Много ли человеку земли нужно

Много ли человеку земли нужно?
Жанр:	рассказ
Автор:	Лев Толстой
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1886
Дата первой публикации:	1886
Текст произведения в Викитеке

«Мно́го ли челове́ку земли́ ну́жно?» — один из назидательных народных рассказов Л. Н. Толстого, написанный в начале 1886 года и опубликованный в 4-м номере «Русского богатства» за этот год. Почти одновременно появился в сборнике «Три сказки Льва Толстого».

В рассказе отразились впечатления от пребывания писателя у башкир, пересказ скифских преданий у Геродота (которого Толстой в то время читал в подлиннике) и увлечение учениями Христа и Будды. Обег степных земель главным героем представлен Толстым как притча — метафора человеческой жизни, уходящей на накопление материальных ценностей в ущерб духовным исканиям.

Сюжет

Главный герой рассказа — крестьянин Пахом — одержим страстью к стяжательству. «А будь земли вволю, так я никого, и самого чёрта, не боюсь!» — в запальчивости похваляется он. Чёрт за печкой, услышав это, замышляет довести Пахома до погибели: «Я тебе земли много дам. Землёй тебя и возьму». Пахому удаётся постоянно расширять свои владения, но всё ему мало.

Заезжий купец рассказывает Пахому, что башкиры продают землю за бесценок — купцу досталось пять тысяч десятин за тысячу рублей, в то время как Пахом пытается купить вдесятеро меньший участок за полторы.

Пахом отправляется к башкирам, которые объясняют, что за тысячу продадут ему столько земли, сколько он в состоянии обежать за день. Накануне обега земли ему снится сон, в котором купец оборачивается сначала пузатым башкиром, потом чёртом с рогами, а у ног его лежит труп самого Пахома.

Наутро он пустился по степи наперегонки с солнцем. Из-за неправильного расчета пути, когда наступает время возвращаться, и солнце приближается к закату, Пахом находится слишком далеко от начальной точки. Он спешит вернуться, «в груди как мехи кузнечные раздуваются, а в сердце молотком бьёт». Солнце зашло, у Пахома подкосились ноги и он упал замертво перед хохочущим пузатым башкиром. «Ай, молодец!» — закричал старшина. — «Много земли завладел!»

Поднял работник скребку, выкопал Пахому могилу, ровно насколько он от ног до головы захватил — три аршина, и закопал его.

Реакция

На публичном чтении в Московском университете 4 апреля 1886 года рассказ произвёл на публику большое впечатление. С. А. Толстая [feb-web.ru/feb/tolstoy/critics/tpt/tpt2361-.htm писала тогда мужу]: «впечатление такое, что стиль замечательно строгий, сжатый, ни слова лишнего, всё верно, метко, как аккорд; содержания много, слов мало и удовлетворяет до конца».

Людвиг Витгенштейн и Джеймс Джойс относили рассказ к вершинам толстовского гения; последний незадолго до смерти в письме к дочери охарактеризовал его как «[books.google.com/books?id=WtLyoBXnMoAC&pg=PA150&dq=адамович+%22много+ли+человеку+земли&as_brr=0&hl=ru#v=onepage&q=&f=false величайший в мировой литературе]». А. П. Чехов в рассказе «Крыжовник», наоборот, полемизировал с мыслью Толстого:

Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. <…> Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа.

Я. И. Перельман использует конец данного рассказа в книге «Занимательная геометрия», когда обсуждает связь между формой, периметром и площадью геометрических фигур. По его расчетам, Пахом прошел за день 40 верст и отмерил около 8 000 десятин земли (78 квадратных верст).

Отрывок, характеризующий Много ли человеку земли нужно

Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.