Миронова, Мария Владимировна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Мария Миронова
Имя при рождении:

Мария Владимировна Миронова

Профессия:

актриса

Годы активности:

19341996

Театр:

Московский театр эстрады и миниатюр;
«Табакерка»

Награды:

Мари́я Влади́мировна Миро́нова (19111997) — советская и российская актриса. Народная артистка СССР (1991).





Биография

Мария Владимировна Миронова родилась 24 декабря 1910 года (6 января 1911 года) в Москве в семье служащего Владимира Николаевича Миронова. Мать Елизавета Ивановна была школьной учительницей.

Окончила театральный техникум имени Луначарского в 1927 году.

В период с 1927 по 1931 год — актриса Московского театра оперетты и МХАТ 2-го, затем Московского мюзик-холла, Центрального театра транспорта.

С февраля 1928 года выступала на эстраде.

В кино Мария Миронова дебютировала в 1938 году, в фильме Г. В. Александрова «Волга-Волга».

В 1938—1947 годах работала в Московском театре миниатюр. Актриса яркого дарования, Мария Миронова создала ряд комедийных и остро сатирических образов (эстрадные спектакли «Говорящие письма», «Вы их узнаете», «Дела семейные», «Кляксы»). Мария Миронова исполняла монологи, которые писали для неё Аркадий Арканов, Григорий Горин, Семён Альтов, Александр Володарский, Марьян Беленький и др.

Долгие годы работала в дуэте со своим мужем, эстрадным актёром А. С. Менакером в созданном ими Театре двух актёров в 1952 году, в 1984 году выпустила в соавторстве с ним книгу «…В своём репертуаре».

С 1990 года — актриса Московского театра-студии под руководством О. П. Табакова.

В 1995 году состоялся её бенефис в театре «Школа современной пьесы».

Умерла Мария Владимировна Миронова 13 ноября 1997 года в Москве.

Похоронена на Ваганьковском кладбище.

Семья

Награды и звания

Фильмография

  1. 1934 — Настенька Устинова — Конкордия
  2. 1938 — Волга-Волга — Зоя Ивановна, секретарь Бывалова
  3. 1940 — Преступление и наказание (короткометражный) — Горбушкина
  4. 1954 — Весёлые звёзды
  5. 1954 — Запасной игрок — Ольга, жена директора завода
  6. 1954 — Мы с вами где-то встречались — Вероника Платоновна Малярская, сплетница
  7. 1955 — В один прекрасный день — Татьяна Петровна Озерова, жена скрипача
  8. 1956 — Драгоценный подарок — Леокадия Михайловна
  9. 1958 — Шофёр поневоле — Анна Власьевна Пастухова
  10. 1960 — Совершенно серьёзно (новелла «Иностранцы») — мать Жоры
  11. 1963 — Короткие истории (новелла «Случай в самолёте») — пани Кристина
  12. 1963 — Упрямая девчонка (короткометражный) — Елена Игнатьевна
  13. 1966 — Сказки русского леса — пассажирка такси
  14. 1969 — Старый знакомый — Вера Степановна Дядина, завотделом культуры горисполкома
  15. 1974 — Какая у вас улыбка — Ольга Павловна, старший корректор
  16. 1977 — Почти смешная история — Телеграфистка
  17. 1980 — Жиголо и Жиголетта — Пожилая актриса
  18. 1980 — Назначение — Лидия Григорьевна Лямина
  19. 1985 — Марица — Виолетта
  20. 1991 — Казус импровизус — пенсионерка Козицкая

Озвучивание

Книги

  • 1984 — «Мария Миронова и Александр Менакер в своём репертуаре».

Напишите отзыв о статье "Миронова, Мария Владимировна"

Литература

Ссылки

  • [www.gctm.ru/branches/mmm/ Музей-квартира актёрской семьи М. В. и А. А. Мироновых и А. С. Менакера]

Отрывок, характеризующий Миронова, Мария Владимировна

Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.