Мневская, Галина Ивановна

Галина Мневская
Галина Мневська
Псевдонимы:	Галина Орлівна
Место рождения:	с. Калайдинцы, Полтавская губерния (ныне Лубенский район, Полтавская область, Украина)
Место смерти:	Голобы, Ковельский район, Волынская область, Украинская ССР
Род деятельности:	прозаик, переводчик, актёр, педагог
Награды:

Галина Ивановна Мневская (укр. Галина Іванівна Мневська; лит. псевдоним — Галина Орливна, укр. Галина Орлівна; 1895—1955) — украинская писательница, переводчица, актриса, педагог.

Биография

Родилась в семье земского чиновника и народной учительницы. Отец умер рано, когда Галине шёл шестой год, мать же постоянно болела.

До 4 класса училась в Лубенской женской гимназии. В 1906—1907 гг. София Георгиевна, мать Галины, отбывала тюремное заключение за печатание и распространение политической литературы; после этого мать с дочерью уехали в Москву, где Галина закончила гимназию.

Ещё в школьные годы заинтересовалась искусством, увлекалась литературой. Большое впечатление произвели на Галину поездка в Ясную Поляну на похороны Льва Толстого, которую она описала в мемуарной статье, опубликованной в львовском журнале «Мир» («Світ». 1925. № 14), и встреча в январе 1914 г. с Н. Вороным.

В 1916 поступила на Высшие женские курсы. После революции 1917 г. вернулась в Киев, продолжала обучение в Ольгинском университете; последний курс не окончила из-за недостатка средств.

В 1918 начала пробовать силы в литературе и на сцене, взяв творческий псевдоним Орливна. До осени 1919 играла на сцене Киевского молодого театра, затем — в Винницком театре имени Ивана Франко под руководством Гната Юры, фактически оказавшись в эмиграции на Западной Украине. В 1920 по приглашению переехала во Львов.

В 1921 вышла замуж за Клима Полищука, 10 марта 1922 у них родилась дочь Леся (умерла 16 апреля 1971 от болезни почек). Львовский период был особенно плодотворным в литературном творчестве Галины Орливны. В 1921 дебютировала новеллой «Жёлтое» в венском журнале «Свобода» («Воля»), тогда же вышел её первый сборник новелл «Путём чувства». Печаталась в журналах Львова, Праги, Вены. Кроме новелл писала рассказы для детей, инсценировки для детского театра («Царевна-лягушка», «Христова ёлка» и др.), занималась переводческой деятельностью («Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, «Прекрасные сабинянки» Леонида Андреева и др.).

Осенью 1925, получив разрешение от советской власти после почти двухлетнего ожидания, семья Полищука и Орливны переехала в УССР (возможно, инициатором переезда была именно Галина), в Лубны, где поселилась у матери Галины. Полищук почти сразу уехал на заработки в Харьков; Галина оставалась в Лубнах, активно занимаясь литературой. Печаталась в журналах «Красный путь», «Глобус», «Жизнь и революция», «Вселенная» и др. Её повесть «Эмигранты» (1929) получила одобрительный отзыв П. Тычины, позже навестившего Галину в Лубнах. Другие заметные произведения этого периода — «Илишва», «Сокровище деда Якова», «Новое поле», «Бабий бунт», «Сибирская язва». Галина Орливна пыталась проникать в психологию героев, реалистично изображала тогдашние процессы в обществе; это вызвало недовольство, писательницу критиковали за то, что она описывает колхозное движение как крепостничество. В 1929 стала членом литературной организации «Плуг».

В 1927 у Галины начались отношения с В. Юрезанским, брак с Полищуком распался, однако бывшие супруги продолжали общение, прервавшееся незадолго до гибели Полищука. Предположительно Юрезанский был приставлен к писательнице в качестве осведомителя.

В 1930 получила квартиру 27 в писательском доме «Слово», а в ночь с 19 на 20 января 1931 её, едва ли не первой среди жителей дома, арестовали и отправили в тюрьму на Холодную Гору. 19 августа 1931 выслана на 5 лет в Среднюю Азию.

В ссылке в Актюбинске занималась тяжёлой работой на железной дороге. Зимой 1934 вышла замуж за волынянина Якова Захаровича Возного (1899—1980), с которым познакомилась ещё в харьковской тюрьме. Продолжала писать, однако её произведения не публиковались. По истечении срока ссылки (20 января 1936) ей было запрещено возвращаться на Украину. В 1938—1953 работала учительницей русского языка и литературы в Мартукской средней школе (Актюбинская область), там же организовала хор, которым руководила на протяжении 10 лет; стала отличником народного образования Казахстана.

Умерла после тяжёлой неизлечимой болезни в посёлке Голобы, на родине мужа. По завещанию похоронена там же.

Отрывок, характеризующий Мневская, Галина Ивановна

Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.