его вершине для символизации света ислама, распространяемого далеко и широко. Таким образом, люди будут знать о времени, а муэдзин будет призывать к молитве пять раз в день. Это будет символизировать приглашение в ислам. Строительство этого минарета было завершено в 1916 году и с тех пор является символом и отличительным знаком Ахмадийята.

«Бахишти макбара» («Райское кладбище»

Мирза Гулам Ахмад в своей брошюре «Аль-Вассийят» (Завещание) написал о том, что создал это кладбище под руководством божественного указа. Он заявил, что в духовном видении ему был показан участок земли под названием «Бахишти макбара», содержащий могилы таких членов его общины, которым суждено было находиться в раю. Для того чтобы исполнить это видение Мирза Гулам Ахмад выделил участок своей земли в Кадиане для захоронения тех членов его общины, которые могли выполнить условия, опубликованные им в его брошюре «Аль-Вассийят». Он писал:

• Первое условие состоит в том, чтобы каждый человек, желающий быть погребенным на этом кладбище, сделал по мере своих возможностей взносы для покрытия расходов по улучшению этой земли.
• Второе условие состоит в том, чтобы те, кто желает быть похороненным на этом кладбище, завещали одну десятую часть своего дохода и имущества для этой цели. Это пожертвование будет использовано общиной ради распространения ислама и учения Священного Корана. Здесь может быть похоронен каждый человек, обладающий идеальной и совершенной верой. Он должен завещать не меньше одной десятой части своего имущества.
• Третьим условием является то, что человек, желающий быть похороненным на этом кладбище, должен быть праведным и богобоязненным. Он должен сторониться всего запретного. Он не должен придавать сотоварищей Всевышнему Аллаху. Он должен быть искренним и правдивым мусульманином.

(«Аль-Вассийят», стр. 16-19). Со временем, кладбище в Кадиане расширилось, после разделения Индии, такое же кладбище было создано в Рабве (Пакистан). Это кладбище был основано под руководством Мирзы Башируддина Махмуда Ахмада — 2 Халифа Ахмадийской Мусульманской Общины. Кладбище в Рабве имеет более 10 000 могил.

Последнее путешествие

В конце 1907 и в начале 1908 года, Мирза Гулам Ахмад заявил, что получил многочисленные откровения о скорой смерти. В апреле 1908 года он отправился в Лахор в сопровождении своей семьи и своих сподвижников. Здесь он прочитал несколько лекций. Он организовал собрание, на которое были приглашены высокопоставленные лица. На этом собрании он говорил около двух часов, разъясняя свои притязания и отвечая на возражения, выдвинутые в его адрес. Он говорил, каким образом, возможно, достичь примирения между индусами и мусульманами. В Лахоре за день до своей смерти, он закончил свою последнюю работу, которая называлась «Пайгамэ сулх» («Послание о примирении»).

Смерть

20 мая Мирзе Гуламу Ахмаду явилось новое предупреждение Господа о приближении конца его жизни, после чего им овладела чрезвычайная физическая немощность. Врачи поставили ему диагноз: истощение и желудочная слабость. В 10 часов тридцать минут утра 26 мая 1908 года он дважды повторил слова «О мой дорогой Господь!» и скончался, лежа на своей постели. Мирза Гулам Ахмад умер в Лахоре в доме доктора Сайида Мухаммад Хусейна (который также был его лечащим врачом). Его тело было доставлено в Кадиан, где он и был похоронен. За несколько лет до своей смерти Мирза Гулам Ахмад заявил, что получил несколько пророчеств, относящихся к его предстоящей смерти.

Его брак и дети

Мирза Гулам Ахмад был женат дважды. Его первая жена Хурмат Биби была дочерью двоюродного брата его отца. Позднее они были разделены и в течение длительного времени жили раздельно. Хурмат Биби не возражала, когда он женился во второй раз, и не желала разводиться с ним.

Дети

От первой жены Хурмат Биби он имел двух сыновей:

1. Мирза Султан Ахмад (1853—1931 г.г.), он принял Ахмадийят.
2. Мирза Фазаль Ахмад (1855—1904 г.г.), умер в возрасте 49 лет и не принял Ахмадийят.

От второй жены Нусрат Джахан Бегам он имел 10 детей.

Пятеро его детей умерли ещё в детстве:

1. Исмат (1886—1891 г.г.)
2. Башир (1887—1888 г.г.)
3. Шаукат (1891—1892 г.г.)
4. Мубарак (1899—1907 г.г.)
5. Амтуль Насиир (1903—1903 г.г.)

Пятеро детей прожили дольше:

1. Мирза Башируддин Махмуд Ахмад (1889—1965 г.г.)
2. Мирза Башир Ахмад (1893—1963 г.г.)
3. Мирза Шариф Ахмад (1895—1961 г.г.)
4. Наваб Мубарака Бегам (1897—1977 г.г.)
5. Наваб Сахиба Амтул Хафииз Бегам (1904—1987 г.г.)

Ссылки

• [www.alislam.org Официальный сайт ахмадийской мусульманской общины]
• [www.alislam.org/introduction/Islam-Ahmadiyyat.html Введение и краткий очерк истории ахмадийской мусульманской общины]
• [www.persecutionofahmadis.org/ Официальный сайт подчеркнувший преследование ахмадийской мусульманской общины]

Отрывок, характеризующий Мирза Гулам Ахмад

Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.