Михаил (Ермаков)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Михаил и фамилией Ермаков.

Митрополит Михаил<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
113-й Митрополит Киевский, Галицкий и всея Украины
декабрь 1927 — 30 марта 1929
Церковь:	Русская православная церковь
Предшественник:	Антоний (Храповицкий) он сам (как Патриарший Экзарх всея Украины с правами, принадлежащими Митрополиту Киевскому)
Преемник:	Димитрий (Вербицкий)
1-й Патриарший Экзарх всея Украины с правами, принадлежащими Митрополиту Киевскому (до 1927)
июль 1921 — 30 марта 1929
Предшественник:	должность учреждена Назарий (Блинов) (как в/у Киевской епархией)
Преемник:	Константин (Дьяков)
Епископ Гродненский и Брестский
9 декабря 1905 — декабрь 1927
Предшественник:	Никанор (Каменский)
Преемник:	Владимир (Тихоницкий)
Епископ Омский и Семипалатинский
6 сентября 1903 — 9 декабря 1905
Предшественник:	Сергий (Петров)
Преемник:	Гавриил (Голосов)
Епископ Ковенский, викарий Литовской епархии
20 октября 1899 — 6 сентября 1903
Предшественник:	Михаил (Темнорусов)
Преемник:	Сергий (Петров)
Епископ Новгород-Северский, викарий Черниговской епархии
31 января — 20 октября 1899
Предшественник:	Евфимий (Счастнев)
Преемник:	Филипп (Бекаревич)
Имя при рождении:	Василий Фёдорович Ермаков
Рождение:	31 июля (12 августа) 1855(1855-08-12) Санкт-Петербург
Смерть:	30 марта 1929(1929-03-30) (73 года) Киев
Принятие монашества:	19 июня 1887
Епископская хиротония:	31 января 1899

Митрополит Михаил (в миру Василий Фёдорович Ермаков; 31 июля (12 августа) 1862, Санкт-Петербург — 30 марта 1929, Киев) — епископ Русской православной церкви, митрополит Киевский, Галицкий и всея Украины. Первый Патриарший Экзарх всея Украины.

Биография

Родился 31 июля 1862 года в Петербурге в семье офицера, дослужившегося до звания майора 192-го Бендерского пехотного полка.

В 1878 году окончил Киевское ремесленное училище, а в 1881 году — Киевское реальное училище. Однако по техническому профилю работать не стал и в том же году поступил в пятый класс Киевской духовной семинарии, закончив её по первому разряду, после чего поступил в Киевскую духовную академию.

19 июня 1887 года перед окончанием академии наместником Киево-Печерской Лавры архимандритом Ювеналием (Половцевым) в церкви преподобного Антония на Ближних пещерах пострижен в мантию с наречением имени Михаил.

Окончил академию со степенью кандидата богословия с правом получить степень магистра без нового устного испытания чрез напечатание сочинения и удовлетворительное защищение его в присутствии Совета.

28 июня ректором академии епископом Сильвестром (Малеванским) рукоположен во иеродиакона, а 29 июня им же во иеромонаха.

На преподавательской работе

С сентября 1887 года по 1888 год был преподавателем Священного Писания в Киевской духовной семинарии.

В 1889 по 1890 годы — инспектор и преподаватель Орловской духовной семинарии.

19 августа 1890 года назначен инспектором Санкт-Петербургской духовной академии.

15 декабря того же года был возведён в сан архимандрита.

По воспоминаниям профессора А. Л. Катанского «близко и крепко держался Преосв. Антония [Храповицкого], веря в его звезду, в чём и не ошибся».

В январе 1893 года освобождён от должности инспектора Санкт-Петербургской духовной академии и назначен ректором сначала Могилёвской духовной семинарии.

6 октября того же года переведён ректором в Волынскую духовную семинарию, располагавшуюся в Кременце.

Викарный епископ

24 декабря 1898 года определён быть епископом на Новгород-Северским, викарием Черниговской епархии

31 января 1899 году хиротонисан во епископа Новгород-Северского, викария Черниговской епархии. Хиротонию совершали: митрополит Киевский и Галицкий Иоанникий (Руднев), митрополит Санкт-Петербуржский и Ладожский Антоний (Вадковский), митрополит Московский и Коломенский Владимир (Богоявленский), архиепископ Новгородский и Старорусский Феогност (Лебедев), архиепископ Тверской и Кашинский Димитрий (Самбикин), епископ Гурий (Буртасовский), епископ Орловский и Севский Никанор (Каменский), епископ Таврический и Симферопольский Николай (Зиоров), и епископ Саратовский и Царицынский Иоанн (Кратиров).

20 октября 1899 года назначен епископом Ковенским, викарием Литовской епархии.

Епископ Омский и Семипалатинский

6 сентября 1903 года назначен епископом Омским и Семипалатинским.

За 2.5 года он объехал почти всю епархию. При владыке епископе Михаиле был построен и начал работу Омский свечной завод. Почти завершилось строительство Архиерейского дома с домовой церковью и здания консистории.

На Гроднеской кафедре

9 декабря 1905 года назначен епископом Гродненским и Брестским, с освобождением от непосредственного управления Покровским общежительным монастырем Омской епархии.

По причине отлучек из епархии на заседания Святейшего Синодаа также необходимости объезжать свою епархию, ходатайствовал об учреждении в епархии викариатства с кафедрой в Белостоке. Император Николай II «соизволил утвердить 18 мая 1907 года доклад Святейшего Синода об учреждении Гродненской епархии на местные средства кафедры викарного епископа, с присвоением ему именования Белостокским и о бытии настоятелю Супрасльского Благовещенского монастыря Архимандриту Владимиру, епископом Белостокским».

Был избран почётным председателем Гродненского Софийского Православного Братства, которое по своему составу и направлению деятельности было монархическим. В своем приветствии в адрес Съезда Русских Людей, проходившего в Москве с 27 сентября по 4 октября 1909 года, писал: «С берегов Немана, Бобра и Западного Буга истерзанная, изнемогающая, но крепко ещё держащая в руках священное свое знамя Русь шлёт Москве поклон и сердечный привет и просит памяти и внимания».

Летом 1911 совместно с архиепископом Антонием (Храповицким), епископом Вениамином (Казанским), протопресвитером Георгием Шавельским и архимандритом Алексием, настоятелем Феодоровского Городецкого монастыря, совершили чин закладки Феодоровского сбора в память 300-летия Дома Романовых в Петербурге на углу Тверского пер. и ул. Полтавской.

6 мая 1912 года возведён в сан архиепископа.

По воспоминаниям юрисконсульта Киево-Печерской Лавры И. Н. Никодимова: «С особенной любовью он вспоминал годы своего епископства в Гродно. Его там ценили и уважали».

В феврале 1915, когда немецкие войска вошли в пределы Гродненской епархии и заняли Красноставский монастырь, он ежедневно в Гродно совершал богослужение в местном соборе. А 14 февраля, в самый разгар артиллерийского боя, прибыл в Северо-восточное управление и здесь под огнём врага совершил торжественное богослужение, обошел все укрепления, окропил их святой водой и благословил чудотворной иконой Колческой Божией Матери, после чего обратился к воинам с речью.

В Москве

Перед занятием немцами Гродно вынужден был переехать в Москву, куда, опасаясь поругания, перевез главные епархиальные святыни: фоб с частицею мощей Гавриила Белоетокского и чудотворную Жировецкую икону Божией Матери. Эти святыни хранились в соборе Василия Блаженного, где был настоятелем протоиерей Иоанн Восторгов. 20 сентября 1915 года владыка совершил богослужение, а протоиерей Иоанн сказал слово в связи с перенесением святынь.

Проживал в Москве качестве эвакуированного, был членом Святейшего Синода. 14 апреля 1917 года указом Временного правительства освобождён от присутствия в Синоде вместе с другими его членами (за исключением архиепископа Сергия (Страгородского))

Участник предсоборного совещания, обсуждавшего проект положения о порядке избрания патриарха. Участник Всероссийского Поместного Собора 1917—1918 годов в Москве.

Во время обстрела большевиками Кремля, продолжавшегося с 28 октября по 2 ноября 1917 года, находился в Чудовом монастыре. При начале обстрела мощи святителя Алексия были перенесены братией в пещерную Ермогеновскую церковь, где под грохот разрывающихся снарядов архиепископ Михаил молился вместе с митрополитом Петроградским Вениамином (Казанским), епископом Арсеним (Жадановским), архимандритом Алексием (Соловьёвым) и иноками обители.

По окончании Поместного Собора жил под Москвой. К тому времени территория Гродненской епархии, правящим архиереем которой он формально оставался, оказалась включенной в состав восстановленного Польского государства.

С начала 1921 года был настоятелем Донского монастыря.

Экзарх Украины

Первые годы служения на Украине

В конце июня 1921 года, опираясь на решение Собора епископов от 19-20 мая 1921 го Священным Синодом и Высшим Церковным Советом назначен Священным Синодом и Высшим Церковным Советом «Патриаршим экзархом на Украине, с возведением его в сан Митрополита и предоставлением ему прав, принадлежащих Митрополиту Киевскому». Необходимость этого была вызвана тем, что после эмиграции за границу митрополита Киевского и Галицкого Антония (Храповицкого) Киевская митрополия оставалась без должного управления. Из-за агрессивных действий украинских националистов, поддерживаемых советской властью, стремительно нарастали нестроения в жизни Церкви на Украине, а временный управляющий Киевской епархией епископ Черкасский Назарий (Блинов) был человеком безынициативным и чрезвычайно осторожным. При этом титул митрополита Киевского и Галицкого остался за митрополитом Антонием. Чтобы сместить его и утвердить митрополита Михаила новым Киевского митрополитом требовался Всеукраинский Собор (согласно Положению о временном высшем управлении на Украине), созыву которого препятствовали власти.

По словам делопроизводителя Синода М. В. Нумерова, «Уехал 11/24 августа и уже 13 был в Киеве». Прибытие в августе 1921 года в Киев Патриаршего Экзарха, опытного и авторитетного архиерея, во многом оздоровило церковную жизнь на Украине.

В октябре 1921 года к нему обратилась «Всеукраинская церковная рада» будущих украинских автокефалистов с требованием посвятить для них «украинского епископа». Экзарх митрополит Михаил прибыл с несколькими священниками, но без епископов, благословения своего собравшимся не дал и предложил всем разъехаться по домам, так как этот съезд за собор признать не может..

После ареста Патриарха Тихона и возникновения обновленческого раскола, митрополит Михаил оказался в несколько двусмысленном положении: он был Экзархом Патриарха, отстранённого от управления Церковью. В момент, когда повсеместно, в том числе и на Украине, церковную власть пытались захватить обновленцы, митрополиту Михаилу требовалась санкция, подтверждающая его права. Разрешить накопившиеся вопросы был призван Всеукраинский Собор, намеченный на август 1922 года, однако из-за противодействия властей провести полноценный Собор не удалось (вместо ожидаемых 400 прибыло только около 70—80 депутатов). Собравшиеся обратились к присутствующим украинским епископам с пожеланием объявить о том, что «Украинская Церковь отныне стала на путь автокефалии». Епископы, составившие собственное совещание, названное «Священным Синодом епископов всея Украины», не пошли на это, указав на то, что он относится к компетенции Всеукраинского Собора.

На экзарха также оказывала сильное давление советская власть, киевские представители которой требовали от него присоединиться к «Живой церкви» а также подписать воззвание к верующим и духовенству о безоговорочной выдаче всех церковных ценностей. По воспоминаниями бывшего юрисконсульта Киево-Печерской Лавры И. Н. Никодимова сам Экзарх описывал своё положение так: «Вымогают от меня признания „Живой церкви“, угрожают в противном случае арестом. Когда же я решительно отверг их требования, то они довольно цинично признали, что я, быть может, поступил правильно, так как всё равно и „Живую церковь“ они в конце концов ликвидируют».

22 января 1923 года в связи с обострением репрессий советской власти против духовенства, митрополит Михаил написал завещание, в котором, в частности, говорится:

В настоящее тяжёлое и тревожное для Российской Св. Православной Церкви время, когда самочинные отступники от единства православной веры получили возможность чинить всякие насилия над служителями Церкви, верными православию, можно ожидать, что правящие Киевской епархией православные архипастыри будут устраняемы от дел управления. Посему, дабы не остались без канонического духовного руководства пастыри и паства Киевской епархии, братски, о Имени Господа нашего Иисуса Христа, прошу преосвященных викариев Киевских вступать, после меня, в управление епархией в следующем преемственном порядке: 1) преосвященный Димитрий [Вербицкий], Епископ Белоцерковский и Сквирский, 2) преосвященный Макарий [Кармазин], Епископ Уманский, 3) преосвященный Георгий [Делиев], Епископ Богуславский, 4) преосвященный Алексий [Готовцев], Епископ Звенигородский, 5) преосвященный Александр [Чекановский], Епископ Липовецкий и Бердичевский, 6) преосвященный Назарий [Блинов], Епископ Радомысльский и Черно[был]ьский, 7) преосвященный Василий [Богдашевский], Епископ Каневский. В случае устранения всех киевских викариев, заботу о киевских церковных делах прошу принять (в силу циркулярн[ого] Указа Святейшаго Патриарха, Высшаго Церковнаго Совета и Синода от 7 нояб[ря] 1920 г.) православных преосвященных соседних епархий — Черниговской, Подольской и Полтавской.

23 января 1923 года последовало распоряжением обновленческого ВЦУ об освобождении от управления Киевской епархией, с увольнением на покой и с назначением местом жительства в городе Холмогоры Архангельской губернии. Категорически отказался признать ВЦУ и его предписания..

5 февраля 1923 года был арестован и через некоторое время переведён в Москву в Бутырскую тюрьму. В сопроводительном документе украинские чекисты указывали: «Удалить его было необходимо во что бы то ни стало, так как он, пользуясь своим авторитетом и „канонической“ властью, срывал подготовительную работу и самый съезд Всеукраинских Обновленческих групп в Киеве 12/II, а также тормозил работу ГПУ по расколу духовенства Киевской губернии и Правобережья».

В Бутырской тюрьме митрополит Михаил содержался в очень большой общей камере, где между другими заключёнными находились архимандрит Ермоген (Голубев) и киевский священник Анатолий Жураковский. Пасху они встречали вместе. Митрополит Михаил возложил на иерея Анатолия крест, искусно сделанный им самим из хлеба и раскрашенный карандашом.

Об освобождении митрополита Михаила перед председателем ГПУ и Евгением Тучковым хлопотала его сестра Ольга Вестли, однако безрезультатно. В Бутырках митрополита почти не допрашивали, продляя срок пребывания под стражей. Постановлением Комиссии НКВД по административным высылкам от 13 июля 1923 года митрополит Михаил был приговорён к высылке в Туркестан на два года.

В Москве (1925—1926)

В сентябре 1925 года митрополит Михаил вернулся из среднеазиатской ссылки и с разрешения властей временно поселился в Москве, так как возвращение его в Киев и возглавление им православных украинских епископов по видимому явно не отвечали интересам властей. Напротив, ОГПУ рассчитывало вовлечь митрополита Михаила в будущий григорианский раскол, который уже несколько месяцев к тому времени готовил в Москве епископ Можайский Борис (Рукин).

Cчитал, что, как Экзарх Украины, он вправе уже именоваться «митрополитом Киевским и Галицким», а эмигрировавший митрополит Антоний (Храповицкий) право на этот титул давно утратил, поэтому не дожидаясь решения Собора или хотя бы Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра (Полянского), митрополит Михаил в явочном порядке стал подписываться как «митрополит Киевский» и носить положенные иерарху с таким титулом две панагии, в чём был поддержан епископом Борисом (Рукиным). Это вызвало протесты. В этой сложной ситуации митрополит Петр прибег к совету епископов с Украины. К осени 1925 году их в Москве сосредоточилось уже достаточно большое число. Помимо митрополита Михаила сюда входили архиепископы Черниговский Пахомий (Кедров) и Херсонский Прокопий (Титов), епископы Каменец-Подольский Амвросий (Полянский) и Ананьевский Парфений (Брянских), епископ Глуховский Дамаскин (Цедрик) (таким образом на тот момент число православных украинских епископов в Москве стало сопоставимым с их числом в самой Украине). Состоявшееся в Даниловом монастыре неформальное совещание Местоблюстителя с московскими украинскими архиереями достаточно однозначно высказалось о невозможности титулования митрополита Михаила «Киевским», более того, даже на должность Экзарха в ходе обсуждения была предложена кандидатура епископа Дамаскина (Цедрика). В итоге Митрополит Петр утверждать митрополита Михаила на Киевской кафедре не стал, сохранив за ним полномочия Экзарха с прежним титулом митрополита Гродненского. Митрополит Михаил смирился и перестал носить две панагии.

В распоряжении, составленном митрополитом Петром 6 декабря, митрополит Михаил был упомянут вторым в порядке исполнения обязанностей Патриаршего Местоблюстителя (после митрополита Нижегородского Сергия (Страгородского) и перед архиепископом Ростовским Иосифом (Петровых)).

Репрессии декабря 1925 года, направленные против Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра и близких к нему епископов, осуждённых по «делу» митрополита Петра, самого Украинского Экзарха обошли стороной. После ряда вызовов на допросы он был отпущен под следующую подписку о невыезде от 24 декабря 1925 года и остался жить в Москве.

К тому моменту в Москве заявил о себе как о высшей церковной власти «Временный Высший Церковный Совет» под председательством архиепископа Григория (Яцковского), созданный при активном участии ОГПУ. Была предпринята попытка вовлечь в новый самочинный Совет и митрополита Михаила, причем, по-видимому, в качестве председателя, но митрополит Михаил отказался несмотря на возможность получения от ВВЦС титула митрополита Киевского.

Поддержал решение двенадцати православных епископов, находившихся на Украине, подписавших в декабре 1925 года акт о лишении сана и отлучении от Церкви Феофила (Булдовского) и его сторонников, утверждённое 5 января 1926 года Заместителем Патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием (Страгородским).

Между тем среди православных иерархов авторитет митрополита Михаила, последовательно отмежевавшегося от разного вида расколов, заметно возрос. Когда в апреле 1926 года усилиями все Тучкова в Патриаршей Церкви разгорелся новый спор о власти, на этот раз между митрополитами Сергием и Агафангелом, в качестве возможного арбитра был предложен именно Экзарх Украины митрополит Михаил.

К лету 1926 года григорианский раскол был окончательно локализован (ряд примкнувших к нему епископов принесли покаяние), митрополит Агафангел ради мира церковного отказался от своих прав на местоблюстительство, надежд на то, что удастся как-то стравить между собой сосредоточенных в Москве православных епископов числом около 50 человек у ОГПУ уже практически не осталось. В результате было принято решение их оттуда выслать. В июня 1926 года митрополит Михаил был отправлен в ссылку в Прикумск Терской области, где находился до сентября 1927 года.

Вновь на Украине

После возвращения из ссылки получил разрешение жить в Харькове. Поддержал митрополита Сергия, учредившего при себе Временный Патриарший Священный Синод и издавший «Декларацию», предусматривавшую полную лояльность советской власти.

В документе того времени под названием «Краткая годичная история Русской Православной Церкви. 1927—1928 гг.» говорится, что митрополит Михаил написал свою «декларацию»: «Экзарху митрополиту Михаилу по приезде его с Кавказа из ссылки было предложено на выбор написать декларацию свою и получить титул митрополита Киевского или отправиться в путешествие к Местоблюстителю Петру (митрополиту) за полярный круг. Он выбрал первое и написал декларацию, даже левее декларации митрополита Сергия, в которой особенно нападает на епископат и духовенство, сущих в эмиграции. Но потом, видимо, боясь народного возмущения, остановил рассылку своей декларации, так что выпустил в свет самое малое число экземпляров, и она широкой публике неизвестна».

Как указывает историк Михаил Шкаровский, украинские непоминающие приняли меры, чтобы «декларация» митрополита Михаила не дошла целиком до мирян. По свидетельству профессора В. И. Воловика, «с этой целью во многих общинах декларация не объявлялась даже членам пятидесяток и вообще верующим, а если и объявлялась, места, в которых шла речь о контакте с Советской властью, сознательно пропускались. Поэтому ни епископ Георгий Делиев, никто другой из киевского епископата не дали твёрдой директивы зачитывать эту декларацию».

В конце 1927 года митрополит Михаил наконец получил титул митрополита Киевского, но когда именно он был назначен на этот пост неизвестно. Член Временного Патриаршего Священного Синода архиепископ Павел (Борисовский) в своём послании к пастве от 14 декабря 1927 года сообщал о положении церковных дел на Украине: «Имеются сведения, что митрополит Киевский Михаил возвратился в Киев, разослал свое послание и около Николина дня там состоится уже и Собор православных епископов Украины». Учитывая, что именно Всеукраинский Собор должен был производить выборы митрополита Киевского, можно предположить что около 19 декабря («Никола Зимний» по новому стилю) был проведён архиерейский собор утвердивший новый титул, но достоверных о том, что собор состоялся, нет.

В послании Заместителя Патриаршего Местоблюстителя и Временного при нём Патриаршего Священного Синода от 31 декабря 1927 года он уже значится как «Патриарший Экзарх Михаил, Митрополит Киевский, Галицкий и всея Украины». Это первый из известных официальных документов, в котором указан его столь высокий титул.

Осенью 1928 года получил разрешение переехать в Киев «без права свободного передвижения» по Украине. Проживал в кельях Свято-Михайловского монастыря.

Умер 30 марта 1929 года и похоронен в Киеве. Как подобало Киевскому митрополиту, две панагии, возлежали на груди почившего, при том, что Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Нижегородский Сергий тогда ещё носил одну панагию. Похоронен в Киеве, у северной стены Трапезного храма Святой Софии.

После превращения Софии в заповедник, могила архиерея, по одним данным, была перенесена на кладбище, по другим — её сравняли с землёй.

Сочинения

• Лекции по Священному Писанию Ветхого Завета… СПб., 1891—1892;
• Речь при наречении его во епископа Новгород-Северского 29 января 1899 года // «Прибавление к Церковным Ведомостям», 1899, № 6, с. 247.
• Слово Ковенского епископа по случаю торжественного открытия Виленской окружной лечебницы для душевнобольных. Вильна, 1903;
• Окружное архипастырское послание к пастве гродненско-брестской. Гродно, 1906.
• Речь в Гродненском Софийском кафедральном соборе I ноября 1914 года. Прибавление к «Церковным Ведомостям» 1914, № 46, с. 1905.
• Письмо Экзарха Украины митрополита Михаила (Ермакова) к архиепископу Каменец-Подольскому Пимену (Пегову) от 3 июля 1922
• Обращение митрополита Киевского Михаила (Ермакова), Экзарха всея Украины к архипастырям, пастырям и пасомым Украинской Православной Церкви от 17 ноября 1927 года.

Ссылки

• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_4173 Михаил (Ермаков)] на сайте «Русское православие»
• [kuz1.pstbi.ccas.ru/bin/db.exe/no_dbpath/ans/newmr/?HYZ9EJxGHoxITYZCF2JMTdG6XbuAeCKUe8gU86LUf80efe6UUe1Ve8iceG0IdOGis8uWeCQd** Михаил (Ермаков Василий Фёдорович)] // База данных «Новомученики и исповедники Русской Православной Церкви XX века»

Отрывок, характеризующий Михаил (Ермаков)

Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
– А, Бондаренко, друг сердечный, – проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. – Выводи, дружок, – сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал хохол, встряхивая весело головой.
– Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!» [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
– Schon fleissig! [Уже за работой!] – сказал Ростов всё с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. – Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы! Ура Русские! Император Александр ура!] – обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
– Und die ganze Welt hoch! [И весь свет ура!]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись – немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
– Что барин? – спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута лакея Денисова.
– С вечера не бывали. Верно, проигрались, – отвечал Лаврушка. – Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, – сердитые придут. Кофею прикажете?
– Давай, давай.
Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! – сказал он, – теперь беда. – Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.
– Лавг'ушка, – закричал он громко и сердито. – Ну, снимай, болван!
– Да я и так снимаю, – отвечал голос Лаврушки.
– А! ты уж встал, – сказал Денисов, входя в комнату.
– Давно, – сказал Ростов, – я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.
– Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! – закричал Денисов, не выговаривая р . – Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!
Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы.
– Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище офицера), – растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. – Можешь себе пг'едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал.
Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.
– Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль бьет.
Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.
– Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей.
– Эй, кто там? – обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.
– Вахмистр! – сказал Лаврушка.
Денисов сморщился еще больше.
– Сквег'но, – проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми. – Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, – сказал он и вышел к вахмистру.
Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их.
– А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! – послышался голос Денисова из другой комнаты.
– У кого? У Быкова, у крысы?… Я знал, – сказал другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона.
Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру.
– Ну, что, молодой кавалерист, как вам мой Грачик служит? – спросил он. (Грачик была верховая лошадь, подъездок, проданная Теляниным Ростову.)
Поручик никогда не смотрел в глаза человеку, с кем говорил; глаза его постоянно перебегали с одного предмета на другой.
– Я видел, вы нынче проехали…
– Да ничего, конь добрый, – отвечал Ростов, несмотря на то, что лошадь эта, купленная им за 700 рублей, не стоила и половины этой цены. – Припадать стала на левую переднюю… – прибавил он. – Треснуло копыто! Это ничего. Я вас научу, покажу, заклепку какую положить.
– Да, покажите пожалуйста, – сказал Ростов.
– Покажу, покажу, это не секрет. А за лошадь благодарить будете.
– Так я велю привести лошадь, – сказал Ростов, желая избавиться от Телянина, и вышел, чтобы велеть привести лошадь.
В сенях Денисов, с трубкой, скорчившись на пороге, сидел перед вахмистром, который что то докладывал. Увидав Ростова, Денисов сморщился и, указывая через плечо большим пальцем в комнату, в которой сидел Телянин, поморщился и с отвращением тряхнулся.
– Ох, не люблю молодца, – сказал он, не стесняясь присутствием вахмистра.
Ростов пожал плечами, как будто говоря: «И я тоже, да что же делать!» и, распорядившись, вернулся к Телянину.
Телянин сидел всё в той же ленивой позе, в которой его оставил Ростов, потирая маленькие белые руки.
«Бывают же такие противные лица», подумал Ростов, входя в комнату.
– Что же, велели привести лошадь? – сказал Телянин, вставая и небрежно оглядываясь.
– Велел.
– Да пойдемте сами. Я ведь зашел только спросить Денисова о вчерашнем приказе. Получили, Денисов?
– Нет еще. А вы куда?
– Вот хочу молодого человека научить, как ковать лошадь, – сказал Телянин.
Они вышли на крыльцо и в конюшню. Поручик показал, как делать заклепку, и ушел к себе.
Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову.
– Ей пишу, – сказал он.
Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом всё, что он хотел написать, высказывал свое письмо Ростову.
– Ты видишь ли, дг'уг, – сказал он. – Мы спим, пока не любим. Мы дети пг`axa… а полюбил – и ты Бог, ты чист, как в пег'вый день создания… Это еще кто? Гони его к чог'ту. Некогда! – крикнул он на Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к нему.
– Да кому ж быть? Сами велели. Вахмистр за деньгами пришел.
Денисов сморщился, хотел что то крикнуть и замолчал.
– Сквег'но дело, – проговорил он про себя. – Сколько там денег в кошельке осталось? – спросил он у Ростова.
– Семь новых и три старых.
– Ах,сквег'но! Ну, что стоишь, чучела, пошли вахмистг'а, – крикнул Денисов на Лаврушку.
– Пожалуйста, Денисов, возьми у меня денег, ведь у меня есть, – сказал Ростов краснея.
– Не люблю у своих занимать, не люблю, – проворчал Денисов.
– А ежели ты у меня не возьмешь деньги по товарищески, ты меня обидишь. Право, у меня есть, – повторял Ростов.
– Да нет же.
И Денисов подошел к кровати, чтобы достать из под подушки кошелек.
– Ты куда положил, Ростов?
– Под нижнюю подушку.
– Да нету.
Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.
– Вот чудо то!
– Постой, ты не уронил ли? – сказал Ростов, по одной поднимая подушки и вытрясая их.
Он скинул и отряхнул одеяло. Кошелька не было.
– Уж не забыл ли я? Нет, я еще подумал, что ты точно клад под голову кладешь, – сказал Ростов. – Я тут положил кошелек. Где он? – обратился он к Лаврушке.
– Я не входил. Где положили, там и должен быть.
– Да нет…
– Вы всё так, бросите куда, да и забудете. В карманах то посмотрите.
– Нет, коли бы я не подумал про клад, – сказал Ростов, – а то я помню, что положил.
Лаврушка перерыл всю постель, заглянул под нее, под стол, перерыл всю комнату и остановился посреди комнаты. Денисов молча следил за движениями Лаврушки и, когда Лаврушка удивленно развел руками, говоря, что нигде нет, он оглянулся на Ростова.
– Г'остов, ты не школьнич…
Ростов почувствовал на себе взгляд Денисова, поднял глаза и в то же мгновение опустил их. Вся кровь его, бывшая запертою где то ниже горла, хлынула ему в лицо и глаза. Он не мог перевести дыхание.
– И в комнате то никого не было, окромя поручика да вас самих. Тут где нибудь, – сказал Лаврушка.
– Ну, ты, чог'това кукла, повог`ачивайся, ищи, – вдруг закричал Денисов, побагровев и с угрожающим жестом бросаясь на лакея. – Чтоб был кошелек, а то запог'ю. Всех запог'ю!
Ростов, обходя взглядом Денисова, стал застегивать куртку, подстегнул саблю и надел фуражку.
– Я тебе говог'ю, чтоб был кошелек, – кричал Денисов, тряся за плечи денщика и толкая его об стену.
– Денисов, оставь его; я знаю кто взял, – сказал Ростов, подходя к двери и не поднимая глаз.
Денисов остановился, подумал и, видимо поняв то, на что намекал Ростов, схватил его за руку.
– Вздог'! – закричал он так, что жилы, как веревки, надулись у него на шее и лбу. – Я тебе говог'ю, ты с ума сошел, я этого не позволю. Кошелек здесь; спущу шкуг`у с этого мег`завца, и будет здесь.
– Я знаю, кто взял, – повторил Ростов дрожащим голосом и пошел к двери.
– А я тебе говог'ю, не смей этого делать, – закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его.
Но Ростов вырвал свою руку и с такою злобой, как будто Денисов был величайший враг его, прямо и твердо устремил на него глаза.
– Ты понимаешь ли, что говоришь? – сказал он дрожащим голосом, – кроме меня никого не было в комнате. Стало быть, ежели не то, так…
Он не мог договорить и выбежал из комнаты.
– Ах, чог'т с тобой и со всеми, – были последние слова, которые слышал Ростов.
Ростов пришел на квартиру Телянина.
– Барина дома нет, в штаб уехали, – сказал ему денщик Телянина. – Или что случилось? – прибавил денщик, удивляясь на расстроенное лицо юнкера.
– Нет, ничего.
– Немного не застали, – сказал денщик.
Штаб находился в трех верстах от Зальценека. Ростов, не заходя домой, взял лошадь и поехал в штаб. В деревне, занимаемой штабом, был трактир, посещаемый офицерами. Ростов приехал в трактир; у крыльца он увидал лошадь Телянина.
Во второй комнате трактира сидел поручик за блюдом сосисок и бутылкою вина.
– А, и вы заехали, юноша, – сказал он, улыбаясь и высоко поднимая брови.
– Да, – сказал Ростов, как будто выговорить это слово стоило большого труда, и сел за соседний стол.
Оба молчали; в комнате сидели два немца и один русский офицер. Все молчали, и слышались звуки ножей о тарелки и чавканье поручика. Когда Телянин кончил завтрак, он вынул из кармана двойной кошелек, изогнутыми кверху маленькими белыми пальцами раздвинул кольца, достал золотой и, приподняв брови, отдал деньги слуге.
– Пожалуйста, поскорее, – сказал он.
Золотой был новый. Ростов встал и подошел к Телянину.
– Позвольте посмотреть мне кошелек, – сказал он тихим, чуть слышным голосом.
С бегающими глазами, но всё поднятыми бровями Телянин подал кошелек.
– Да, хорошенький кошелек… Да… да… – сказал он и вдруг побледнел. – Посмотрите, юноша, – прибавил он.
Ростов взял в руки кошелек и посмотрел и на него, и на деньги, которые были в нем, и на Телянина. Поручик оглядывался кругом, по своей привычке и, казалось, вдруг стал очень весел.
– Коли будем в Вене, всё там оставлю, а теперь и девать некуда в этих дрянных городишках, – сказал он. – Ну, давайте, юноша, я пойду.
Ростов молчал.
– А вы что ж? тоже позавтракать? Порядочно кормят, – продолжал Телянин. – Давайте же.
Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил его. Телянин взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз, и брови его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся, как будто он говорил: «да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого дела нет».
– Ну, что, юноша? – сказал он, вздохнув и из под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, всё в одно мгновение.
– Подите сюда, – проговорил Ростов, хватая Телянина за руку. Он почти притащил его к окну. – Это деньги Денисова, вы их взяли… – прошептал он ему над ухом.
– Что?… Что?… Как вы смеете? Что?… – проговорил Телянин.
Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним человека; но надо было до конца довести начатое дело.
– Здесь люди Бог знает что могут подумать, – бормотал Телянин, схватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату, – надо объясниться…
– Я это знаю, и я это докажу, – сказал Ростов.
– Я…
Испуганное, бледное лицо Телянина начало дрожать всеми мускулами; глаза всё так же бегали, но где то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, и послышались всхлипыванья.
– Граф!… не губите молодого человека… вот эти несчастные деньги, возьмите их… – Он бросил их на стол. – У меня отец старик, мать!…
Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не говоря ни слова, пошел из комнаты. Но у двери он остановился и вернулся назад. – Боже мой, – сказал он со слезами на глазах, – как вы могли это сделать?
– Граф, – сказал Телянин, приближаясь к юнкеру.
– Не трогайте меня, – проговорил Ростов, отстраняясь. – Ежели вам нужда, возьмите эти деньги. – Он швырнул ему кошелек и выбежал из трактира.


Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона.
– А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, – говорил, обращаясь к пунцово красному, взволнованному Ростову, высокий штаб ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица.
Штаб ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался.
– Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! – вскрикнул Ростов. – Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так…
– Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, – перебил штаб ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы. – Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл…
– Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу… так пусть даст мне удовлетворение…
– Это всё хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело. Спросите у Денисова, похоже это на что нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?
Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб ротмистра он отрицательно покачал головой.
– Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, – продолжал штаб ротмистр. – Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил.
– Не осадил, а сказал, что я неправду говорю.
– Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться.
– Ни за что! – крикнул Ростов.
– Не думал я этого от вас, – серьезно и строго сказал штаб ротмистр. – Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по вашему? А по нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А теперь, как дело хотят замять, так вы из за фанаберии какой то не хотите извиниться, а хотите всё рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был Богданыч, а всё честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? – Голос штаб ротмистра начинал дрожать. – Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: «между павлоградскими офицерами воры!» А нам не всё равно. Так, что ли, Денисов? Не всё равно?
Денисов всё молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.
– Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, – продолжал штаб ротмистр, – а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду матку скажу. Нехорошо!
И штаб ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
– Пг'авда, чог'т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.