Мияги, Тёдзюн

Тёдзюн Мияги
宮城 長順
Имя при рождении:	Тёдзюн Миягусуку
Дата рождения:	25 апреля 1888(1888-04-25)
Место рождения:	Наха, Окинава, Японская империя
Дата смерти:	8 октября 1953(1953-10-08)
Место смерти:	Окинава, Япония
Гражданство:	Япония Япония
Годы активности:	1904—1953
Стиль:	Годзю-рю
Учителя:	Канрё Хигаонна, Рюко Аракаки
Звания:	Кёси
Достижения
создал Годзю-рю

Тёдзюн Мияги (яп. 宮城 長順, 25 апреля 1888 — 8 октября 1953) — выдающийся окинавский мастер боевых искусств, основатель стиля каратэ Годзю-рю. Ученик Канрё Хигаонны.

Биография

Тёдзюн Мияги родился в обеспеченной аристократической семье в районе Хига-Мати города Наха и от природы был крепким мальчиком, отличавшимся буйным нравом.

Настоящее окинавское имя мастера было «Миягусуку», а имя Мияги — его японизированный вариант. Это имя принял Тёдзюн после того, как в 1928 году перебрался в Японию.

В 1899 году, в возрасте одиннадцати лет мать отдала мальчика мастеру туди-дзюцу Рюко Арагаки (иногда указывается возраст 9 лет). По утверждению Морио Хигаонны, главы Международной Федерации Окинавского Годзю-рю каратэ-до, в додзё Аракаки Мияги занимался укреплением своего тела и работал с макиварой, тиси, нигири-гамэ и другими приспособлениями.

В 14 лет Аракаки предложил Канрё Хигаонне, с которым был в дружеских отношениях, взять Мияги в ученики, что было для последнего большой честью.

Став учеником Хигаонны, Мияги первое время занимался только работами по дому и саду — таково было первое испытание для учеников Хигаонны.

Тренировки в додзё Хигаонны были суровыми и Мияги уставал настолько, что порой не мог подняться по лестнице на второй этаж, где находилась его комната, и ночевал в коридоре на полу…

В 1904 году Мияги вместе с Хигаонной отправился в Китай, где он попал в ту же школу, где ранее обучался сам Хигаонна. Во второй раз Мияги направился в Китай в 1915 году и пробыл там до 1917 года, а после возвращения на Окинаву стал инструктором в полицейском тренировочном центре и в городской коммерческой школе.

В 1926 году Мияги создал «Окинава каратэ дзюцу кэнку кай» — «Ассоциацию окинавского искусства каратэ». В качестве руководителя Ассоциации в 1928 году Тёдзюн Мияги был приглашён в Японию создателем клуба каратэ при университете Рицумэйкан Гогэном Ямагути. В Японии Мияги стал преподавать каратэ в императорском университете в Киото, затем в Кансайском университете, а позже — в университете Рицумэйкан. Именно тогда Мияги реформировал боевое искусство, которому его учил Хигаонна и назвал его «каратэ Годзю-рю». Сам Ямагути стал учеником Мияги, а потом и преемником школы Годзю-рю в Японии.

В 1934 году Мияги стал постоянным представителем Окинавы в «Дай Ниппон Бутокукай». Благодаря его деятельности каратэ было официально признано одним из видов боевых искусств Японии. В январе 1936 года в своей лекции «Размышления о каратэ-до» Мияги сказал: «Времена закрытого обучения технике каратэ миновали, наступило время политики открытых дверей. Будущее каратэ представляется весьма многообещающим. Я уверен в том, что необходимо отказаться от политики секретности вокруг каратэ на Окинаве, и мы должны открыть это искусство для всего мира». В том же году Министерством образования Японии Мияги был награждён медалью «За выдающиеся достижения в боевых искусствах», а в 1937 году ему — первому из окинавских мастеров — присвоена степень «Кёси» (наставник) от «Дай Ниппон Бутокукай».

Вступление в 1936 году мастеров с Рюкю во всеяпонскую федерацию воинских искусств обозначило новую стадию развития каратэ — как вида спорта и метода совершенствования личности. В это время направления, представляемые различными мастерами, получил свои названия. Мияги назвал свой стиль «Годзю-рю» — «Школа твёрдого и мягкого», так как любил приводить изречение, записанное в одной из китайских книг: «Хо ва годзю тондосу» («способ вдоха и выдоха есть мягкое и твёрдое»).

Тёдзюн Мияги умер 8 октября 1953 года после второго инфаркта. Умирая, он сказал жене: «Я хотел прожить дольше и доказать, что те, кто занимаются Наха-тэ, могут прожить не меньше приверженцев Сюри-тэ». Он намеревался своим примером опровергнуть мнение о том, что каратисты, практикующие Годзю-рю, надрывают своё здоровье.

Стиль и тренировки Мияги

Будучи традиционалистом, Хигаонна настаивал на том, что боевым искусствам нужно учиться на их родине — в Китае, и Мияги, проучившийся там несколько лет, к 1917 году был носителем именно китайской боевой традиции — ушу. Среди окинавских мастеров, создавших в Японии школы каратэ Мияги был единственным, кто обучался в Китае. Он был официально признан китайскими мастерами как продолжатель «истинной передачи» ушу.

После смерти Хигаонны Мияги начал кодифицировать и упорядочивать свою технику.

В основу обучения Мияги положил отработку традиционных ката, однако эти ката значительно отличались от тех, что преподавали Мацумура, Азато и Итосу, и на которых базировалось их направление Сёрин-рю.

После первой поездки в Китай Мияги постоянно отрабатывал лишь два основных ката — Тэнсё и Сантин, в основе которых лежали достаточно простые удары и круговые блоки, сложная дыхательная работа и особые методы концентрации сознания.

Так же есть сведения о ката Фукю, которые, видимо, Мияги создал на основе коротких связок ушу. В настоящее время в точности никому неизвестно, как конкретно выглядели эти ката. Существует несколько их вариантовв различных школах Годзю-рю, причем каждая утверждает их «абсолютную истинность». Многие предполагают, что возможно стабильной формы у Фукю не было вообще, а под этим названием у Мияги фигурировали просто короткие базовые связки.

Под воздействием китайских школ ушу Мияги ввёл в практику проведение учебных свободных поединков в полный контакт, перед началом которых оба партнера оговаривают, какую конкретно технику будут применять.

Будучи очень сильным и хорошо физически развитым человеком, Мияги предпочитал принимать удары на тело вместо того, чтобы блокировать их. Следуя традиции Хигаонны, Мияги советовал ставить блоки только от ударов в голову, шею и пах. При этом Мияги утверждал, что удар на тело можно принимать не столько благодаря мощному мышечному покрову, сколько умению использовать свою внутреннюю энергию «ки» и отбирать её у противника.

Мияги тренировался с большим упорством и рвением из-за чего часто производил странное впечатление. Он мог, например, идя по улице, ударяться плечами о каменные стены, нарабатывая тем самым нечувствительность к ударам и крепость мышц. Также он мог, ни с того ни с сего, упасть на мостовую, проверяя свою страховку при падении.

Ката Сантин Мияги отрабатывал на берегу моря, стремясь своим дыханием заглушить шум ветра и волн.

Марк Бишоп в своей книге «Окинавское каратэ» приводит мнение, что практика Годзю-рю, включающая частую отработку ката Сантин, может привести к развитию гипертонии и мастера старше 50 лет часто испытывают трудности с поднятием рук выше уровня плеч. Однако, вероятно, такая точка зрения кроме как в книге Бишопа более нигде не встречается и частично опровергается тем фактом, что многие известные мастера Годзю-рю прожили относительно долгую жизнь, продолжая активные тренировки до самой старости: Хига Сэйко (1898—1966, 68 лет), Яги Мэйтоку (1911—2002, 91 год), Миядзато Эйити (1921—1999, 78 лет), Тогути Сэйкити (1917—1999, 82 года).

Ученики Мияги

Авторитет Мияги был очень высок, поэтому многие хотели быть его учениками, однако сам мастер был достаточно разборчив и считал своими настоящими учениками не более десятка человек, а ближайшими последователями назвал за всю жизнь лишь нескольких: Яги Мэйтоку, Миядзато Эити, Хига Сэйко, Томоёзэ (позже они стали патриархами окинавской ветви Годзю-рю), а также японца Гогэна Ямагути, который стал патриархом Годзю-рю в Японии. Ямагути писал о своём учителе: «Я никогда не встречал человека столь замечательного, как Мияги-сэнсэй. Спокойный на вид, но обладавший невероятной силой. Он тренировался очень упорно, поэтому его тело было прекрасно развито. Наши тренировки в то время сводились, в основном, к дыхательным упражнениям, практике ката и набивке предплечий».

Литература

• Бишоп М. Окинавское каратэ: учителя, стили, тайные традиции и секретная техника школ воинского искусства / Пер. с англ. А. Кратенкова. — М.: ФАИР-ПРЕСС, 1999. — 304 с. — (Боевые искусства). — ISBN 5-8183-0146-X.

Отрывок, характеризующий Мияги, Тёдзюн

Анна Павловна улыбнулась и обещалась заняться Пьером, который, она знала, приходился родня по отцу князю Василью. Пожилая дама, сидевшая прежде с ma tante, торопливо встала и догнала князя Василья в передней. С лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса. Доброе, исплаканное лицо ее выражало только беспокойство и страх.
– Что же вы мне скажете, князь, о моем Борисе? – сказала она, догоняя его в передней. (Она выговаривала имя Борис с особенным ударением на о ). – Я не могу оставаться дольше в Петербурге. Скажите, какие известия я могу привезти моему бедному мальчику?
Несмотря на то, что князь Василий неохотно и почти неучтиво слушал пожилую даму и даже выказывал нетерпение, она ласково и трогательно улыбалась ему и, чтоб он не ушел, взяла его за руку.
– Что вам стоит сказать слово государю, и он прямо будет переведен в гвардию, – просила она.
– Поверьте, что я сделаю всё, что могу, княгиня, – отвечал князь Василий, – но мне трудно просить государя; я бы советовал вам обратиться к Румянцеву, через князя Голицына: это было бы умнее.
Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России, но она была бедна, давно вышла из света и утратила прежние связи. Она приехала теперь, чтобы выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну. Только затем, чтоб увидеть князя Василия, она назвалась и приехала на вечер к Анне Павловне, только затем она слушала историю виконта. Она испугалась слов князя Василия; когда то красивое лицо ее выразило озлобление, но это продолжалось только минуту. Она опять улыбнулась и крепче схватила за руку князя Василия.
– Послушайте, князь, – сказала она, – я никогда не просила вас, никогда не буду просить, никогда не напоминала вам о дружбе моего отца к вам. Но теперь, я Богом заклинаю вас, сделайте это для моего сына, и я буду считать вас благодетелем, – торопливо прибавила она. – Нет, вы не сердитесь, а вы обещайте мне. Я просила Голицына, он отказал. Soyez le bon enfant que vous аvez ete, [Будьте добрым малым, как вы были,] – говорила она, стараясь улыбаться, тогда как в ее глазах были слезы.
– Папа, мы опоздаем, – сказала, повернув свою красивую голову на античных плечах, княжна Элен, ожидавшая у двери.
Но влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез. Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя, он редко употреблял свое влияние. В деле княгини Друбецкой он почувствовал, однако, после ее нового призыва, что то вроде укора совести. Она напомнила ему правду: первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу. Кроме того, он видел по ее приемам, что она – одна из тех женщин, особенно матерей, которые, однажды взяв себе что нибудь в голову, не отстанут до тех пор, пока не исполнят их желания, а в противном случае готовы на ежедневные, ежеминутные приставания и даже на сцены. Это последнее соображение поколебало его.
– Chere Анна Михайловна, – сказал он с своею всегдашнею фамильярностью и скукой в голосе, – для меня почти невозможно сделать то, что вы хотите; но чтобы доказать вам, как я люблю вас и чту память покойного отца вашего, я сделаю невозможное: сын ваш будет переведен в гвардию, вот вам моя рука. Довольны вы?
– Милый мой, вы благодетель! Я иного и не ждала от вас; я знала, как вы добры.
Он хотел уйти.
– Постойте, два слова. Une fois passe aux gardes… [Раз он перейдет в гвардию…] – Она замялась: – Вы хороши с Михаилом Иларионовичем Кутузовым, рекомендуйте ему Бориса в адъютанты. Тогда бы я была покойна, и тогда бы уж…
Князь Василий улыбнулся.
– Этого не обещаю. Вы не знаете, как осаждают Кутузова с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
– Нет, обещайте, я не пущу вас, милый, благодетель мой…
– Папа! – опять тем же тоном повторила красавица, – мы опоздаем.
– Ну, au revoir, [до свиданья,] прощайте. Видите?
– Так завтра вы доложите государю?
– Непременно, а Кутузову не обещаю.
– Нет, обещайте, обещайте, Basile, [Василий,] – сказала вслед ему Анна Михайловна, с улыбкой молодой кокетки, которая когда то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу.
Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так как дело ее было сделано.
– Но как вы находите всю эту последнюю комедию du sacre de Milan? [миланского помазания?] – сказала Анна Павловна. Et la nouvelle comedie des peuples de Genes et de Lucques, qui viennent presenter leurs voeux a M. Buonaparte assis sur un trone, et exaucant les voeux des nations! Adorable! Non, mais c'est a en devenir folle! On dirait, que le monde entier a perdu la tete. [И вот новая комедия: народы Генуи и Лукки изъявляют свои желания господину Бонапарте. И господин Бонапарте сидит на троне и исполняет желания народов. 0! это восхитительно! Нет, от этого можно с ума сойти. Подумаешь, что весь свет потерял голову.]
Князь Андрей усмехнулся, прямо глядя в лицо Анны Павловны.
– «Dieu me la donne, gare a qui la touche», – сказал он (слова Бонапарте, сказанные при возложении короны). – On dit qu'il a ete tres beau en prononcant ces paroles, [Бог мне дал корону. Беда тому, кто ее тронет. – Говорят, он был очень хорош, произнося эти слова,] – прибавил он и еще раз повторил эти слова по итальянски: «Dio mi la dona, guai a chi la tocca».
– J'espere enfin, – продолжала Анна Павловна, – que ca a ete la goutte d'eau qui fera deborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme, qui menace tout. [Надеюсь, что это была, наконец, та капля, которая переполнит стакан. Государи не могут более терпеть этого человека, который угрожает всему.]
– Les souverains? Je ne parle pas de la Russie, – сказал виконт учтиво и безнадежно: – Les souverains, madame! Qu'ont ils fait pour Louis XVII, pour la reine, pour madame Elisabeth? Rien, – продолжал он одушевляясь. – Et croyez moi, ils subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l'usurpateur. [Государи! Я не говорю о России. Государи! Но что они сделали для Людовика XVII, для королевы, для Елизаветы? Ничего. И, поверьте мне, они несут наказание за свою измену делу Бурбонов. Государи! Они шлют послов приветствовать похитителя престола.]
И он, презрительно вздохнув, опять переменил положение. Князь Ипполит, долго смотревший в лорнет на виконта, вдруг при этих словах повернулся всем телом к маленькой княгине и, попросив у нее иголку, стал показывать ей, рисуя иголкой на столе, герб Конде. Он растолковывал ей этот герб с таким значительным видом, как будто княгиня просила его об этом.
– Baton de gueules, engrele de gueules d'azur – maison Conde, [Фраза, не переводимая буквально, так как состоит из условных геральдических терминов, не вполне точно употребленных. Общий смысл такой : Герб Конде представляет щит с красными и синими узкими зазубренными полосами,] – говорил он.
Княгиня, улыбаясь, слушала.
– Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, – продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, – то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
Он пожал плечами и развел руками. Пьер хотел было сказать что то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
– Император Александр, – сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда ее речам об императорской фамилии, – объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, – сказала Анна Павловна, стараясь быть любезной с эмигрантом и роялистом.
– Это сомнительно, – сказал князь Андрей. – Monsieur le vicomte [Господин виконт] совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
– Сколько я слышал, – краснея, опять вмешался в разговор Пьер, – почти всё дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
– Это говорят бонапартисты, – сказал виконт, не глядя на Пьера. – Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.
– Bonaparte l'a dit, [Это сказал Бонапарт,] – сказал князь Андрей с усмешкой.
(Видно было, что виконт ему не нравился, и что он, хотя и не смотрел на него, против него обращал свои речи.)
– «Je leur ai montre le chemin de la gloire» – сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: – «ils n'en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont precipites en foule»… Je ne sais pas a quel point il a eu le droit de le dire. [Я показал им путь славы: они не хотели; я открыл им мои передние: они бросились толпой… Не знаю, до какой степени имел он право так говорить.]
– Aucun, [Никакого,] – возразил виконт. – После убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si meme ca a ete un heros pour certaines gens, – сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, – depuis l'assassinat du duc il y a un Marietyr de plus dans le ciel, un heros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]