Митьков, Михаил Фотиевич

Митьков Михаил Фотиевич
Дата рождения:	около 1791
Место рождения:	Варварино Юрьев-Польского уезда Владимирская губерния
Дата смерти:	23 октября 1849(1849-10-23)
Место смерти:	Красноярск
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:	русский офицер, декабрист, масон

Митько́в Михаи́л Фо́тиевич (около 1791 года — 23 октября 1849 года) — русский офицер, полковник, декабрист и метеоролог.

Семья

Михаил Фотиевич родился в дворянской семье в селе Варварино Юрьев-Польского уезда Владимирской губернии. Отец — майор Фотий Михайлович Митьков, надворный советник, мать — Александра Максимовна Демидова. После смерти жены Фотий Михайлович женился вторично. От этого брака родились четыре ребёнка:

• Николай — майор, помещик Владимирской губернии;
• Платон — майор, служил в Московском отделении военных кантонистов
• Валериан — поручик лейб-гвардии Финляндского полка
• Владимир — был из прапорщиков разжалован в рядовые.

Военная карьера

3 марта 1804 года в возрасте 13 лет поступил на учёбу во 2-й кадетский корпус в Санкт-Петербурге (в настоящее время ул. Красного Курсанта, 14-18). 10 декабря 1806 года в звании прапорщик определён в Императорский Батальон милиции.

Участник войны 1806—1807 года. За Сражение при Фридланде в возрасте 16 лет награждён орденом Святой Анны IV степени.

22 января 1808 года батальон был причислен к гвардии и переименован в лейб-гвардии Императорский батальон милиции. 24 апреля 1809 года получил звание подпоручик, поручик — с 12 декабря 1810 года. 19 октября 1811 года батальон был развёрнут в лейб-гвардии Финляндский полк.

Участвовал в Отечественной войне 1812 года. За Бородинское сражение награждён золотой шпагой «За храбрость». Участвовал в битвах при Тарутино, Малоярославце. За битву под Красным награждён орденом Святого Владимира IV степени с бантом.

Участвовал в заграничных походах 1813—1814 годов: за битву при Бауцене и Лютцене награждён орденом Святой Анны II степени, Дрезден, Кульм, за битву при Лейпциге награждён алмазными знаками ордена Святой Анны II степени. 18 марта 1814 года участвовал в боях при взятии Парижа.

20 января 1813 года получил звание штабс-капитан, 11 мая 1816 года — капитан, 26 января 1818 года — полковник лейб-гвардии Финляндского полка.

Масон, с 1816 года по 1821 год — член ложи «Соединённых друзей».

С 9 января 1824 года на лечении за границей. В 1824 — 1825 годах в Париже посещал лекции по философии, истории, французского красноречия. В сентябре 1825 года вернулся в Россию. Жил в имении во Владимирской губернии, позднее переехал в Москву. В Москве живёт в доме своего дяди А. Н. Соймонова по ул. М. Дмитровка, 18.

Северное общество

В 1821 году вступает в Северное тайное общество. Участвовал в совещаниях Общества в 1821, 1823, 1824 годах. В 1823 году на квартире Митькова (Москва, ул. Чехова, 18) был принят Устав Общества и «правила для всех членов Общества».

Арестован в Москве 29 декабря 1825 года по приказу от 27 декабря 1825 года. Доставлен в Санкт-Петербург на Главную гауптвахту в Зимнем дворце. 2 января 1826 года М. Ф. Митькова переводят в Петропавловскую крепость.

Верховный уголовный суд на заседании 3 июля 1826 года приговорил Митькова к «политической смерти по 2-му разряду». 10 июля 1826 года Николай I смягчил наказание осуждённым: I разряду полагалась вечная каторга, II разряду — 20-летняя каторга. 22 августа 1826 года срок каторги был сокращён до 15 лет.

Отправлен в Свеаборгскую крепость 21 октября 1826 года, прибыл туда 25 октября 1826 года. Затем, 4 октября 1827 года Митькова перевели Свартгольмскую крепость, оттуда — 15 марта 1828 года в Кексгольмскую крепость, где находился в одиночной камере.

Каторга

М. Ф. Митьков был отправлен из Кексгольмской крепости в Сибирь 24 апреля 1828 года. 18 июня 1828 года прибыл в Иркутск. Отправлен в Читинский острог, куда прибыл в конце июня 1828 года. В Читинском остроге оставался до сентября 1830 года. В Читинском остроге декабристы содержались до момента постройки для них специальной каторжной тюрьмы в Петровском заводе. В сентябре 1830 года декабристов переводят в Петровский завод. Митьков в Петровском заводе разрабатывал устав Большой артели, основал библиотечную артель. Сблизился с декабристом А. Е. Розеном.

8 ноября 1832 года срок каторги Митькова был сокращён до 10 лет. М. Ф. Митьков оставался в Петровском заводе до конца каторги — до 1835 года. После окончания срока каторжных работ назначен на поселение в село Олхинское Иркутского округа. Из-за туберкулёза временно оставлен в Иркутске. По представлению генерал-губернатора Восточной Сибири С. Б. Броневского Митькову было разрешено поселиться в Красноярске.

В Красноярске

М. Ф. Митьков прибыл в Красноярск 17 ноября 1836 года. Построил дом на Благовещенской улице (ул. Ленина) недалеко от дома В. Л. Давыдова. Дом снесён в 1937 году. Занимался цветоводством, философией, собрал большую библиотеку, доступную для публичного пользования.

Первым на Енисее начал метеорологические наблюдения. Михаил Фотиевич, несмотря на болезнь, в течение десяти лет вёл ежедневные наблюдения. Он выполнял такой объём наблюдений, какой на современных метеостанциях выполняют три-четыре человека.

Вероятно, Митьков проводил метеорологические наблюдения по просьбе академика Купфера. Измерения проводились по «Руководству к деланию метеорологических наблюдений» Купфера. Купфер обработал и подготовил к печати наблюдения Митькова. В 1866 году наблюдения Митькова были опубликованы в прибавлении к «Своду наблюдений, произведенных в Главной физической и подчиненных ей обсерваториях за 1861 год». Наблюдения Митькова использовались в трудах климатологов и метеорологов: «Климаты земного шара и в особенности России» А. И. Воейкова, «О температуре воздуха в Российской империи» Г. И. Вильда, «Вскрытие и замерзание вод в Российской Империи» М. А. Рыкачева, «Климатологический атлас Российской империи» (1899 год), «Климат Союза Советских Социалистических республик» (Ленинград, 1931).

В 1986 году записи М. Ф. Митькова были переданы Красноярскому краеведческому музею.

Михаил Фотиевич умер 23 октября 1849 года. Похоронен на Троицком кладбище Красноярска. М. Ф, Митьков не имел семьи, поэтому комитет в составе И. И. Пущина, В. Л. Давыдова и М. И. Спиридова по разрешению генерал-губернатора Восточной Сибири продал дом и имущество покойного, а деньги были разделены неимущим декабристам, живущим в различных местах Сибири.

Могила М. Ф. Митькова была утеряна. В 1980 году на предполагаемом месте захоронения был установлен памятник.

См. также

• Декабристы
• Нерчинская каторга

Литература

• А. П. Беляев «Воспоминания о пережитом и перечувствованном».// «Русская старина», N 7, июль 1881 года;
• А. Е. Розен. «Записки декабриста». //Иркутск, 1984;
• «Сибирь и декабристы» //Иркутск, 1985. Выпуск 4

Отрывок, характеризующий Митьков, Михаил Фотиевич

– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».