Михаил Малеин

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Михаил Малеин (греч. Μιχαήλ Μαλείνος, в миру — Мануил; ок. 894, Каппадокия — 963) — православный святой, основатель ряда монастырей на Киминской горе, учитель Афанасия Афонского, основателя Великой Лавры Афона. Почитается в лике преподобных, память совершается 12 июля (по юлианскому календарю).

Родился в Харсианской области Каппадокии, приходился родственником императору Льву VI Мудрому (а племянником преподобного был будущий император Никифор Фока) и был в раннем возрасте взят на службу в Константинополь. В возрасте 18-ти лет покинул столицу и ушёл в Вифинию где поступил в послушание старцу Иоанну Еладиту на Киминской горе и позднее принял от него монашеский постриг с именем Михаил. Позднее был рукоположён в иеромонаха. Согласно житию, ушёл в затвор и пять дней в неделю проводил в пещере, выходя оттуда в субботу для участия в богослужении. Основал ряд монастырей на Киминской горе, одним из учеников Михаила около 953 года стал Афанасий Афонский, основавший впоследствии Великую Лавру на горе Афон. Михаил мирно скончался в 963 году.

В честь преподобного Михаила Малеина был назван первый царь династии Романовых Михаил Федорович, родившийся 12 июля — в день памяти преподобного Михаила Малеина. Это послужило причиной роста почитания святого, в частности, строительства в России храмов в честь этого святого, в том числе в Московском кремле и Слободском дворце. Мощи и образ святого были привезены в Москву в 1627 г. от константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, на следующий год мощи были помещены в реликварий (ныне в музеях Кремля).

Напишите отзыв о статье "Михаил Малеин"



Литература

Ссылки

Отрывок, характеризующий Михаил Малеин

Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.