Рапов, Михаил Александрович

Михаил Александрович Рапов
Дата рождения:	1 (14) января 1912(1912-01-14)
Место рождения:	Рыбинск
Дата смерти:	12 мая 1978(1978-05-12) (66 лет)
Место смерти:	Москва
Гражданство:	СССР СССР
Род деятельности:	прозаик
Направление:	исторические романы, краеведение
Язык произведений:	русский
Награды:

Михаил Александрович Рапов (1 (14) января 1912, Рыбинск — 12 мая 1978, Москва) — автор широко известного исторического романа «Зори над Русью», книги об архитектурных памятниках «Каменные сказы», книги очерков «Рыбинск» и повести о волжских бурлаках «Зимогоры»; заслуженный учитель школы РСФСР, первый председатель Рыбинского городского общества охраны памятников истории и культуры, член Союза писателей СССР.

Происхождение

Основателем рода Раповых был граф Жан Рапп граф де Кольмар, который служил генерал-адъютантом Наполеона Бонапарта и получил на Бородинском поле своё 26-е по счёту ранение. Внук Жана Раппа — Николя — бежал от французской революции 1848 года в Россию и сменил здесь фамилию на русскоязычную «Рапов». Он имел дом на Смоленской площади в Москве, деревни и крестьян в Орловской и Ярославской губерниях, служил царю, участвовал в войне 1877—1878 годов и стал героем Плевны, имя которого высечено на монументе.

У Николая Рапова осталось три сына: Александр, Семён и Андрей, после смерти отца оказавшихся с опекунами в Рыбинске. Александр Николаевич, как и родитель, стал военным и дослужился до чина штабс-капитана. Он женился на дворянке Ольге Николаевне Овсянниковой, которая работала до замужества учителем русского языка и литературы.

Молодость

Михаил Александрович Рапов родился 14 января (1 января по старому стилю) 1912 года в Рыбинске, а через три месяца отец был переведён в Ровно, куда переехала и семья. Там она оставалась до начала Первой мировой войны, когда была эвакуирована в Москву.

В 1914 году Александр Рапов погиб на австрийском фронте под городом Тарнув. Он поднял свой полк в атаку на Галицийских полях и, получив 18 ранений, не дал взять себя в плен. Посмертно Александр Николаевич получил звание подполковника и Георгиевский крест.

Тело героя четыре месяца везли на родину — в Рыбинск, куда как раз перебралась из Москвы вдова с детьми. 1 марта 1915 года в Крестовоздвиженской церкви Рыбинска состоялась панихида по Александру Николаевичу Рапову, которую служил священник Валентин Стратилатов, говоривший о покойном как о человеке «высшего благородства, безмерной скромности в мнении о себе, безграничной деликатности».

После смерти мужа Ольга Николаевна работала служащей и делопроизводителем на железной дороге, а затем — вновь учительницей начальной школы, преподавателем русского языка и литературы в средней школе № 1. Она воспитывала сына вместе с няней — Еликанидой Прокофьевной. В детстве Михаил Рапов очень любил рисовать, наблюдать природу, занимался в кружке юных натуралистов, а также писал стихи.

В 1929 году он окончил среднюю школу № 1 города Рыбинска, попытался поступить в вуз, но потерпел неудачу и стал работать землеустроителем в организации Рыбинского хозяйства. Следующие два года Михаил занимался обмерами рабочих посёлков Первомайской фарфоровой фабрики в посёлке Песочном Ярославской области. Параллельно он посещал Рыбинскую изостудию Пролеткульта под руководством художника Михаила Щеглова, которую чуть раньше окончили участник знаменитого творческого коллектива КУКРЫНИКСы Николай Соколов и художник Большого театра Григорий Базурин.

В 1931 году Михаил Рапов устроился младшим научным сотрудником в Ивановский научно-исследовательский институт организации рыбного хозяйства и тогда же побывал в гидробиологической экспедиции.

С конца 1931 по 1933 год он работал художником в ИЗО, в бригаде Рыбинского моторостроительного завода. В это время группа местных педагогов готовила к изданию учебник по естествознанию. Возглавлявший эту работу Константин Сергеевич Масленников попросил двадцатилетнего Михаила сделать художественное оформление этой книги, и тот успешно справился с задачей.

Всё время работы Рапов пытался поступать то в один, то в другой вуз (всего их было 12), терпел неудачи,поскольку у него не принимали документы, но в 1933 году всё же стал студентом Рыбинского авиационного института, и отвечал во время учёбы за его художественное оформление. В 1937 году Михаил Александрович с отличием окончил институт, получив квалификацию инженера-механика — технолога по холодной обработке металлов резанием.

С 8 февраля 1938 года по путёвке Наркомата авиационной промышленности СССР Рапов поступил на Рыбинский авиационный воензавод № 26 (позже завод «Рыбинские моторы», ныне НПО «Сатурн») конструктором станочной группы в конструкторское отделение Управления главного механика завода. Одновременно Михаил Александрович начал преподавать специальные дисциплины в отделе подготовки кадров. Работа была ответственная — предприятие как раз занималось выпуском приобретённого по лицензии и модернизованного советскими специалистами двигателя «Испано-Сюиза 12Ybrs», получившего в нашей стране название М-100, который устанавливался, в частности, на истребители «Сталь» и самолёты-разведчики.

В 1938 году Михаил Александрович женился на Маргарите Алексеевне Александровской — уроженке города Пошехонье-Володарского Ярославской области, выпускнице химического факультета Ярославского педагогического института, а 2 апреля 1939 года у них родился сын Олег — будущий историк.

Эвакуация

Следует заметить, что войну ждали заранее. Уже с сорокового года на заводе, где трудился Рапов, стали выпускать новый двигатель для перспективного истребителя Як-1. Тогда же было согласовано, что в случае войны, при угрозе Рыбинску, предприятие должно перебраться на новую площадку в городе Черниковске под Уфой. Здесь возводился комбайновый завод, который в 1940 году перепрофилировали в моторостроительный завод № 384 для нужд авиации. Как раз на его площади, в случае необходимости, должно было эвакуироваться рыбинское предприятие.

С первых дней Великой Отечественной войны Рыбинский авиазавод № 26 перестроился на выпуск продукции, необходимой для фронта. С июля по сентябрь 1941 года вместо предусмотренных заданием 3371 авиамоторов было выпущено 3458, а чтобы быстрей возвращать в строй повреждённые в бою истребители и бомбардировщики, работники завода организовали ремонт авиадвигателей во фронтовых условиях.

К началу октября 1941 года немецкие танковые колонны вышли на Верхнюю Волгу около Калинина (ныне Тверь). До Рыбинска им оставалось не более 200 километров. Учитывая это, в ночь с 15 на 16 октября Государственный комитет обороны принял решение об эвакуации Рыбинского авиазавода № 26 под Уфу.

Чтобы обмануть немецкие самолёты-разведчики, на предприятии делали вид, что никуда не собираются. Однако в самих цехах производился демонтаж оборудования, упаковка станков и документации.. Михаил Рапов наряду с другими принимал участие в этой ответственной работе.

С 25 октября в Рыбинском порту началась погрузка оборудования на баржи, которые по Волге и другим рекам шли в Уфу. Следом такие же баржи везли заводчан с семьями. Вторая и наиболее ценная часть грузов отправлялась в Башкирию по железной дороге: конечным пунктом была станция Черниковка в 20 километрах от Уфы.

Как раз там Михаил Рапов, прибывший в числе первых рыбинцев, и трудился. Несмотря на сорокоградусный мороз, рыбинское оборудование круглосуточно принималось на трёх железнодорожных эстакадах. Сперва Рапов был старшим диспетчером по разгрузке, а затем стал начальником эстакады № 2.

Об объёме работ, которые шли, в том числе, и «через Рапова», свидетельствуют следующие цифры: всего из Рыбинска к месту назначения прибыло 300 железнодорожных вагонов и 25 речных барж, для перевозки этого оборудования с железнодорожной станции и из речного порта пришлось задействовать 20 тракторов, 55 автомашин, 7 подъёмных кранов и 500 подвод, а для его размещения было сооружено 10 производственных корпусов, здания литейного, термического и кузнечного цехов.

4 ноября 1941 года эвакуация предприятия из Рыбинска была полностью завершена. В своей книге «Авиационные поршневые моторы и реактивные двигатели УМПО и их применение на самолетах» ветеран завода Николай Рева позже отмечал:

За два месяца крупнейший завод прибыл в Уфу в своем полном техническом составе, как говорится, до болтика, до гаечки - со всей номенклатурой цехов, служб и отделов, со всем оборудованием, оснащением, заделом материалов, заготовок, узлов, деталей, агрегатов, моторов и полной технической документацией.

Помимо оборудования, под Уфу приехали 6500 рыбинских рабочих и специалистов. Если считать вместе с семьями, то здесь оказалось около 50 тысяч рыбинцев, для которых соорудили 127 домов и бараков, 2 палаточных лагеря а частично расселили в городе Черниковске, откуда к заводу быстро проложили рельсы и пустили трамвай.

Кроме рыбинского авиапредприятия, на этой же площадке были размещены мощности эвакуированных из разных уголков Советского Союза заводов № 49, 161, 234, 251, 291 и 307, а также проектное бюро ЦИАМ (Москва) и конструкторское бюро Добрынина (Воронеж). К ним добавились уфимские заводы № 336 и 384. Получился гигант с «полным циклом» производства военных авиадвигателей, и 17 декабря 1941 года приказом наркома авиапромышленности все можности были слиты в одно целое — Государственный завод № 26, получивший номер по «головному» рыбинскому предприятию.

Следом руководству завода поступила телеграмма Иосифа Сталина с требованием «сделать всё возможное и невозможное» для быстрейшего начала выпуска авиадвигателей. Новое предприятие доверие Верховного Главнокомандующего оправдало. Директор завода Василий Петрович Баландин, который в то время одновременно был заместителем наркома авиационной промышленности СССР, позже подчеркивал: «Прибывшие из Рыбинска заделы позволили нам сразу приступить к сборке и испытанию моторов». Вскоре первая продукция предприятия-гиганта уже стала поставляться на фронт. С декабря по март 1942 года ежесуточный выпуск моторов был более чем удвоен.

При самом заводе появились ШРМ (школа рабочей молодежи) и вечернее отделение переехавшего из Рыбинска авиационного института. Но кроме людей с высшим образованием, предприятию требовались специалисты среднего звена. Для их подготовки в начале 1942 года в здании бывшей уфимской школы на Уральском проспекте был заново открыт эвакуированный из Рыбинска авиационный техникум, и 15 января Михаила Рапова перевели туда с завода на должность заместителя директора по учебной работе.

Однако не успело заведение обосноваться на новом месте, как пришло распоряжение собираться обратно. Дело в том, что после разгрома немцев под Москвой опасность занятия ими Рыбинска миновала. В связи с этим 1 марта 1942 года нарком авиапромышленности издал приказ о создании на территории бывшего Рыбинского воензавода № 26 нового предприятия — воензавода № 36 по восстановлению производства и ремонту авиационных моторов.

В апреле 1942 года теперь уже обратно — из Уфы в Рыбинск — потянулись эшелоны с оборудованием и людьми, а с конца месяца из стен завода стали выходить первые отремонтированные двигатели. Следом получил приказ Наркомата авиапрома о возвращении и едва обосновавшийся в Башкирии авиационный техникум. Начались работы по подготовке имущества к переезду, на которых Михаил Рапов проявил незаурядный талант организатора.

Преподавание

Уже в марте 1942 года техникум, разместившийся в доме № 5 Северного посёлка по ул. Жданова, объявил набор учащихся и месяцем позже начал подготовку кадров. Рапов вел курс «Металлорежущие станки», супруга стала преподавать здесь же химию, а обитала семья в том же здании, в котором два подъезда были отведены под жильё преподавателей. Через полгода техникум получил новое здание на улице Чкалова, откуда выехал военный госпиталь. Но Раповы остались в своей прежней трёхкомнатной квартире № 24, где Михаил Александрович жил вплоть до середины семидесятых.

С учетом трудностей военного времени учащиеся под присмотром педагогов постигали не только азы своей профессии. Михаил Рапов, например, возглавлял группы в подсобном хозяйстве техникума в районе Глебова, на торфоразработках в Тихменеве и станции Лом, в колхозах Ярославской области, а также руководил бригадами учащихся по восстановлению здания техникума, которое несколько раз страдало от бомбёжек.

В 1943 году Михаил Александрович вступил в ряды ВКП(б) и попросился на фронт, но руководство посчитало, что в качестве преподавателя он будет полезнее. Однако вклад Рапова в Победу огромен — ведь его ученики и выпускники трудились на заводе, который за 1943 год отремонтировал в полтора раза больше военных авиадвигателей, чем за год предыдущий, а за четыре первых месяца 1945-го выпустил моторов больше, чем за весь 1944-й.

Понятно, почему во время первого послевоенного выпуска в актовом зале техникума медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов» были вручены не только 230 учащимся, но и супругам Раповым.

В 1946 году Михаил Александрович был назначен заведующим технологическим учебным отделением вуза, а с 1948 года возглавлял предметную комиссию технической механики. Кроме того, по инициативе Рапова в техникуме было создано научно-техническое общество учащихся, для которого он подготовил Положение. Опыт работы данного коллектива был рассмотрен на Всесоюзном совещании в Москве и распространён по всем учебным заведениям отрасли.

Зори над Русью

Ещё в 1940 году Михаил Рапов задумался над созданием романа «Зори над Русью» о временах Дмитрия Донского. Когда первые главы будущей книги обсуждались на заседании литературного актива, выбор темы вызвал удивление. События шестисотлетней давности — единоборство Руси с монголо-татарами — казались очень далёкими и не актуальными для Советской России. Однако творческий процесс прервала война.

Михаил Александрович возобновил работу над книгой после войны. Он изучал труды русских и советских историков, читал летописи, не раз бывал на Куликовом поле, фотографировал и делал зарисовки — так рождалось произведение.

Выпускник Рыбинского авиационного техникума Адольф Константинович Павлов, учившийся там в первой половине пятидесятых годов, вспоминал:

Михаил Александрович Рапов был настолько оригинален, что его знали все. Ходил в бриджах, туфлях на очень толстой подошве и в необычного покроя пиджаке, в нагрудном кармане которого всегда торчало 4-5 авторучек. Умные, веселые глаза смотрели на окружающих сквозь толстые очки. Вообще он больше напоминал иностранца, волею обстоятельств оказавшегося в нашем заштатном городе. <…> Пошел по техникуму слух, что Михаил Александрович работает над исторической книгой. Мы к нему: «Так ли это?» Он сначала отшучивался, а потом согласно кивнул головой: «Да, пишу. Какие времена? Времена Куликовской битвы, Дмитрия Донского». Мы с восторгом смотрели на Рапова - как же, первый в нашей жизни живой писатель, с которым можно запросто встретиться в коридоре и даже поговорить. Чуть позже Рапов читал нам главы из той, существовавшей в рукописи книги…»

В 1954 году вышли первая и вторая книги романа «Зори над Русью» с художественным оформлением автора, а в 1958 году увидела свет третья книга. Тогда же, 1 октября 1958 года, за этот литературный труд Михаил Александрович был принят в Союз писателей СССР.

Дальнейшая деятельность

Перед Раповым открылась возможность заниматься литературным делом на профессиональной основе — однако он остался верен уже выбранному преподавательскому делу и организации внеучебной работы с молодёжью. В 1960 году Михаил Александрович, например, подготовил Устав для вновь созданного в техникуме университета культуры с многочисленными факультетами, возглавил этот «вуз в вузе» и, одновременно, стал деканом факультета изобразительного искусства. Тогда же, 13 мая 1960 года, Рапов был награждён знаком «Отличник социалистического соревнования».

Помимо преподавания в техникуме и любви к истории Отечества как такового, он активно интересовался краеведением. Как следствие, в 1965 году вышла книга Михаила Рапова «Каменные сказы». Любовь автора к народному зодчеству была заметна уже в «Зорях над Русью», но непосредственное отражение она нашла именно в новом произведении о сокровищах древней русской архитектуры. Ярославль, Углич, Ростов, Тутаев — по этим местам Михаилу Рапову пришлось не раз пройти с записной книжкой и фотоаппаратом.

Фотография, кстати, стала ещё одним увлечением Михаила Александровича. Рыбинец Адольф Павлов вспоминал:

Он был пионером цветной фотографии в Рыбинске. В те времена процесс проявления, а особенно печати цветных снимков был необыкновенно сложен и требовал точного соблюдения всех параметров растворов, вплоть до температуры с очень малыми допусками. Но Рапов всё это освоил в совершенстве. Я помню ажиотаж вокруг его первой выставки в техникуме, на которой были представлены цветные фотографии. Более того, он, как художник, компоновал негативы, совмещал их и добивался удивительных результатов. Один из снимков представлял собой громадного, раскинувшего крылья орла, летящего над поляной и лесом, а на спине орла стоит Маргарита Александровна в развевающемся платье.

В 1966 году Михаил Александрович, переживавший за состояние древних архитектурных шедевров, стал учредителем и первым председателем Рыбинского городского Общества охраны памятников истории и культуры, и занимал этот пост следующие шесть лет. Он также был делегатом I Всероссийского учредительного съезда ВООПиК. При Рапове как председателе городского общества охраны памятников истории и культуры начались во второй половине шестидесятых годов работы по восстановлению глав и шпиля Рыбинского Спасо-Преображенского собора.

В 1966 году Михаил Александрович начал работать над новой повестью «Зимогоры»: её черновик, выполненный в толстых тетрадях чернильной ручкой, сохранился в Рыбинском историко-архитектурном музее. Эту книгу он писал не только в городской квартире, но и во время отпусков, когда вся семья отправлялась в расположенное на Волге село Иваньковское.

В 1968 году вышел принадлежащий перу Михаила Рапова труд «Рыбинск» — очерки о современном городе с экскурсом в отдельные периоды истории, включая создание Рыбинского водохранилища. Тогда же открылся музей авиационного техникума, в создании которого Рапов принял самое непосредственное участие.

В 1969 году Михаила Александровича поощрили ещё одним знаком «Отличник социалистического соревнования» и Почётной грамотой Министерства авиапромышленности СССР, а его супруге Маргарите Алексеевне, выходящей на пенсию, было присвоено Указом Президиума Верховного Совета РСФСР почётное звание «Заслуженный учитель школы РСФСР». Осенью 1972 года Рапову также присвоили звание «Заслуженный учитель школы РСФСР», после чего Михаил Александрович вышел на пенсию.

Что до повести «Зимогоры» — кропотливая работа над ней продолжалась ещё долго, и книга вышла только в 1974 году. Она рассказывает о жизни волжских бурлаков, «столицей» которых до революции считался Рыбинск. Непосильный труд летом и безработица зимой — таким был удел речного грузчика. Потому и звали их «зимогорами». Повесть написана с глубоким знанием быта простонародья и разгульных купцов Рыбинска. Во-многом, именно благодаря перу Рапова возродилась старая «бурлацкая» слава города, а сам он через три года после выхода книги в свет «прирос» памятником бурлаку скульптора Льва Писаревского.

Последние годы жизни Михаил Рапов провёл в Москве, у своего сына Олега Михайловича Рапова — крупного историка, академика РАЕН, доктора наук и профессора кафедры истории России до XIX века в Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова.

Тем временем в 1977 году на родине писателя вышел приуроченный к 200-летию города фотоальбом «Рыбинск» с текстом Михаила Рапова.

Михаил Александрович Рапов скончался после инфаркта 12 мая 1978 года и был похоронен на Хованском кладбище столицы. В честь Михаила Рапова названа одна из улиц Рыбинска, а на доме, где он жил, имеется мемориальная плита. Характеризуя личность земляка, Рыбинская газета «Анфас» отмечала:

Такие люди, как автор романа «Зори над Русью», «Зимогоров» и «Каменных сказов», появляются в городе раз в столетие – в лучшем случае… До сих пор его очерки и книги о Рыбинске остаются непревзойденными среди множества другой краеведческой литературы последнего сорокалетия.

Дело Михаила Александровича продолжает его любимая внучка Злата Рапова. Выпускница истфака МГУ, она, как дед, находит время и для преподавательской деятельности, и для литературного творчества. Злата Рапова является, в частности, Президентом Международного Союза писателей «Новый современник», победителем конкурса «Золотое перо Руси-2007», шестикратным лауреатом международных литературных конкурсов, владелицей более 40 международных наград, главным редактором газеты «Современная литература» (Россия), членом редколлегии журнала «The Yonge Street Review». Её перу принадлежат 9 книг и более 300 статей научного, научно-популярного и публицистического жанров.

Книги Михаила Рапова

• Рапов М. А. Зори над Русью: повесть лет, приведших Русь на Куликово поле. — Ярославль : Верхне-Волжское книжное издательство. — 1954. — 412,[1]c.
• Рапов М. А. Каменные сказы: Сокровища древней русской архитектуры Ярославской области. — Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство. — 1965. — 236 с.
• Рапов М. А. Рыбинск, Ярославль. — Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство. — 1968.
• Рапов М. А. Зимогоры: Историческая повесть. — Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1974. — 208 с.
• Рыбинск: Фотоальбом. // Текст М. А. Рапова. — М., 1977.

Переиздания книги М. А. Рапова «Зори над Русью»

• Рапов М. А. Зори над Русью: Повесть лет, приведших Русь на Куликово поле / Послесл. В. Чалмаева ; Худож. А. Князев. — Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство. — 1978. — 766 c.: ил.
• Рапов М. А. Зори над Русью: повесть лет, приведших Русь на Куликово поле / Послесл. В. А. Лебедева; Худож. А. М. Князев. — Ярославль: ЛИЯ. — 1993. — 734,[1]с.: ил. ISBN 5-86895-001-1
• Рапов М. А. Зори над Русью: Повесть лет, приведших Русь на Куликово поле. — В 2 т. — М.: ПАИМС. — 1993. — 415+383 с.
• Рапов М. А. Зори над Русью: Роман: В 2 кн.. — Гурьевск: ТОО «Брайт Лайт». — 1993.
• Рапов М. А. Зори над Русью: Роман / Худож. С. П. Ловыгин. — Ярославль: Нюанс — Рыбинск: Рыбинский дом печати. — 1997. — 750,[1] с.

Отрывок, характеризующий Рапов, Михаил Александрович

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.