Мияль, Казимеж

Казимеж Мияль
польск. Kazimierz Mijal
Дата рождения:	15 сентября 1910(1910-09-15)
Место рождения:	Блендув (гмина)
Дата смерти:	28 января 2010(2010-01-28) (99 лет)
Место смерти:	Варшава
Гражданство:	Польша Польша
Партия:	Польская рабочая партия, Польская объединённая рабочая партия, Коммунистическая партия Польши (1965)
Основные идеи:	коммунизм, сталинизм, маоизм, антисемитизм
Род деятельности:	член ЦК ПОРП, министр и руководитель аппарата правительства ПНР, лидер нелегальной партии, пропагандист албанского радио
Награды:

Казимеж Мияль (польск. Kazimierz Mijal; 15 сентября 1910, Вилкув Первши - 28 января 2010, Варшава) — польский коммунист, член ЦК ПОРП и правительства ПНР, сподвижник Болеслава Берута. Член сталинистской «фракции натолинцев». При Владиславе Гомулке выведен из партийно-государственного руководства. Создал ортодоксальную нелегальную компартию, бежал в ходжеристскую Албанию, затем в маоистский Китай. Вёл пропаганду против «ревизионизма», выступал за реставрацию сталинистского режима, проявлял антисемитизм. Несколько месяцев провёл тюрьме при режиме генерала Ярузельского.

В коммунистическом руководстве

Родился в деревне гмины Блендув. Работал банковским служащим, политическую деятельность начал в период нацистской оккупации. В 1942 вступил в ППР. Был боевиком Гвардии Людовой, участвовал в экспроприациях. Выполнял функции секретаря Крайовой Рады Народовой.

В январе—марте 1945 Казимеж Мияль являлся уполномоченным новых властей в Лодзи, до 1947 возглавлял администрацию Лодзи. В 1948—1950 — начальник канцелярии Болеслава Берута. В декабре 1948 кооптирован в ЦК ПОРП. В 1946 получил несколько высоких государственных наград.

С апреля 1950 по ноябрь 1952 Мияль возглавлял министерство коммунального хозяйства в правительстве Юзефа Циранкевича. В 1952—1956 руководил аппаратом Совета министров ПНР. Затем до февраля 1957 снова был министром коммунального хозяйства.

Казимеж Мияль принадлежал к окружению Берута и являлся влиятельным проводником сталинистской политики в Польше. Был одним из лидеров консервативной «фракции натолинцев», противостоящей реформаторской «фракции пулавян».

Отстранение от власти. Нелегальный ортодокс

После прихода к власти Владислава Гомулки и некоторой либерализации режима многие «натолинцы», в том числе Мияль, были оттеснены от власти. С 1957 до 1964 Мияль служил на второстепенных должностях в банковской системе. Критиковал Гомулку за «ревизионизм» выдвинутой им концепции «польского пути к социализму» — компромисс с костёлом, отказ от коллективизации, допущение политических дискуссий. Выступал за возврат к сталинизму, ориентировался на режим Энвера Ходжи в Албании. Постепенно всё более склонялся к китайскому маоизму.

В ноябре 1964 группа бывших «натолинцев» во главе с Миялем была выведена из ЦК ПОРП и окончательно устранена из политики. Год спустя, в декабре 1965 они учредили нелегальную Коммунистическую партию Польши (КПП). Через два с небольшим месяца, 14 февраля 1966, Мияль нелегально покинул Польшу по поддельному албанскому паспорту.

Сталинистский эмигрант. От Тираны до Пекина

В Албании Казимеж Мияль возглавил польскую редакцию Радио Тираны. Выступал с политическими программами, пропагандировал сталинизм. Албанские власти обеспечили Миялю комфортные бытовые условия, он получил возможность передвижения по миру, но находился под плотным контролем Сигурими.

Через албанское и отчасти китайское посольства в Варшаве делались попытки вербовки членов КПП, но их оперативно пресекала Служба безопасности ПНР. Побег Мияля привёл к усилению антимаоистской кампании в Польше (ПОРП поддерживала КПСС в советско-китайском конфликте). По телевидению ПНР был показан фильм «За кулисами маоизма». В то же время существует мнение, что выступления КПП и лично Казимежа Мияля, особенно носившие антисемитский характер, допускались целенаправленно, поскольку соответствовали интересам национал-коммунистического крыла ПОРП.

В эмиграции ему не грозил арест, он был под защитой албанской Сигурими. С другой стороны, был пущен слух, что побег совершился с молчаливого согласия МВД, которое таким образом избавлялось от проблемы. КПП Мияля выступала с догматичных позиций, но усиливались «партизаны» Мечислава Мочара, которые также не были сторонниками либерализации. Возникло два канала общей критики «сионизма». В публикациях КПП можно было прочитать о разрушительном «сионистском влиянии» в коммунистической партии. До некоторой степени это соответствовало убеждениям Мочара и его сторонников. Его (Мияля — прим.) уход был началом конца КПП. В отсутствие лидера организация быстро была инфильтрована СБ и угасла.

В 1978 произошёл разрыв между ортодоксально-сталинистским режимом Ходжи и «ревизионистским» руководством КНР во главе с Дэн Сяопином. Лишившись поддержки КПК, АПТ не могла содержать польскую организацию. Мияль перебрался в Китай. В его взглядах усилилась маоистская составляющая.

Возвращение в Польшу. Коммунист против компартии

В 1983 Мияль нелегально вернулся в Польшу. Режим ПОРП при генерале Ярузельском он считал не менее «ревизионистским», чем при Гомулке и Гереке, подавление оппозиции — недостаточно жёстким. Безуспешно пытался восстановить активность КПП. Был арестован в 1984 за распространение антиправительственных листовок. Ему инкриминировалось также участие в убийстве Ежи Попелушко. Освобождён через несколько месяцев за очевидной непричастностью.

Позиции Мияля изначально содержали заметные элементы национализма и антисемитизма. При нападках на Солидарность он регулярно называл «сионистами» таких деятелей, как Яцек Куронь и Адам Михник. Установил связь с «патриотическим обществом „Грюнвальд“» — организацией, созданной ПОРП для создания поддержки в националистической среде.

К сожалению, Мияль не проводил последовательную марксистско-ленинскую линию; например, пропагандировал антисемитизм.
Российская маоистская партия

Действия Мияля и реакция властей выглядели набором политических парадоксов. Убеждённый сталинист подвергался преследованиям коммунистического режима за последовательный коммунизм. При этом власти пытались обвинить его в убийстве оппозиционного деятеля, который реально был убит офицерами госбезопасности, которая арестовала Мияля.

Политический маргинал

Какой-либо политической роли в период демонтажа режима ПОРП Мияль не играл. Забастовочное движение, Круглый стол, выборы, принесшие победу «Солидарности» прошли без всякого его участия. После смены общественной системы он также не смог политически проявиться. В 1996 была распущена КПП.

Время от времени Мияль выступал с публикациями и интервью в польских СМИ. Оправдывал сталинистский режим первых лет ПНР, репрессии и кровопролитие обосновывал нуждами «прогресса», вину за «отдельные злоупотребления» перекладывал на таких деятелей, как Якуб Берман. Выступал против участия Польши в Евросоюзе. Подчёркивал неизменность своих коммунистических взглядов, со сталинистско-маоистских позиций критиковал «ревизионистов» (от Владислава Гомулки до Михаила Горбачёва и Адама Шаффа). Стал почётным членом мелкой ортодоксально-коммунистической группы «Национальный рабочий фронт».

Забытым маргиналом Казимеж Мияль умер в январе 2010 года, менее чем за восемь месяцев до сотого дня рождения. К счастью, он не дожил до исполнения своей мечты.

См. также

• Иван Тодоров-Горуня
• Илия Карагонов

Отрывок, характеризующий Мияль, Казимеж

– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.