Хейнекен, Кристиан Фридрих

Кристиан Фридрих Хейнекен

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Кристиан Генрих Хейнекен (нем. Christian Heinrich Heinecken (6 февраля 1721 — 27 июня 1725) — вундеркинд, известный как «младенец из Любека», германского города. Иногда упоминается как Кристиан Фридрих Хейнекен (нем. Friedrich).

Биография

В возрасте 10 месяцев он начал говорить и повторять каждое услышанное слово; в возрасте одного года он знал и помнил все основные события из пяти первых книг Библии; к двум годам он развил память до того, что мог воспроизвести все факты библейской истории; в возрасте трех лет он добавил к своим познаниям мировую историю и географию, сочетая это с изучением латыни и французского языка, интересовался математикой и биологией; а на четвёртом году своей жизни он начал специализироваться на изучении истории церкви и религии.

Родители мальчика, любекский художник и архитектор Пауль Хейнекен и владелица магазина художественных изделий и алхимик Катарина Елизавета Хейнекен, целенаправленно стремились к тому, чтобы о маленьком гении узнал весь мир, поэтому Кристиан постоянно встречался с людьми, заинтересовавшимися этим мальчиком, и был временно в путешествиях. Общественность встречала эти выходы с воодушевлением, для семьи и, в частности, ребёнка они были однако большой нагрузкой.

Слух о чуде быстро разнёсся среди людей и дошёл до датского короля Фридриха IV Датского, который повелел доставить мальчика в Копенгаген, чтобы лично убедиться в правдивости рассказов. 9 сентября 1724 года Кристиан прибыл на аудиенцию у короля, и был награждён орденом. Король прозвал его «Миракулум» (в переводе с латыни — «чудо»). Хейнекен прочёл перед королём и придворными несколько лекций по истории. По преданию, он отказался от участия в королевском обеде под предлогом того, что ничего не ест, кроме каш.

Кристиан был очень слабым, держать перо по несколько часов в день было для него чудовищной нагрузкой. Он испытывал сильнейшие боли в мышцах и суставах, страдал бессонницей, и у него совсем пропал аппетит. Мальчика кормили только кашей, что стало позже отражаться на его здоровье и постепенно переросло в болезнь целиакию, на то время ещё неизвестную. Кроме того, у него возникла экстремальная восприимчивость к любым звукам, они причиняют ему боль. Мальчик постоянно плачет и требует тишины… У него развивается невротическая чистоплотность. Он всё время просит чтобы его помыли и переодели…

В начале июня 1725 года его часто вывозят на повозке на свежий воздух. 16 июня его состояние резко ухудшается, на лице выступают опухоли. Его часами отпевают молитвами и читают Библию. Кристиан проявляет детский фатализм и кротость, когда может — перечисляет 50 рейнских винных сортов и подвиги Самсона и Гедеона. Даже в этом состоянии к нему всё ещё допускают посетителей, которые одолевают всевозможными вопросами. Однажды, когда его ноги обрабатывали тлеющими травами, он произнёс: «Vita nostra fumis …» («Жизнь догорает, истлевает??»). Он с видимым спокойствием предсказал собственную смерть, которая вскоре и забрала его 27 июня 1725 года, когда ему даже не исполнилось четыре с половиной года.

27 июня 1725 года Миракулум умирает со словами : «Боже Иисусе, забери мой дух…»

Ещё 2 недели гроб с Кристианом Хейнекеном стоял открытым, и приезжало множество известных людей, высоких чинов. Отец важно играл церемониймейстера и тщательно записывал имена и ранги приезжавших, принимал восхваления в адрес мальчика на немецком, датском, латыни.

Кормилица Софи Хилдебрандт успокаивала и помогала Кристиану в течение жизни.

Память

• Композитор Георг Филипп Телеманн написал несколько стихотворений про короткую жизнь Хейнекена.
• Философ Иммануил Кант упомянул Хейнекена в своей книге "Антропология с прагматической точки зрения" как пример преждевременного развития способностей:

...преждевременно развитый эфемерный ум вундеркинда (ingeniuin ргаесох), как в Любеке Гейнеке или в Галле Баратьер, — это отклонение природы от своих правил, это редкости для кабинетов естественнонаучных коллекций; хотя их преждевременной зрелости можно удивляться, но часто об этом глубоко жалеют те, кто этому содействовал.

— Кант И. Сочинения. В 8-ми т. — М.: Чоро, 1994. — Т. 7. — С.257 — ISBN 5-8497-0007-2

Ссылки

• Penny Cyclopaedia [ed. by G. Long]. By Society for the diffusion of useful knowledge, Penny cyclopaedia. (1838) [books.google.com/books?id=s1gM63FiTaMC&pg=PA101&lpg=PA101&dq=%22Karl+Heinrich+Heinecken&source=web&ots=C3fmco7JZ1&sig=AlatjnIQz_0dZccwQlHtlApJ1AY&hl=en&sa=X&oi=book_result&resnum=1&ct=result статья Penny Cyclopaedia о Кристиане Хейнекене на сайте books.google.com]
• Klaus J. Hennig. [www.zeit.de/1999/52/Ein_Kind_zum_Anbeten Ein Kind zum Anbeten] (нем.). «Цайт» (22 декабря 1999). Проверено 12 мая 2016.
• Меламед, Александр [paranormal-news.ru/news/genialnyj_malysh_iz_ljubeka/2013-12-31-8302 Гениальный малыш из Любека] (рус.). paranormal-news.ru/ (31 декабря 2013). Проверено 6 февраля 2014.

Отрывок, характеризующий Хейнекен, Кристиан Фридрих

Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.