Михась Чарот

Михась Чарот

Михась Чарот (в миру — Михаил Семёнович Кудзелька, 26 октября (7 ноября) 1896 года, Руденск, Игуменский уезд, Минская губерния Российская империя, ныне Пуховичский район, Минская область — 14 декабря 1938, Минск) — белорусский поэт и писатель.

Жизнеописание

Михась Чарот родился в крестьянской семье. Его дед был ткачом (отсюда и происходит настоящая фамилия писателя — Кудзелька — от слова белор. кудзеля — «кудель») при барском дворе, а бабушка работала кормилицей в барском дворце.

Михаил имел двух братьев и сестер: Павла (инженер и домашний педагог), Александра (агроном), Марию (повариха) и Анастасию (актриса).

Двоюродный брат Михася Чарота, Иосиф Кудзелька, был начальником управления по охране авторских прав при СП БССР, второй, Иван Кудзелька, занимал пост народного комиссара финансов БССР.

Образование и профессиональная деятельность

Начальное образование Чарот получил у наёмного учителя и в Титвянском двухлетнем училище. В 1913—1917 учился в учительской семинарии в Молодечно. Во время Первой мировой войны семинарию эвакуировали в Смоленск, где прошли два последних года обучения Михася Чарота. После выпуска был мобилизован в армию.

Служил офицером запасного полка в Кузнецке, там вместе с другими офицерами-белорусами пытался создать белорусский кружок. Во время Гражданской войны и интервенции установил связь с подпольными революционными организациями в Белоруссии, работал в повстанческом комитете и занимался организацией повстанческих отрядов.

Весной 1918 года вернулся в Минск, где начал преподавать в белорусской школе; поступил в БГПУ. Пел в хоре Владимира Теравского при «Белорусской хатке» (имел хороший баритон), был главой труппы «Молодой месяц», исполнял роли в труппе Владислава Голубка.

В 1919 году стал членом Белнацкома и созданного при нём Военного совета. Был одним из организаторов Белорусской коммунистической организации (белор. Беларуская камуністычная арганізацыя), которая образовалась в январе 1920 года из членов «Молодой Беларуси». В 1920 году поступил в ВКП (б). С 1920 сотрудник, в 1925—1929 годах — редактор газеты «Советская Белоруссия».

В 1923 году принял участие в создании литературного объединения «Маладняк» (имел членский билет № 1), из которого вышел в конце 1927 года. Некоторое время был членом объединения «Полымя», затем вступил в Белорусскую ассоциацию пролетарских писателей.

В 1922—1924 годах кандидат в члены, в 1924—1931 — член ЦИК БССР. В 1924 году учился в Москве в Государственном институте журналистики.

В 1927 году в командировке Наркомпроса вместе с Тишкой Гартным и Михасем Зарецким побывал в Латвии, Германии, Франции и Чехословакии. В 1927 году принадлежал к правлению Белорусского общества культурных связей с зарубежьем. В 1930-х работал заведующим литературного сектора Государственного издательства БССР, консультантом в кабинете молодого автора Союза писателей БССР. Посвятил фигурантам дела «Союза освобождения Беларуси» стихотворение «Суровый приговор подписываю первым…» (белор. Суровы прыгавор падпісваю першым), в котором осуждал их за нацдемовщину. Член Союза писателей СССР (с 1934).

Арест

Арестован 24 января 1937 года в Минске по адресу: улица Ленинская, 35/1, одновременно исключен из ВКП(б). Сидел в одной камере с поэтом Юркой Лявонным (белор. Юрка Лявонны). Осуждён внесудебным органом НКВД 28 октября 1937 года как участник «контрреволюционной соцдемовской организации» к ВМН с конфискацией имущества. Последний стих «Присяга» (о личной невиновности) записал на стене минской внутренней тюрьмы НКВД, где его увидел и запомнил Николай Хведарович: «в 1939 году я был переведён в одиночную камеру. Внимательно осмотрел стены в поисках надписей — и вот в углу прочитал текст стихотворения, нацарапанный чем-то острым на стене. Это была последняя встреча с моим любимым поэтом и другом Михасем Чаротом. Годами я хранил эти его слова в сердце». Прозаик и поэт Моисей Седнёв (белор. Масей Сяднёў) в своем романе «Роман Корзюк» упоминал, как измученного Чарота намеренно спаивали, чтобы у него, бесчувственного, выпытывать новые имена «предателей». После допросов и пыток он признал себя виновным. Расстрелян в ночь с 29 на 30 октября 1937 года. Советские источники указывают дату смерти 14 декабря 1938 года, не упоминая о расстреле.

Реабилитирован военной коллегией Верховного суда СССР 8 декабря 1956 года. Личное дело М. Чарота № 8153-с с фотографией хранится в архиве КГБ Белоруссии.

Личная жизнь и родственники

Был дважды женат, воспитывал четырёх детей: Вячеслава, Светлану, Зинаиду и Елену. Вторую жену, братьев и их семьи также осудили.

Творчество

Писать начал в тринадцатилетнем возрасте. Первые поэтические попытки Чарота относились ко времени учёбы в семинарии и не сохранились. Печатался с 1918 (по другим данным — с 1919 года), его стихи «Под крестом» (белор. Пад крыжам), «Звон» (белор. Звон), «Песня белоруса» (белор. Песня беларуса) появились в газетах «Беларусь», «Звон»; позже эти и другие стихи вошли в сборник «Метель» (1922 год, первая книга Чарота). Использовал несколько псевдонимов, один из которых — Чарот (переводится как «тростник») стал самым распространённым.

Начальный этап творчества отмечен национально-патриотическим звучанием. В стихотворении «Жертвую белорусскому хору Теравского» (белор. Ахвярую беларускаму хору Тэраўскага) поэт призывал к пробуждению края, считал, что в основе духовного и исторического возрождения народа должно быть национальное самосознание. В стихотворении «На пути возрождения» (белор. На шляху адраджэння) попытался заглянуть в будущее и предчувствовал трудный путь и большие жертвы.

После 1921 года национально-патриотические мотивы уступают место революционно-пролетарским, в творчестве доминирует мотив противопоставления прошлой нищей жизни под гнётом новой радостной, которая наступила с победой революции. В стихотворении «Скачки на кладбище» (белор. Скокі на могілках) прошлое предстаёт в образе сплошных кладбищ, на которых происходит пролетарская оргия, актом вандализма происходит надругательство над историей Белоруссии. Поэтическую версию революции на родине Чарот изложил в поэме «Босые на пожарище» (белор. Босыя на вогнішчы, 1922), где показал, что события в Белоруссии были отголоском русских революционных событий. В поэме-фантазии «Краснокрылый прорицатель» (белор. Чырванакрылы вяшчун, 1923) автор создал художественную идеализацию образа «всемирной коммуны» и описал полёт на аэроплане над разными странами как миссию распространения освобождённого огня революции. В поэме «Ленин» (белор. Ленін, 1924) в апологетическом стиле прославлял вождя пролетарской революции. Поэма «Беларусь лапотная» (белор. Беларусь лапцюжная, 1924) показывает послереволюционное обновление жизни, сближение города и деревни. В поэме «Марина» (белор. Марына, 1925) изображена героическая революционная борьба времен гражданской войны на фоне романтической, фольклорно идеализированной любви. В поэме «Корчма» (белор. Карчма, 1925), посвященной Янке Купале, тема прошлого и настоящего Белоруссии приобретает неожиданные очертания: лирический герой, несмотря на социальное перерождение страны, скорбит, прощаясь с её прошлым. Сборник стихов «Солнечный поход» (белор. Сонечны паход, 1929) отмечен новой темой контраста: мрачный Запад, где в плену тяжёлого труда прозябают рабочие — и счастливая пролетарская страна.

Чего хотели вы? Кто дал вам право
Рабочих белорусских кровью торговать?
Пришла на вас суровая расправа,
Заставим пред судом вину признать.
(…)
Вы спрятались под веником, как мыши,
Чтобы снова выползти в свободные загоны,
Вы грёзили взобраться на вершину
И диктовать нам хищные законы.
Наш смелый шаг — вершина задрожала,
Закон наш диктатура труда пишет
«Суровый приговор подписываю первым».

Оригинальный текст (белор.)  

Чаго вы хацелі? Которое мели права
Крывею гандляваць працоўных Беларуси?
Прыйшла на вас суровая расправа,
Перад судом вину прызнаць прымусім.
(...)
Вы прытаіліся пад венікам, как мышы,
Каб зноў паўзьці на вольныя загоны,
Вы марылі ўзабрацца на ўзвышша
И дыктаваць драпежныя законы.
Наш сьмелы шаг - узвышша затраслося,
Законы пешая дыктатура працы.
«Суровы прыгавор падпісваю першым»

В сборнике новелл «Весноход» (белор. Веснаход, 1924) Михась Чарот утвердился как мастер прозы, создал психологически глубокие характеры героев; белорусская действительность 1920-х годов показана с юмором, местами довольно апологетическим. «Свинопас» (белор. Свінапас, 1923-24) — это романтизированная и героизированная приключенческая повесть о событиях гражданской войны (по этому произведению автор вместе с Юрием Таричем написал сценарий первого белорусского художественного фильма «Лесная быль» — поставлен в 1926).

Музыкальная драма «На Купала» (белор. На Купалле) (написана в 1921, не сохранилась, её поставил БДТ-1; восстановленный текст опубликован в 1982), водевиль «Никитин лапоть» (белор. Мікітаў лапаць, опубликован 1923, поставлен Первым белорусским обществом драмы и комедии; роль Никиты исполнял автор), другие постановки, детские пьесы «Данилка и Олеська» (белор. Данілка і Алеська, 1920), «Пастушки» (белор. Пастушкі, 1921) принесли Михасю Чароту признание как драматургу. Опубликовал пьесы «Дожинки» (англ. Дажынкі) и «Сон на болоте» (белор. Сон на балоце) в 1924 году.

В 1930-х годах Чарот фактически отошёл от литературной деятельности. Стихом «Суровый приговор подписываю первым» присоединился к публичному осуждению репрессированных белорусских писателей. Немногочисленные стихи теряют художественную новизну, превращаются в примитивные агитки. Из стихотворений этого периода выделяется «Лирический эскиз», который звучал как полемическое самооправдание. Последним произведением стало стихотворение «Присяга».

По тексту пьесы «На Купала» написано либретто оперы Владимира Теравского «Цветок счастья» (белор. Кветка шчасця). Соавтором этого композитора стал Алексей Туренков, который внёс в «Цветок счастья» существенные изменения.

Произведения

Поэзия

• 1922 — «Метель» (белор. Завіруха), сборник
• 1922 — «Босые на пожарище» (белор. Босыя на вогнішчы), поэма
• 1925 — «Избранные стихи» (белор. Выбраныя вершы)
• 1926 — «Корчма» (белор. Карчма), «Ленин» (белор. Ленін), «Марина» (белор. Марына), поэмы
• 1927 — «Беларусь лапотная» (белор. Беларусь лапцюжная), поэма
• 1927 — «Краснокрылый прорицатель» (белор. Чырванакрылы вяшчун), поэма-фантазия
• 1928 — «Поэмы» (белор. Паэмы)
• 1929 — «Солнечный поход» (белор. Сонечны паход)
• 1935 — «Избранные стихи и поэмы» (белор. Выбраныя вершы і паэмы)
• 1933—1936 — Сочинения в 3 томах
• 1958 — Произведения в 2 томах
• 1967 — «Избранные стихи и поэма» (белор. Выбраныя вершы і паэма)
• 1982 — «Избранное» (белор. Выбранае)
• 1986 — «В солнечном походе» (белор. У сонечным паходзе), стихи и поэмы

Проза

• 1924 — «Весноход» (белор. Веснаход), сборник рассказов
• 1926 — «Избранные рассказы» (белор. Выбраныя апавяданні)

Пьесы

• «Никитин лапоть» (белор. Мікітаў лапаць) — издана и поставлена в 1923
• «Дожинки» (белор. Дажынкі) — в 1924
• одноактная пьеса «Сон на болоте» (белор. Сон на балоце) — в 1924
• детская пьеса «Данилка и Олеська» (белор. Данілка і Алеська) — в 1925
• музыкальная драма «На Купала» (белор. На Купалле) (поставлена в 1921, восстановленный текст издан в 1982)

Экранизации

• 1926 — Лесная быль (по мотивам повести «Свинопас») (реж. Юрий Тарич, «Белгоскино»)

Критика

Исследователи называют Михася Чарота одним из лидеров белорусской советской литературы 1920-х годов. Его творчество отразило собой романтические порывы, противоречия и большие иллюзии своего времени. Вместе с тем, оценка творчества Михася Чарота среди современников никогда не была однозначной. Иосиф Пуща (белор. Язэп Пушча), рецензируя поэму «Ленин» (1926), критиковал её за «оловянно-лёгкие и гранитно-восковые» стилистические приёмы, которые «с медвежьей ловкостью вращаются в гуще многоточий, заслоняя собой смысл тех явлений, которые должны были передать». Также рецензент упрекал Михася Чарота в бессодержательности произведений.

Иную позицию занял Максим Горецкий, который считал творчество Чарота конгломератом достижений и упущений послеоктябрьской литературы в целом, а самого автора талантливым, однако противоречивым. Критик констатировал, что Михась Чарот имеет большой природный талант и, несмотря на все недостатки, он «лучший в белорусской литературе песенник Октябрьской революции». «Шесть поэм» Михася Чарота Горецкий называет «лучшим в белорусской пролетарской поэзии».

Адам Бабареко в статье «Лирика Михася Чарота» (Маладняк, 1925, № 9) отметил гиперболизацию как один из излюбленных художественных средств поэта. Главным выводом статьи было то, что «Чарот первый на белорусских землях осуществил на практике марксистский взгляд на литературу как на оружие классовой борьбы». Критик из ковенского журнала «Крывіч» (1923), признавая за Чаротом большой талант, упрекал поэта за язык произведений, засорённый варваризмами, и выразил мнение, что в этих произведениях «в основном преобладает нудное перефразирование коммунистических листовок», а не глубинное проникновение в суть глобальных исторических событий.

По Николаю Мищенчуку, всё написанное о Михасе Чароте после 1928 года — это односторонняя, идеологизированная оценка, которую давали последователи социалистического реализма в его сталинской трактовке Это определённо сказалось в том, что произведения «Корчма» (белор. Карчма), «На пути возрождения» (белор. На шляху адраджэння), «Бурелом» (белор. Буралом), «Под крестом» (белор. Пад крыжам), «Из современных настроений» (белор. З сучасных настрояў), «Вечная буря» (белор. Вечная бура) не вошли в издание 1930—1980 гг. из-за расхождения трагедийных, философско-медитативные настроений в этих произведениях с разрекламированным критиками оптимизмом поэта.

В июне 1924 известный русский поэт, прозаик и киносценарист Матвей Ройзман (1896—1973) в статье «Белорусский имажинизм» (журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном», № 4) причислил Михася Чарота к зачинателям белорусского имажизма:

М. Чарот (может быть бессознательно) положил начало белорусскому имажинизму. Он умеет совместить современные темы с необыкновенным подъёмом лиризма; умеет попросту рассказать и о польско-немецкой оккупации, и о революции, и о Ленине, и о крестьянине Никите: образ у него законченный, крепкий

По В. Жибулю (белор. Віктар Жыбуль), черты поэтики имажизма, связанные с традициями белорусского народного творчества, заметны в ряде стихотворений М. Чарота 1922—1924 гг. («Весну пою» / «Вясну пяю», «Я опять — где поле колосьями…» / «Я зноў — дзе поле каласамі…», «Красные веснушки» / «Чырвоныя вяснянкі», «Весенний балаган» / «Вясенні балаган», «Зазеленело, зазеленело…» / «Зарунела, зарунела…», «Комсомолия» / «Камсамолія», «Лениномайское» / «Ленінамайскае»).

Память

Именем Михася Чарота названы улицы в Минске (1989), Гродно, Молодечно (1974) и Руденске. В 1996 году именем поэта назвали Руденскую поселковую библиотеку.

Литература

На русском

• Избранное : [Стихи, поэмы, рассказы, пьеса. Для сред. и ст. шк. возраста] / Михась Чарот; [Сост. и авт. предисл. В. Гниломедов]. — Минск : Юнацтва, 1982. — 221 с. : портр.; 20 см. — (Шк. б-ка).
• Зеленеет : Для голоса с ф.-п. / Текст Михась Чарот; Пер. с белорус. М. Светлова; Авт. муз. Вячеслав Волков. — М. : Гос. муз. изд-во, 1934. — 3 с.
• Стихотворения. Поэмы [Текст] : Пер. с белорус. / [Вступ. статья М. Яроша]. — Москва ; Ленинград : Гослитиздат. [Ленингр. отд-ние], 1961. — 199 с.
• ЧАРОТ Михась // Новый энциклопедический словарь. — М. : Большая Рос. Энцикл. : Рипол Классик, 2000. — 1455 с.

На белорусском

• Багдановіч И. Міхась Чарот // Гісторыя беларускай літаратуры XX вв. Мн.. 1999. Т. 2.
• Багдановіч И. Авангард и традыцыя: Беларуская паэзія на хвале нацыянальнага адраджэння. Мн.. 2001.
• Ярош М. Міхась Чарот: Нарыс жыцця і творчасці. Мн., 1963.
• Ярош М. Міхась Чарот. Мн., 1966.
• Маракоў Л. В. Рэпрэсаваныя літаратары, навукоўцы, работники асветы, грамадскія и культурныя дзеячы Беларусі, 1794—1991. Энц. даведнік. В 10 т. — Т. 2. — Мн:, 2003. ISBN 985-6374-04-9.
• Маракоў Л. В. Рэпрэсаваныя літаратары, навукоўцы, работники асветы, грамадскія и культурныя дзеячы Беларусі, 1794—1991. Энц. даведнік. В 10 т. — Т. 3. Кн. 2. — Мн:, 2003. ISBN 985-6374-04-9.
• Чарот Міхась // Беларускія пісьменнікі (1917—1990): Даведнік; Состав. А. К. Гардзіцкі. Нав. рэд. А. Л. Верабей. — Мн.: Мастацкая літаратура, 1994. — 653 с.: ил. ISBN 5-340-00709-X.

Ссылки

• Чарот Михась // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• [www.stihi.ru/2012/04/03/9035 Из белорусской поэзии, Михась Чарот] // Стихи.ру

Отрывок, характеризующий Михась Чарот

– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.