Мнемозина (альманах)

Мнемозина
Специализация:	литературный альманах
Периодичность:	раз в квартал
Язык:	русский
Адрес редакции:	Москва
Главный редактор:	В. Ф. Одоевский, В. К. Кюхельбекер
Издатель:	В. Ф. Одоевский, В. К. Кюхельбекер Типография Императорского Московского театра
Страна:	Российская империя Российская империя
История издания:	1824—1825
Объём:	184—214 страниц
Комплектация:	книжки с листами нот и гравюр
Тираж:	1200

«Мнемози́на» («Мнемозина, собрание сочинений в стихах и прозе») — литературный альманах, издававшийся В. Ф. Одоевским и В. К. Кюхельбекером в Москве в 1824—1825 годах. Издание занимало промежуточное положение между журналом и альманахом: книжки «Мнемозины» должны были выходить каждые три месяца.

История

В 1823 году от московского «Кружка Раича» («Общества друзей») отпочковалось основанное Владимиром Одоевским и Дмитрием Веневитиновым литературно-философское «Общество любомудрия». Члены общества интересовались немецкой идеалистической философией, изучали работы Ф. В. Шеллинга, а также Б. Спинозы, И. Канта, И. Г. Фихте, Й. Герреса, Л. Окена. Для распространения идей своего кружка Одоевский пытался основать регулярное печатное издание.

В конце лета 1823 года после поездки в Европу и службы на Кавказе в Москву переехал будущий декабрист Вильгельм Кюхельбекер. Он также рассчитывал выпускать здесь литературный журнал. В августе П. А. Вяземский писал В. А. Жуковскому, что Кюхельбекер «…собирается издавать журнал, но и тут беда: имя его, вероятно, под запрещением у цензуры. Советую ему приискать книгопродавца, который взял бы на себя ответственность издателя. Надобно будет помочь ему и, если начнет издавать, то возьмемся поднять его журнал. План его журнала хорош и Европейский; материалов у него своих довольно; он имеет познания. Кажется, может быть прок в его предприятии». По совету знакомых Кюхельбекер решил объединиться с имевшим связи в литературной среде Владимиром Одоевским. Материальную помощь издателям предоставил их общий друг Александр Сергеевич Грибоедов.

В декабре 1823 года Кюхельбекер и Одоевский в «Вестнике Европы» анонсируют общий альманах «Мнемозина»: «Сие издание, в роде немецких альманахов, будет иметь главнейшею целию — удовлетворение разнообразным вкусам всех читателей. Посему в состав „Мнемозины“ будут входить: повести, анекдоты, характеры, отрывки из комедий и трагедий, стихотворения всех родов и краткие критические замечания».

В альманахе имелись отделы «Философия», «Военная история», «Изящная проза», «Стихотворения», «Путешествия», «Критика и антикритика», «Смесь». Рубрики поэзии и критики большей частью вёл Кюхельбекер, Одоевский уделял основное внимание философии, беллетристике, публицистике, а также занимался административной деятельностью.

Формально называясь альманахом, «Мнемозина» по формату и периодичности больше приближалась к типу журналов. «Мнемозина не Альманах, мы брали только состав и разнообразие Альманахов в образец нашему собранию, а совсем не наружной их вид», — подчёркивал Одоевский. Предполагалось выпускать по одной части альманаха раз в три месяца, но последняя часть «четверогранного альманаха» на 1824 год задержалась и появилась только в 1825 году. Всего вышли в свет четыре книжки «Мнемозины».

• I часть: цензурное разрешение 17 января 1824 года (цензор М. Т. Каченовский), вышла 25 февраля 1824 года, 184 стр.
• II часть: цензурное разрешение 14 апреля 1824 года (цензор М. Т. Каченовский), вышла 23 июня 1824 года, 185 стр.
• III часть: цензурное разрешение 13 октября 1824 года (цензор И. М. Снегирёв), вышла 30 октября 1824 года, 199 стр.
• IV часть: цензурное разрешение 16 октября 1824 года (цензор И. М. Снегирёв), вышла 2 июля 1825 года, 214 стр.

Первую книжку напечатали тиражом 600 экземпляров. У альманаха было всего 157 подписчиков, однако издание так понравилось читателям, что расходы по выпуску первой книжки полностью окупились, и Кюхельбекер писал в одном из писем, что собирается «отпечатать еще до 600 экземпляров первой части, а остальных частей сразу 1200». Стоимость подписки на на комплект из четырёх томов составляла 25 рублей, а для части тиража, отпечатанной на более дорогой бумаге, с золотым обрезом и в красивой картонной обертке — все тридцать рублей ассигнациями.

Устремления издателей «любомудра» и «декабриста» не совпадали. Главной целью Одоевского была популяризация идей философского кружка. В завершавшей «Мнемозину» статье он назвал её задачей «распространить несколько новых мыслей, блеснувших в Германии; обратить внимание Русских читателей на предметы в России мало известные, по крайней мере, заставить говорить о них; положить пределы нашему пристрастию к Французским Теоретикам, наконец, показать, что еще не все предметы исчерпаны, что мы, отыскивая в чужих странах безделки для своих занятий, забываем о сокровищах, вблизи нас находящихся».

Интересы же Кюхельбекера наиболее ясно проявились в программной статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие», опубликованной во второй части «Мнемозины». В этой критической работе Вильгельм Карлович выстроил иерархию литературных жанров, отдавая предпочтение оде, способной выражать высокие чувства и затрагивать важные гражданственные темы, перед элегией с её скудными интимными переживаниями и мелкотемьем. Кюхельбекер сетовал, что современная ему поэзия ориентирована на подражание узкому кругу зарубежных образцов и уделяет мало внимания собственным народным корням. Кюхельбекер находился под сильным идейным влиянием Грибоедова, и статья, в том числе, отражала взгляды автора «Горя от ума». Поддержкой романтизма, гражданственности и народности Кюхельбекер укреплял ту линию, которую в «Полярной звезде» проводил А. А. Бестужев-Марлинский. Наряду с «Полярной звездой», «Мнемозина» считается альманахом декабристской ориентации.

В качестве представителя псевдоромантизма, главной мишенью критики Кюхельбекера стал подражающий «новейшим немцам» В. А. Жуковский и его последователи. Среди раскритикованных элегиков был и А. С. Пушкин. Подталкивая друга в направлении популярного в декабристских кругах гражданского романтизма, Кюхельбекер ставил в пример элегиям Пушкина три его уже увидевшие свет поэмы.

Со временем взгляды издателей на направление журнала всё более расходились, а их отношения становились всё напряжённее. Четвёртую часть «Мнемозины» Владимир Одоевский формировал уже самостоятельно, хотя сочинения Кюхельбекера и в ней занимают видное место.

Существуют свидетельства, что и Одоевский, и Кюхельбекер планировали продолжать издание «Мнемозины». Однако альманах на 1825 год так не появился, а после декабрьского восстания, самороспуска «Общества любомудров» и ареста Вильгельма Карловича дальнейшее издание стало невозможным. Выпуском четырёх частей «Мнемозины» на 1824 год история журнала-альманаха завершилась.

Участники «Мнемозины»

Наибольшее количество материалов альманаха принадлежало перу самих издателей, в особенности Кюхельбекеру. Несмотря на некоторые разногласия, вызванные развернутой «Мнемозиной» литературной дискуссией, А. С. Пушкин поддерживал издание своего лицейского однокашника, и в журнале появился ряд его сочинений. Во второй части напечатано стихотворение «Вечер», в третьей — «Мой Демон» и «Татарская песня» (фрагмент из опубликованного ранее «Бахчисарайского фонтана»; вышло как приложение с нотами, музыка В. Ф. Одоевского), в четвёртой — «Слеза» (с приложением нот, музыка М. Яковлева) и «К морю».

Авторами «Мнемозины» были А. С. Грибоедов, П. А. Вяземский, Е. А. Баратынский, Д. В. Давыдов, С. Е. Раич, Н. Ф. Павлов, А. А. Шаховской, С. Д. Нечаев, Н. М. Языков, Ф. Ф. Матюшкин, Н. А. Полевой, Н. М. Коншин, С. А. Соболевский, Д. П. Шелехов, В. П. Титов, А. М. Мансуров, В. И. Головин, А. И. Писарев и др. Также в журнале появлялись переводы произведений на иностранных языках, например отрывки из Шиллера, мадам де Сталь, Лукиана, Никколо Макиавелли, Жан Поля Рихтера.

Вызвала интерес читателей статья «О способах исследования природы» развивавшего принципы идеалистической диалектики профессора М. Г. Павлова, в которой доказывалось преимущество «умозрительного» метода перед «эмпирическим».

«Мнемозина» в критике

Полемическая статья Кюхельбекера стала затравкой для продолжительных споров. Если поначалу Булгарин склонен был присоединиться к Кюхельбекеру и даже последовал его принципам при написании фельетона «Литературные призраки», то после резкой отповеди «романтика» на булгаринскую рецензию в «Литературных листках» превратился в ярого оппонента Вильгельма Карловича. Вместе с Одоевским Кюхельбекера поддержал Евгений Баратынский, назвавший рассуждения критика «неоспоримо справедливыми». По другую сторону поэтических баррикад оказались П. А. Вяземский и А. И. Тургенев («Читал ли ты Кюхельбекериаду во второй „Мнемозине“? Я говорю, что это упоение пивное, тяжёлое»).

Гораздо сложнее было отношение ко взглядам Кюхельбекера друга Пушкина. Соглашаясь с критикой элегического направления в поэзии, которое Пушкин к этому времени уже перерастал, он не мог принять выводы о необходимости возрождения устаревшего жанра оды: «… ода, не говоря уже об элегии, стоит на низших степенях поэм. Трагедия, комедия, сатира все более её требуют творчества (fantaisie), воображения — гениального знания природы. … Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого». Отголоски этого спора оставили след в XXXI—XXXIV стихах четвёртой главы «Евгения Онегина». Не одобрял Пушкин и огульную критику Жуковского. Позднее, продолжая старую дискуссию, он осудил «драматическую шутку» Кюхельбекера «Шекспировы духи». «Не понимаю, что у тебя за охота пародировать Жуковского. Это простительно Цертелеву, а не тебе. Ты скажешь, что насмешка падает на подражателей, а не на него самого. Милый, вспомни, что ты если пишешь для нас, то печатаешь для черни; она принимает вещи буквально. Видит твоё неуважение к Жуковскому и рада».

Мнения о журнале в целом также разделились. В основном читающая публика приняла альманах. А. А. Бестужев-Марлинский в своем обзоре в «Полярной звезде» на 1825 год благожелательно отнёсся к работе «конкурентов»: «Страсть писать теории, опровергаемые самими авторами на практике, есть одна из примет нашего века, и она заглавными буквами читается в „Мнемозине“. Впрочем, за исключением диктаторского тона и опрометчивости в суждениях, в г. Одоевском видны ум и начитанность. Сцены из трагедии „Аргивяне“ и пьеса „На смерть Байрона“ г. Кюхельбекера — имеют большое достоинство». К нему присоединился К. Ф. Рылеев: «Прозаические статьи в Мнемозине отличаются чистым, правильным языком, чуждым уродливых существительных и перековерканных прилагательных». В. Г. Белинский уважительно назвал «Мнемозину» журналом, «предметом которого было — искусство и знание», отмечал роль журнала в популяризации научных знаний и научной терминологии.

В лице же Ф. В. Булгарина (а также П. Яковлева, О. И. Сенковского, В. А. Ушакова) детище Одоевского и Кюхельбекера встретило самого непримиримого противника. В частности, Булгарин утверждал, что «Мнемозина» является экстрактом «греческого, римского, еврейского, халдейского и немецкого любомудрия, и если бы глубокомысленный мыслитель … понимал то, о чем он писал, и что почтенный издатель „Мнемозины“ поместил в сей книжке, то, может быть, и мы бы чему-нибудь понаучились». Даже пятнадцать лет спустя Фаддей Венедиктович продолжал воевать с нелюбимым альманахом: «Домашние наши новомыслители, которых деятельность начинается с покойной „Мнемозины“ и продолжается сквозь ряд покойных журналов в нынешнем „Московском наблюдателе“, беспрестанно придумывают новые слова и выражения, чтоб выразить то, чего они сами не понимают».

Литература

• Смирнов-Сокольский Н. П. Мнемозина // [feb-web.ru/feb/pushkin/biblio/smi/smi-001-.htm Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина]. — М.: Издательство Всесоюзной книжной палаты, 1962. — С. 517-520. — 632 с. — 25 000 экз.
• Гирченко И. В. Мнемозина: (Моск. лит.–худож. альманах В. К. Кюхельбекера и В. Ф. Одоевского) / И. В. Гирченко // Декаб­ристы в Москве: Сб. ст. / Под ред. Ю. Г. Оксмана. – М.: Московский рабочий, 1963. – С. 150–161. – (Труды Музея истории и реконструк­ции Москвы; Вып. 8).
• Е. Э. Вишневская. В. Ф. Одоевский и альманах «Мнемозина» в истории книжной культуры России XIX века. / «Библиотековедение», 2009, № 2.
• [pushkin.niv.ru/pushkin/bio/tynyanov-kyuhelbeker/pushkin-i-kyuhelbeker.htm Тынянов Ю. Н. Пушкин и Кюхельбекер.]

Ссылки

• [www.bibliolink.ru/publ/20-1-0-20 Мнемозина, собрание сочинений в стихах и прозе, издаваемая кн. В. Одоевским и В. Кюхельбекером. Часть III. - Москва, 1824.]
• [feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-483-.htm Федотова. «Мнемозина, собрание сочинений в стихах и прозе».]
• [evartist.narod.ru/text3/04.htm#%D0%B7_04 А. В. Западов. Альманахи декабристов «Полярная звезда», «Мнемозина» и «Русская старина» // История русской журналистики XVIII—XIX веков.]
• [az.lib.ru/k/kjuhelxbeker_w_k/text_0180.shtml В. К. Кюхельбекер. О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие. — «Мнемозина», часть II.]

См. также

• Одоевский, Владимир Фёдорович
• Кюхельбекер, Вильгельм Карлович
• Полярная звезда (альманах декабристов)
• [mnemozina.eu Литературный альманах "Мнемозина" в XXI веке]

Отрывок, характеризующий Мнемозина (альманах)

– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]