Михаилович, Драголюб

Драголюб Михаилович
Прозвище	Дража, Дядя Дража
Принадлежность	Сербия Сербия Королевство Югославия Королевство Югославия Четники
Годы службы	1910—1946
Звание	Генерал
Сражения/войны	Первая Балканская война Вторая Балканская война Первая мировая война Вторая мировая война
Награды и премии	(посмертно)

Драголюб (Дража) Михаилович (серб. Драгољуб «Дража» Михаиловић), также возможно написание фамилии Михайлович (27 апреля 1893, Иваница — 17 июля 1946, Белград) — югославский сербский военный деятель, участник Балканских войн и Первой мировой войны, командующий движением четников во время Второй мировой войны.

Михаилович был армейским генералом и занимал пост военного министра в югославском королевском правительстве во время Второй мировой войны. Во время Балканских войн и Первой мировой войны он был армейским офицером сербской армии. Военную службу продолжил в Королевстве Югославия. После Второй мировой войны югославские коммунистические власти расстреляли его и захоронили в неизвестном месте. Реабилитирован 14 мая 2015 года. Михаилович является одним из наиболее известных и награждённых сербских военных деятелей.

Детство, юность, военная карьера

Детство и юность

Драголюб Михайлович родился 27 апреля 1893 года в сербском городе Иваница в семье школьного учителя. Имя мальчику дали по деду с материнской стороны, крестьянину Драголюбу Петровичу. Дед мальчика по отцу Милослав Михаилович был ремесленником-обувщиком. Отец ребёнка Михаил служил волостным писарем, а мать Смиляна была домохозяйкой. Драгалюб был первенцем в семье, вскоре родились две его сестры — Милица и Елица. Милица умерла в возрасте 10 лет от чахотки, а Елица выросла и стала одной из первых сербских женщин, закончивших архитектурный факультет Белградского университета.

В 1896 году от туберкулёза умер его отец Михаил, на пять лет позже, также от туберкулеза, умерла мать Смиляна. После этого Драголюб и две его сестры переехали в Белград к своему дяде, майору ветеринарной службы Владимиру Михаиловичу. О детях заботилась бабушка Стана, мать их покойного отца. В Белграде Драголюб окончил начальную школу и мужскую гимназию.

Осенью 1910 года Драголюб поступил в младшую школу Военной академии в Белграде. После полугода обучения 1 марта 1911 года он получил чин капрала, а ещё через полтора года, 1 сентября 1912 года, — чин младшего сержанта (серб. поднаредник). Вскоре началась Первая Балканская война, и Михайлович был отправлен на фронт.

Первая Балканская война

В октябре 1912 года началась Первая Балканская война. Сербия, Черногория, Болгария и Греция ценой значительных дипломатических усилий смогли заключить союз православных балканских государств, целью которого была ликвидация турецкого господства на Балканском полуострове. За несколько месяцев упорных боев армии союзников добились внушительных результатов — турецкие войска были выбиты из Старой Сербии, Македонии и Фракии и смогли закрепиться только в районе Стамбула.

В 19 лет Дража Михаилович, как и другие его товарищи по училищу, впервые принял участие в боевых действиях на должности батальонного адъютанта. Он служил в IV отдельном пехотном полку первой категории призыва. В составе Дунайской дивизии полк принял участие в боях против турецких войск и албанских иррегулярных отрядов на границе Старой Сербии и Македонии. Наиболее важным сражением на этом участке фронта стала битва под Кумановом (23—24 октября). За храбрость в этой битве Михаилович был произведён в сержанты и награждён нововведённой серебряной медалью «За храбрость».

К декабрю 1912 года бои приостановились, было подписано перемирие. Однако в феврале 1913 года бои возобновились. Для помощи болгарской армии Сербия отправила Вторую армию, в составе которой была и Дунайская дивизия, где служил Михаилович. Совместными усилиями союзникам удалось занять Адрианополь (Эдирне). 30 мая 1913 был подписан мирный договор.

Вторая Балканская война

В тёмное время суток, 29 июня 1913 болгарские войска, воодушевленные поддержкой Австро-Венгрии, внезапно напали на сербские позиции у Брегальницы. Так началась Вторая Балканская война. Во время боевых действий полк Михайловича был переведен в Моравскую дивизию, он сам — на должность командира взвода пехотной роты. Участвовал в боях у деревень Злетово и Кочани. В этой войне он впервые получил ранение, но оно оказалось лёгким. Вместе со своим выпуском офицерского училища, 18 июля 1913 он, как и другие курсанты его 43-го выпуска офицерского училища, получил первое офицерское звание и был произведен в подпоручики.

После окончания войны Драголюб в должности командира 2-й роты 1-го батальона IV пехотного полка участвовал в подавлении албанского восстания в Косове. Михаилович на должности командира взвода 2-й роты 1-го батальона IV пехотного полка участвовал в операциях против албанских повстанцев, захвативших несколько городов в Косове и Македонии. Подавление восстания завершилось только в начале 1914 года. Спустя несколько месяцев Миахилович возвратился в Белград для продолжения военного образования и сдачи экзаменов. Михайлович окончил обучение с отличием — четвёртым по успеваемости из всего курса, что дало ему право перейти в артиллерию, но в дело вмешалась новая война.

Первая мировая война

С началом Первой мировой войны в Сербии была объявлена мобилизация. Михайлович возглавил взвод 3-й роты 1-го батальона 3-го отдельного полка первого призыва в составе Дринской дивизии. Вторгшуюся на территорию Сербии австро-венгерскую армию сербские войска встретили у горы Цер, где австрийцы потерпели сокрушительное поражение. В той операции участие принял и взвод Михаиловича под его непосредственным командованием. Оправившись от поражения, австрийцы начали ряд операций у реки Дрина, постепенно тесня сербскую армию вглубь страны. В ходе этих боев Михайлович вновь проявил свою активность и выдержку, заменив в бою 9 сентября 1914 года раненого командира роты. В дальнейших боях он снова отличился, заслужив письменную благодарность командира полка. Затем последовало крупное сербское контрнаступление, известное как битва при Колубаре. Оборона австро-венгерских войск была прорвана в нескольких местах и развалилась. В ходе Колубарской битвы подпоручик Михайлович вновь обратил на себя внимание командования, прикрывая отступление батальона, не выдержавшего натиска противника. За это Михайлович был представлен к золотой медали Милоша Обилича за храбрость. Во время контрнаступления сербские солдаты находили свидетельства многочисленных зверств, совершенных австро-венгерскими частями (в основном хорватами и венграми). Это было подтверждено и наблюдателями из нейтральных стран.

В сентябре-октябре 1915 года немецкие и австрийские войска начали совместное наступление против Сербии, к которому присоединилась и Болгария, объявившая войну Антанте. В конце сентября Михайлович был поставлен на должность командира 4-й роты 3-го батальона своего полка, но уже спустя две недели его батальон был расформирован из-за больших потерь, а оставшиеся солдаты и офицеры начали отступать на юг. Армия и значительное число гражданских лиц зимой отступала к побережью Адриатики в чрезвычайно тяжёлых условиях, подвергаясь нападениям местных албанцев. Этот переход был назван его участниками «Албанская Голгофа». В это время Михайлович был назначен командиром полковой пулемётной команды, задачей которой было прикрывать отступление своих частей. Команда была вооружена четырьмя трофейными австрийскими пулемётами. В январе 1916 года уцелевшие сербские подразделения были эвакуированы на остров Корфу и в Бизерту (Тунис), где тысячи сербских солдат и офицеров продолжали умирать от дизентерии и последствий истощения. На Корфу прибыл и Михайлович вместе со своими однополчанами из III полка, причём вместе с доверенными ему пулемётами. Здесь сербская армия получила новое обмундирование и вооружение и весной 1916 года была переброшена на Солунский фронт, где вместе с английскими и французскими войсками сдерживала немецкие и болгарские части.

В феврале 1916 года Михайлович был причислен в состав пулемётного взвода 2-го батальона 23-го пехотного полка Вардарской дивизии, и в апреле прибывает на Солунский фронт. После ряда боев и отражении попытки прорыва болгарских войск на битольско-леринском направлении, началось местное контрнаступление, во время которого в конце сентября 1916 года сербские солдаты вновь вступили на территорию южной части Сербии в районе Каймакчалана. Согласно наградному листу:

пехотный подпоручик, и.о. пулемётной команды 2-го батальона XXIII пехотного полка Драголюб М. Михаилович отличился необычайной храбростью: 9-29 августа 1916 г. показал высокое умение в управлении пулемётным огнём, чем нанес неприятелю большие потери. 11 сентября 1916 г. при захвате Корнячасте-Чуке он ворвался на позиции вместе со стрелковой линией и помог удержать занятую позицию, отбивая атаки неприятеля. При этом он был тяжело ранен

В битве у села Неокази 11 сентября он был ранен, после чего врачебная комиссия признала его негодным к строевой службе. Но Дража отказался от тыловой должности и после поправки в апреле 1917 года вернулся в свою часть. Командующий армией, прославленный сербский военачальник Ж. Мишич в своём приказе по армии от 5 июня 1917 г. вынес благодарность подпоручику Михаиловичу. В начале следующего года Михайлович со своим пулемётным взводом был переведён в только что основанный 1-й Югославский полк Югославской дивизии, в состав которой вошли добровольцы-южные славяне из числа военнопленных солдат Австро-Венгрии и эмигрантов. В составе этой дивизии участвовал в прорыве Солунского фронта. Тогда же получил чин поручика и был награждён Орденом Белого орла с мечами V степени, а также английским Военным крестом.

Межвоенный период

После окончания Первой мировой войны в Косово и Метохии вновь вспыхнул албанский мятеж, и Михайлович был направлен на его подавление. Там он находился с конца сентября 1918 года до конца зимы 1919 года. После этого Драголюб служил в 38-м пехотном полку в Скопье. Осенью 1919 года как лучший офицер в полку поручик Михайлович был переведён в Королевскую гвардию в Белград и назначен взводным 3-й роты 1-го батальона пехотного полка, но уже в январе 1920 года возвращён обратно в 38-й полк. Это произошло из-за политического инцидента, когда на праздновании Нового года в ресторане он положительно отозвался о изменениях в России и власти большевиков. В апреле 1920 года он был награждён ещё одной золотой медалью за храбрость, а в мае того же года получает должность командира пулемётного взвода в 3-й подофицерской школе в Скопье. В том же году он женился на Елице Лазаревич, дочери полковника Е. Бранковича. Чин капитана II класса был присвоен Драголюбу в октябре, а в декабре новое награждение — орден Белого Орла IV степени. С июля по сентябрь был преподавателем во 2-й подофицерской школе в Сараеве. После этого Драголюб продолжил своё образование, поступив слушателем в старшую школу Военной Академии, которую успешно закончил через два года и получил чин капитана I класса. Некоторое время занимал военно-административные должности в Белграде. А в марте 1926 года, уже будучи майором, был назначен помощником начальника штаба Дунайской дивизии.

В январе 1927 года Михайлович вернулся в Королевскую гвардию, где занимал должности помощника начальника штаба, исполняющего обязанности начштаба и, наконец, начальника штаба Королевской Гвардии. В начале 1928 года был награждён Орденом Св. Саввы IV степени.

Своих лучших офицеров Югославия направляла для продолжения образования во Францию, и Драголюб в 1930 году отправился в Париж, где получил чин подполковника. В конце 1933 года награждается Орденом Югославской короны IV степени. С февраля по май 1935 года был прикомандирован к организационному отделу Генерального штаба Министерства армии и флота. После был снова отправлен за границу, но уже в должности военного атташе сначала в Болгарию, а затем в Чехословакию. От болгарского царя Бориса III получил орден Святого Александра III степени, а от президента Чехословакии — Орден Белого льва III степени. Тогда же Михайлович стал полковником.

По возвращении на родину, в мае 1937 года, был назначен начальником штаба Дравской дивизионной областью в Любляне. Затем занимал должности командира 39-го пехотного полка, начальником штаба укрепления в той же области, был награждён Орденом Югославской короны III степени. В 1939 году Михайлович был назначен начальником штаба по укреплению приграничной области. В 1938 году он выдвинул предложение о реорганизации армии на национальной основе (словенской, хорватской и сербской), так как посчитал югославскую армию того времени полностью небоеспособной. Данная инициатива вызвала осуждение политического верха страны и Михайлович был осуждён на 30 дней домашнего ареста и уволен от командования полком. После этого словенский бан Натлачен, бывший, по утверждению российского исследователя Тимофеева, «католическим клерикалом», обвинил полковника в «обострении отношений с немцами» в результате чего Михайлович был возвращён в Белград, где в августе 1939 года переводится на преподавательскую работу в Академию Генерального штаба и стратегии. Также он преподавал в Высшем военном училище и служил на должности начальника Общего отделения верховной военной инспекции. Во время службы в инспекции по заданию Генерального штаба Михайлович разрабатывал наставление для частей, оставшихся во время оккупации без связи в окружении. Однако данная идея встретила противодействие генерала П. Костича и неудавшийся реформатор был вынужден оставить должность в Генштабе.

Вторая мировая война

1941 год

После нападения стран Оси на Югославию 6 апреля 1941 года полковник Михайлович направляется в район Сараево начальником оперативного отдела 2-й армии. Ещё в мирное время Драголюб предлагал высшему командованию в случае войны отвести армию от границ в горы, чтобы перейти к партизанским действиям, чтобы германская армия не смогла воспользоваться своим техническим преимуществом. Но в югославском руководстве решили не отдавать без боя врагу ни пяди своей земли, и предложение Михайловича было отвергнуто. Под ударами немецких, итальянских и венгерских войск на фронте и хорватских вооружённых отрядов в тылу югославская армия отступала и за несколько дней была полностью разгромлена. 17 апреля военное командование подписало капитуляцию.

Во время капитуляции отряд Михайловича находился в Боснии. Узнав о капитуляции правительства, Драголюб призвал солдат и офицеров отказаться её принять. После этого отряд направился в сторону реки Дрины, куда и вышел с группой из 26 офицеров и солдат и 30 четниками из местной ячейки предвоенной четнической организации, которых вёл некий «воевода Митар». Группа Михайловича несла с собой спасенное боевое знамя 41-го пехотного полка и сундук с кассой боснийской резервной дивизии, которая вскоре истощилась, в результате чего его группе пришлось перейти на расписки при реквизиции продовольствия, сигарет и ракии из мелких сельских кооперативных магазинчиков. На пути полковник и его бойцы разоружали местные полицейские участки, рекрутируя при этом тех сербских полицейских, которые не имели семьи и желали примкнуть к «части королевской армии, не признавшей капитуляцию». Вскоре после перехода реки Дрины в районе с. Заовине воевода Митар и его люди покинули отряд, но в то же время к нему присоединились четники майора М. Палошевича, создав таким образом ядро будущего окружения Михаиловича.

6 мая на вершине горы Тары они отпраздновали «Джурджевдан» — традиционный день начала хайдучии. Этот день считается началом движения четников, или Равногорского движения. Центром организации было решено избрать горный массив Сувобор, где Михаилович воевал в годы Первой мировой войны и который был ему хорошо известен. Непосредственно штаб Михаилович разместил на плоскогорье Равна-Гора, заросшем густыми луговыми травами и окруженном многочисленными сухими оврагами и густыми буковыми чащами. Из своего штаба Михайлович начал рассылать людей к резервным офицерам и тем военнослужащим, которые сумели избежать плена. При этом им рекомендовалось не отправляться на Равна-Гору, а заняться организацией движения и сбором единомышленников на местах. Ещё одним первоочередным заданием стало создание службы оповещения в соседних селах, чтобы немцы не смогли застать четников врасплох.

Через некоторое время на Равну Гору потянулись офицеры и солдаты разбитой югославской армии и те, кто не захотел смириться с оккупацией своей родины. Большинство пришедших Михайлович отправлял в их родные края для организации партизанского движения по всей стране. Он считал, что силы не равны, и в открытое столкновение с противником вступать преждевременно. По доктрине Михайловича надлежало проводить акции саботажа и диверсий, вести разведывательную и подрывную деятельность, защищать гражданское население и подготавливать народ к всеобщему восстанию, когда для этого создадутся подходящие условия.

В это время вспыхнуло восстание сербов. в созданной оккупантами Хорватии против режима усташей, проводившего политику геноцида сербов. Для защиты сербов, а также для организации восставших Драголюб Михаилович направил туда своих людей.

Летом 1941 г. в Югославии начали проявлять активность коммунисты. Лидер Коммунистической Партии Югославии Иосип Броз Тито создал вооружённые отряды, позже преобразовавшиеся в Народно-Освободительную Армию Югославии. В августе 1941 года армейский генерал Милан Недич сформировал Правительство народного спасения, которое взяло курс на сотрудничество с немцами. Поначалу четники и коммунистические партизаны пытались сотрудничать в борьбе против оккупантов. Однако в ноябре начались столкновения, вскоре переросшие в гражданскую войну. Четники вели борьбу с коммунистами, с оккупантами и с усташами, однако с отрядами Недича пытались сотрудничать.

1942 год

Четники добились больших успехов и в 1942 года контролировали большие районы, очистив их как от оккупантов, так и от коммунистов. Югославское правительство в эмиграции установило контакт с Михайловичем и признало его командующим югославской армии, в декабре присвоило ему чин бригадного генерала, в январе 1942 дивизионного генерала, а в июле 1942 — армейского генерала. Немецкое командование предприняло несколько крупных операций для уничтожения равногорского движения и его руководства. Но эти операции потерпели неудачу.

1943 год

В июле 1943 года оккупанты назначили за голову Михайловича 100 тыс. золотых марок. В феврале 1943 лидер французского движения Сопротивления генерал Шарль Де Голль наградил Михайловича Военным крестом.

1944 год

Югославские коммунисты, видя в Михайловиче серьёзного противника, пытались лишить его помощи союзников по Антигитлеровской коалиции, обвиняя его в сотрудничестве с оккупантами. В 1944 году союзники, в том числе югославское эмигрантское правительство, окончательно переориентировались на Тито. Однако Михайлович не сдавался и, в связи с поражениями немцев на фронте, 1 сентября 1944 г. объявил о всеобщей мобилизации, стремясь не дать коммунистам захватить власть. В октябре на территорию Югославии вошла Красная Армия, и почти вся страна оказалась под контролем коммунистов. Михайлович вместе с тем издал приказ, строго запрещавший столкновения с подразделениями Красной Армии.

Пленение. Суд и расстрел

Большая часть четников отошла на север страны, где они вместе с частями словенского домобранства и остатками Сербского добровольческого корпуса СС пытались оказать сопротивление НОАЮ в Словении. Но силы были неравны, и большая часть четников отступила в Италию и Австрию. Сам Михайлович отказался покидать страну и призвал четников не складывать оружия и продолжать борьбу. 13 марта 1946 года Михайлович был арестован около Вишеграда.

Суд над ним проходил с 10 июня по 15 июля 1946 года. Суд отказался принять показания американских офицеров, находившихся при Михайловиче во время войны, а также англо-американских лётчиков, сбитых над территорией Югославии и спасённых четниками (во время войны было спасено более 500 пилотов). Вместе с ним судили лидера югославских социал-демократов Топаловича и еще 22 человек, в том числе заочно были обвинены: бывшие члены югославского эмигрантского правительства (премьер-министры Йованович и Пурич, министр иностранных дел Нинчич, ио военного и морского министра Живкович, министр юстиции Кнежевич), бывший югославский посланник в СССР Гаврилович и бывший посол Югославии в США Фотич.

15 июля был оглашен приговор. Михаилович и еще 10 подсудимых были приговорены к смертной казни, остальные к тюремным срокам. Рано утром 17 июля Михайлович и остальные приговоренные к смерти были расстреляны. Предположительно, это произошло в Белграде, в районе островного пляжа Ада Циганлия, возле ныне снесённой старой тюрьмы. Адвокат Драган Иоксимович, защищавший Михайловича был вскоре арестован, осужден к трем годам заключения и умер в тюрьме.

Его место захоронения осталось неизвестно. В июне 2011 года Секретарь Государственной комиссии по обнаружению тайных захоронений убитых после 1944 года Срджан Цветкович опубликовал тот факт, что, в ходе поисковых работ на месте проведения расстрелов и последующих захоронений в Белграде, в районе островного пляжа Ада Циганлия, возле ныне снесённой старой тюрьмы, сотрудниками Государственной комиссии были успешно обнаружены останки тел и наручники, в том числе и останки Драже Михайловича.

Мы смогли за весьма короткое время с помощью современной техники найти кости и остатки наручников. Части костей обуглены, что указывает на попытку уничтожения их путём сожжения. <…> Полиция была на месте и сейчас работает уже Прокуратура, проводящая процесс эксгумации. Комиссия тем самым завершила свою часть работы

— заявил историк Цветкович. В настоящий момент, согласно заявлению Председателя республиканской ассоциации по сохранению традиций Равногорского движения Александра Чотрича, проводятся все необходимые мероприятия, включая экспертизу ДНК и прочие исследования, с целью доказать или опровергнуть факт принадлежности обнаруженных останков Драже Михайловичу. Чотрич также заявил, что он ожидает принятия Высшим судом в Белграде решения по прошению о реабилитации генерала Михайловича. Однако реабилитация Михайловича встретила противоречивое отношение в Сербии.

Международная реакция на процесс Михаиловича

• США. Арест Драголюба вызвал сильную негативную реакцию в США. В Государственный департамент поступила петиция в защиту обвиняемого, подписанная более 600 летчиками, которых спасли четники. А члены эмигрантского югославского правительства потребовали передать дело Михайловича на рассмотрение международного трибунала. Наконец Вашингтон вмешался официально. 30 марта 1946 года Госдеп США направил МИД ФНРЮ ноту, в которой перечислял заслуги Михаиловича в деле борьбы против немцев (в том числе упоминал спасение четниками американских летчиков) и предлагал властям Югославии принять меры для того, чтобы были допрошены американские свидетели по его делу. 5 апреля последовал официальный югославский ответ, в котором было сказано, что правительство ФНРЮ «сожалеет, что оно не может удовлетворить желание Правительства США, чтобы офицеры американской армии, которые находились при штабе Драже Михайловича, выступили свидетелями следствия и дали показания по делу предателя Михайловича». Основанием отказа была названа независимость военного суда, который один может «вызвать свидетеля, которого сочтет необходимым», а власти ФНРЮ не могут давить на суд. Также югославские власти выразили уверенность, что факт предательства Михаиловича доказан в ходе процессов над его офицерами и подтверждается словами самого обвиняемого, а также многочисленных свидетелей. Завершался ответ жесткими словами: «Преступления предателя Дражи Михайловича против народа Югославии являются слишком большими и ужасными, чтобы можно было обсуждать виновен он или нет». 19 апреля 1946 года президент Трумэн объявил о приостановке дипломатического признания ФНРЮ. Не успокаивалась американская общественность. В конце апреля Национальный комитет американских летчиков отправил делегацию к Трумэну с просьбой добиться того, чтобы их допросили в качестве свидетелей. 14 мая Госдеп повторил свою просьбу о допросе летчиков, но опять получил отказ. Тогда США попробовали надавить экономически. В середине июня 1946 года, когда суд начался, американцы прекратили еженедельные рейсы в Белград. Ранее в мае был создан в Нью-Йорке «Комитет справедливого суда по делу генерала Михайловича», секретарь которого М. Дэвис допросил целый ряд свидетелей, один из которых Р. Макдауэлл показал, что обвиняемый вел борьбу с немцами и отверг предложенное ему сотрудничество. Уже в марте 1948 года президент Трумэн наградил Драголюба Михайловича американской медалью «Легион почёта» (посмертно). В 2001 году награда была вручена его дочери.
• Великобритания. Английские власти также выступили в защиту Михаиловича, но сделали это позже американцев - в мае 1946 года, предложив показания 5 британских летчиков. В июне, когда суд начался, Форин-офис заявил официально югославским властям, что трое британцев (капитан, полковник и бригадный генерал) готовы выступить в суде в защиту Михаиловича.

Семья

В 1920 году Драголюб женился на Елице Лазаревич, дочери полковника Еврема Бранковича. В браке родились сыновья Бранко (1921—1995), Любивое (1922) и Воислав (1924—1945), а также дочь Гордана (1927—2014). Любивое умер, не прожив и года; Воислав последовал по стопам отца и погиб в мае 1945 года на Зеленгоре, Бранко умер в 1995 году в Белграде. Гордана в годы Второй мировой войны работала медсестрой и, по свидетельствам советского поэта Б. А. Слуцкого, даже работала в полевом госпитале Красной Армии; после войны работала врачом-радиологом и жила до конца своих дней в Белграде.

Оценки деятельности и вопрос о реабилитации

Желание Равногорского движения Александра Чотрича осуществилось 14 мая 2015 года, когда Верховный суд Сербии постановил реабилитировать Михайловича, отменив приговор 1946 года.

17 мая 2015 г. в Беларуси состоялась премьера документального фильма «Югославия. Кровь за кровь», подробно рассказывающего о судьбе Михаиловича (режиссёр — Илья Баранов, авторы сценария — Борис Герстен, Вячеслав Бондаренко)

Награды

• Золотая медаль «За храбрость» (дважды)
• Орден Белого орла V степени (1918)
• Орден Белого орла IV степени (1920)
• Орден святого Саввы IV степени (1928)
• Орден Югославской короны IV степени (1933)
• Орден «Святой Александр» III степени (Болгария)
• Орден Белого льва III степени (Чехословакия)
• Орден Югославской короны III степени
• Военный крест (Франция)
• Орден «Легион Почёта» степени Главнокомандующего (США, 1948, посмертно)

Литература

• Самарџић Милослав. Дража и општа историја четничког покрета. Књига 1. — Београд: UNA Pres, 2005. — ISBN 86-906611-1-5.
• Самарџић Милослав. Дража и општа историја четничког покрета. Књига 2. — Београд: UNA Pres, 2005. — ISBN 86-906611-2-3.
• Самарџић Милослав. Дража и општа историја четничког покрета. Књига 3. — Београд: UNA Pres, 2005. — ISBN 86-906611-3-1.
• Самарџић Милослав. Дража и општа историја четничког покрета. Књига 4. — Београд: UNA Pres, 2006. — ISBN 86-906611-5-8.
• Тимофеев А.Ю. Четники. Королевская армия. — Москва: Вече, 2012. — 308 с. — ISBN 978-5-9533-6203-0.
• Buisson, Jean-Christophe. Le Général Mihailović: héros trahi par les Alliés 1893–1946. — Paris, 1999.
• Freeman, Gregory A. The Forgotten 500: The Untold Story of the Men Who Risked All For the Greatest Rescue Mission of World War II NAL Hardcover 2007, ISBN 0-451-22212-1
• Tomasevich, Jozo. War and Revolution in Yugoslavia, 1941–1945: The Chetniks. — Stanford: Stanford University Press, 1975. — ISBN 978-0-8047-0857-9..

Ссылки

• [www.pogledi.rs/francuski/draza.php Галерея фото Дражи Михаиловича] (фр.). Погледи. Проверено 31 октября 2012. [www.webcitation.org/6CIsMG8f2 Архивировано из первоисточника 20 ноября 2012].
• [www.znaci.net/00001/60.htm Документы с судебного процесса над Михаиловичем] (серб.). Проверено 2 марта 2013. [www.webcitation.org/6F050bnKw Архивировано из первоисточника 10 марта 2013].

Отрывок, характеризующий Михаилович, Драголюб

– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.