Пётр Могила

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Могила, Петр Симеонович»)
Перейти к: навигация, поиск
Митрополит Пётр<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Митрополит Киевский, Галицкий и всея Руси,
3-й Экзарх Константинопольского престола</small>
28 апреля 1632 — 1647
Церковь: Константинопольская православная церковь
Община: Киевская митрополия
Предшественник: Митрополит Исаия
Преемник: Митрополит Сильвестр
 
Имя при рождении: рум. Petru Movilă (Петру Мовилэ)
Рождение: 31 декабря 1596 (10 января 1597)(1597-01-10)
Сучава, Молдавское княжество
Смерть: 1 (11) января 1647(1647-01-11) (50 лет)
Киев

Митрополи́т Пётр (в миру Петру Мовилэ (рум. Petru Movilă); Пётр Симео́нович Моги́ла; 31 декабря 1596 (10 января 1597), Сучава, Молдавское княжество — 1 (11) января 1647, Киев) — епископ Константинопольской православной церкви, Митрополит Киевский, Галицкий и всея Руси, экзарх Константинопольского престола, представитель боярского рода Могила.

Благодаря трудам Могилы возобновилась православная жизнь в древних киевских храмах, включая Софийский собор. «В 1632 добился у польского короля Владислава IV признания независимого от униатов существования православной церкви» (БСЭ). При его участии был основан крупнейший на Украине центр просвещения — Киево-Могилянская академия.





Биография

Отец его Симеон Могила был сперва господарём Валахии (1601—1607), потом Молдавии (1607—1609). В 1612 году Могилам после поражения их Кантемиром Мурзой, занявшим господарство, пришлось бежать в Речь Посполитую, где у них были сильные и богатые родственники: племянница Симеона, Раина Могилянка, была женой Михаила Вишневецкого, которому принадлежала почти вся левобережная Украина.

Во Львовской братской школе Пётр получил образование в православном духе. Завершил своё образование путешествием за границу, где слушал лекции в разных университетах. В совершенстве овладел латинским языком. Сначала был военным, участвовал в Хотинской битве, но, вероятно, под влиянием киевского митрополита Иова Борецкого, решил принять духовный сан.

В 1627 был избран киево-печерским архимандритом, который прямо подчинялся константинопольскому патриарху, но не киевскому митрополиту, и носил титул «великого архимандрита». Митрополит Иов, умирая, оставил Петру свою библиотеку и назначил его душеприказчиком. Во время архимандритства Петра определилась вражда между ним и преемником Иова Борецкого на митрополичьей кафедре — Исайей Копинским.

Пётр, не желая ни в чём повиноваться митрополиту, устроил отдельно от киево-братской школы при Киевской лавре высшее училище «для преподавания свободных наук на греческом, славянском и латинском языках» (1631), но когда братчики признали его блюстителем и опекуном своей школы и подчинили её исключительно власти константинопольского патриарха, Пётр объединил свою лаврскую школу с братской.

В 1632 году Могила был представителем части киевлян на сейме в Варшаве при избрании польского короля Владислава IV. Король признал легитимным существование в Киеве четырёх православных епархий и митрополии, но подчинённых не иерусалимскому патриарху, а константинопольскому, и утвердил Могилу киевским митрополитом, с сохранением лаврского архимандритства. По мнению Макария (Булгакова), это решение не было связано с происками Могилы, якобы злоупотребившего доверием Копинского, так как другие низложенные королём бывшие православные епископы признали Могилу и поддерживали его. Это было решением польского правительства по-прежнему не признавать иерархию Иерусалимской православной церкви в Речи Посполитой. Признана была только Константинопольская православная церковь. Бывший киевский митрополит — Исайя Копинский — был лишён сана как ставленник патриарха Иерусалима. «Деградование» Копинского и посвящение Могилы состоялось во Львове в 1633 году и было совершено ранее утверждённым королём львовским епископом, экзархом Константинопольского патриарха.[1]

По прибытии в Киев его встретили двумя известными панегириками — от лаврской братии и братской школы. После этого Могила насильно выгнал митрополита Исайю с кафедры, посадив его в заключение. «Но более серьёзную неприятность пришлось испытать Могиле от прежнего митрополита Исайи Копинского. Последний отрицал законность избрания печерского архимандрита на непраздную митрополичью кафедру и не хотел уступать ему своих прав. Предвиделось немалое смущение в церкви. Могила решился и против прежнего митрополита употребить самые крутые меры. По его распоряжению престарелого и больного старика ночью схватили в Киево-Михайловском монастыре, где он настоятельствовал, в одной власянице, перебросивши через коня, как какой-нибудь мешок, перевезли в Киево-Печерскую обитель. Лаврское заключение, из которого удалось освободиться Исайе Копинскому, разумеется, не могло улучшить его отношение к Петру Могиле: действительно, вражда и борьба между обоими митрополитами, как увидим, продолжалась впоследствии — до самой кончины одного из противников» (Голубев С. Киевский митрополит Пётр Могила и его сподвижники. Т. 1. 1883. С. 552—553).[2] По согласию польского короля Могиле были возвращены монастыри и церкви, в том числе Софийского собора и Выдубецкого монастыря[3][4][5]. Старинную церковь св. Владимира Спаса на Берестове он восстановил и устроил, а также церковь трёх Святителей, которую отдал братскому монастырю.

В 1635 году были раскопаны и очищены от развалин остатки Десятинной церкви. Средства для упорядочения церквей и монастырей Пётр Могила брал отовсюду: от лавры, из своего личного имущества, из пожертвований благочестивых людей, наконец, обращался за помощью и к московскому царю.

Особенное внимание обратил Могила на киево-братскую школу, ныне называемую Могилянской. В 1632 году Киевскую братскую школу объединили со школой Киево-Печерской лавры. После объединения школы были реорганизованы в высшее учебное заведение — Киево-Могилянскую коллегию, которая с 1701 года была переименована в академию.

Богословия и сочинения

В бытность свою митрополитом Могила издал следующие книги: Евангелие Учительное, поучения на праздничные и воскресные дни константинопольского патриарха Каллиста (1637; в 1616 году это Евангелие в первый раз было издано на зап.-русском литературном языке); Анфологион, сиречь молитвы и поучения душеполезные в душевную пользу сцудеев (1636); Евхологион альбо молитвослов (или Требник Петра Могилы; 1646).

Приготовил на латинском языке катехизис под названием «Православное исповедание», подвергшийся обсуждению на Киевском соборе 1640 и одобренный с поправками на соборе в Яссах в 1643 году. «Исповедание» в греческом переводе было разослано для проверки и одобрения восточным патриархам; напечатано только в 1662 в Амстердаме, на греческом языке. Ради крайней нужды в подобной книге Могилой было издано «Собрание короткой науки об артикулах веры православных кафолических христиан» (1645).

Для изданной Могилой книги Афанасия Кальнофойского «Τερατουργήμα» (1638) сам Могила доставил рассказы о чудесах печерских.

Принимал большое участие в составлении резко-полемического сочинения «Λίθος», выпущенного им в 1644 году на польском языке под заглавием «Лифос, или Камень, брошенный с пращи истины святой Православной Русской Церкви смиренным отцом Евсевием Пименом (по-русски: православным пастырем) на сокрушение лживотемной Перспективы… Кассиана Саковича». Это была апологетика Православной Церкви против нападений униатов и римокатоликов, а отчасти и её литургика с объяснением её богослужения, таинств и обрядов, её постов, праздников, устройства храмов и прочее. В Москве по указу царя Алексея Михайловича книга эта под названием «Камень» в славянском переводе списана была ещё в 1652 году. Хотя назначен он был во время Смоленской войны как дядя Иеремии Вишневецкого вместо промосковского митрополита Исайи Копинского, но после окончания войны примирился с Московским государством, получал от него финансовую помощь, много заботился об обучении русских Московского государства, мечтал о всеобщей грамотности всего русского народа, особенно в Православном Русском царстве. По всему царству посланники Петра Могилы собирали пожертвования на западнорусскую церковь, но «паче прошений своих» хотел Пётр устроить отделение своей школы в Москве. И в 1634 году такое отделение его школы, где монахи Киево-Братского монастыря обучали юношество Москвы, было создано. Пётр не ограничился признанием на Варшавском сейме 1635 года полного равенства Православной и униатской церквей в Речи Посполитой. Он стремился покончить с униатской церковью как с неканоничной[6]. По своим взглядам митрополит Могила был сторонником православного учения о восстановлении единства восточной и западной церквей, в том виде, как это сложилось к концу I тысячелетия христианства — при разных обрядах, но при православном римском папе и при признании римского папы только первым среди равных патриархов. При этом он полагал, что такое единение, чтобы оно не привело к разделению единого русского народа, можно возобновить только с благословения всех восточных патриархов, включая Московского, и с гарантией Московского государя.

6 сентября 1636 г. король Владислав предложил православным и униатам избрать представителей на предстоящий сейм, чтобы обсудить вопрос о примирении и создании единого Киевского патриархата. Митрополит Могила написал грамоты православным владыкам и братствам о подготовке общего собора с униатами, что привело к новому ожесточению среди казачества и духовенства. Смещенный митрополит Исаия Копинский распространил слухи, что Могила уже отступил от православия, тайно принял латинскую веру и поклонился папе. Некоторые монахи из левобережных монастырей направились в Москву и на Дон, опасаясь перехода всей митрополии в латинство. Начавшееся с помощью донских казаков восстание Павлюка, Остряницы и Гуни приостановило переговоры.

В 1645 г. митрополит Петр Могила и кастелян Адам Кисель составили и послали в Рим собственный план воссоединения церквей, в котором критиковали отцов Брестской унии за отсутствие богоугодных намерений. Могила предложил созвать новый собор с участием низшего духовенства и дворянства всех русских земель, включая Московское государство, где были бы выработаны новые условия соединения, которые могли бы вступить в силу только с согласия московского государя и московского патриарха. Одновременно митрополит предложил, чтобы Восток признал первенство Римского папы, но с прямым руководством его только в тех границах, в которых оно существовало до раскола 1054 года, и только так, как оно зафиксировано в греческих богослужебных книгах, а в остальном — только единство веры, а не подчинение папе. В 1646 году Петр Могила созвал «метрополитанский собор», который впервые в истории православной церкви принял решение о ведении священниками метрических книг[7]. Однако после смерти Петра Могилы практика ведения таких книг, едва начавшись, завершилась.

Скончался он скоропостижно в ночь с 31 декабря 1646 на 1 января 1647, прожив 50 лет строго аскетически, заботясь обо всём русском народе Московского государства, Речи Посполитой, Великой Валахии и Угорской Руси. За девять дней до своей кончины, чувствуя себя больным, он написал духовное завещание. Своей любимой Киевской коллегии он завещал библиотеку, недвижимую собственность, приобретенную для неё, и значительную сумму денег, а наставников её обязывал, чтобы они жили по его правилам и каждый четверг совершали о нём поминовение. Много митрополит Петр завещал лавре и другим монастырям и церквам, воздвигнутым им из развалин. Он вполне мог сказать: «Все, что имел я, посвятил вместе с собой на хвалу и служение Богу».[8] Из проповедей Могилы известны две: «Поучение о Кресте Господа нашего и каждого христианина» и «Слово на брак Януша Радзивила». Записки П. Могилы отчасти напечатаны в «Киев. епарх. вед.» 1861—62 г.

Им были задуманы две колоссальные работы: «Жития святых» (эта работа исполнена была уже только Димитрием Ростовским) и исправление и установление славянского текста Библии, выполненное не раньше половины XVIII ст.

Мнения о нём. Канонизация

В 1689 году в Москве патриарх Иоаким собрал церковный собор, о разрешении спора о времени преложения Святых Даров. На соборе было утверждено православное учение о времени преложения Святых Даров, которое исповедовали братья Лихуды, и была осуждено католическое учение — «хлебопоклонная ересь», которое исповедовал Сильвестр Медведев[9]. Хлебопоклонная ересь изложена в «Лифосе» Петра Могилы. Патриарх Иоаким, осудивший на соборе латинское учение о пресуществлении, велел составить от своего имени книгу, под названием «Остен»[10]. Книга эта написана Евфимием. В ней изложена вся история происходившего спора. В добавление к ней патриарх иерусалимский Досифей прислал собрание свидетельств, доказывающих справедливость учения Лихудов. Московский собор признал неправославными не только сочинения Медведева, но и писания Симеона Полоцкого, Галятовского, Радивиловского, Барановича, Транквиллиона, Петра Могилы и других. О Требнике Петра Могилы сказано, что эта книга преисполнена латинского зломудренного учения и вообще о всех сочинениях западнорусских ученых замечено, «что их книги новотворенные и сами с собою не согласуются, и хотя многие из них названы сладостными именами, но все, даже и лучшие, заключают в себе душе-тлительную отраву латинского зломудрия и новшества»[11].

Поэт, академик Санкт-Петербургской Академии наук А. Х. Востоков (17811864): «Иноземец по рождению, но воспитанный народом и Церковью, которым он отдал всю свою жизнь, Могила более русский, чем всякий русский».

«Имя Петра Могилы — одно из лучших украшений нашей церковной истории. Он, несомненно, превосходил всех современных ему иерархов не только Малорусской, но и Великорусской Церкви и даже всей Церкви Восточной, превосходил своим просвещением, ещё более своею любовию к просвещению и своими подвигами на пользу просвещения и Церкви. Для своей Малорусской Церкви он оказал величайшую услугу тем, что отстоял перед королём Владиславом IV главнейшие её права, поруганные латинянами и униатами, и мужественно защищал её в продолжение всего архипастырского служения; восстановил в ней многое, прежде ниспровергнутое или разрушенное врагами и положил в ней начало для лучшего порядка вещей. Всей Русской Церкви оказал великую услугу основанием и обеспечением своей коллегии, послужившей первым рассадником и образцом для духовно-учебных заведений в России.», — писал выдающийся историк Русской Церкви митрополит Макарий (Булгаков, †1882).[12]

Протоиерей Георгий Флоровский: «Есть что-то загадочное и двусмысленное в образе Петра Могилы. Трудно понять, был ли он искренним ревнителем православия или скорее искусным соглашателем… Между тем, его историческое влияние было решающим. И обоснованно его именем обозначают целую эпоху в истории Западно-русской церкви и культуры. <…> И в патриархи латино-униатская партия всегда выдвигала именно Могилу, вряд ли без его ведома. Иосиф Рутский считал, что он вполне „расположен“ к Унии. Действительно, догматических возражений против Рима у Могилы не было. Он лично был уже как бы в догматическом единомыслии с Римом. Потому так легко и свободно он и обращался с латинскими книгами. Именно то, что он находил в них, он и принимал за православие, как древнее предание. Для него стоял только вопрос юрисдикции».[13]

В 1996 году Священный Синод Украинской Православной Церкви канонизировал для местного почитания (в пределах Украины) святителя Петра, митрополита Киевского[14], несмотря на то, что предложение о его прославлении было отклонено комиссией Московского патриархата. 8 декабря 2005 года святитель Петр был канонизирован на всей территории РПЦ. В память его был учреждён орден святителя Петра Могилы.[15]

Память

Напишите отзыв о статье "Пётр Могила"

Примечания

  1. [www.sedmitza.ru/lib/text/436143/ Макарий (Булгаков). История Русской церкви.]
  2. [relig-library.pstu.ru/modules.php?name=1159 Голубев С. Киевский митрополит Пётр Могила и его сподвижники: Опыт исторического исследования в 2 т. Т. 1.]
  3. [www.vostlit.info/Texts/rus12/Boplan/text1.phtml?id=189 ГИЛЬОМ ЛЕВАССЕР ДЕ БОПЛАН->ОПИСАНИЕ УКРАИНЫ->ПУБЛИКАЦИЯ 1901 Г.->ЧАСТЬ 1]
  4. [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Ukraine/XVIII/1780-1800/Sirkov_S/perep_samuil_misl_1784.htm Выписи из кадиаскерского сакка]
  5. [www.pravlib.ru/makary/mak5104.htm#number2 м. Макарий. История Русской церкви. Том 5. Отдел 1. Глава IV. Раздел III.]
  6. Пётр Могила Православная энциклопедия. www.sedmitza.ru/lib/text/436387/
  7. [dlib.rsl.ru/viewer/01003924223#?page=213 Метрические книги] // Энциклопедический словарь / Под ред. К. К. Арсеньева, Ф.Ф. Петрушевского. — СПб.: Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон, 1896. — Т. XIX. — С. 201—204.
  8. В. Петрушенко. Святитель Пётр Могила. www.mgarsky-monastery.org/kolokol.php?id=621
  9. [bibliophika.shpl.ru/book.php?book=3028 «194. Соборное постановление о разрешении от церковного отлучения Симеона Медведева». Акты исторические, собранные и изданные Археографическою коммиссиею Т. 5. 1676—1700 стр. 337]
  10. [old.rsl.ru/external.jsp?f=1016&t=3&v0=%D0%9E%D1%81%D1%82%D0%B5%D0%BD.+%D0%9F%D0%B0%D0%BC%D1%8F%D1%82%D0%BD%D0%B8%D0%BA+%D1%80%D1%83%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B9+%D0%B4%D1%83%D1%85%D0%BE%D0%B2%D0%BD%D0%BE%D0%B9+%D0%BF%D0%B8%D1%81%D1%8C%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%B8+XVII+%D0%B2%D0%B5%D0%BA%D0%B0&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=4&debug=false&x=17&y=8 Остен. Памятник русской духовной письменности XVII века]
  11. [www.magister.msk.ru/library/history/kostomar/kostom41.htm Н. И. Костомаров. Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей Глава 10.ЕПИФАНИЙ СЛАВИНЕЦКИЙ, СИМЕОН ПОЛОЦКИЙ И ИХ ПРЕЕМНИКИ]
  12. Святитель Пётр Могила. www.mgarsky-monastery.org/history/12
  13. Прот. Георгий Флоровский. [krotov.info/library/f/florov/page03.htm#5 Пути русского богословия]. Париж, 1937, стр. 75
  14. [krotov.info/history/20/tsypin/basi1997.html И. Басин. Канонизации святых в Украинской Православной Церкви Московского Патриархата: 1993—1996 годы]
  15. [www.patriarchia.ru/db/text/1102495.html Священный Синод Украинской Православной Церкви учредил орден святителя Петра Могилы]

Литература

  • A. Malvy, M. Viller, S.J. La Confession orthodoxe de Pierre Moghila, metropolite de Kiev (1633—1646). Rome, 1927. (Orientalia Christiana. Vol. X. № 39)
  • Могила Петр Симеонович — статья из Большой советской энциклопедии.
  • Дмитриев М. В., Флоря Б. Н., Яковенко С. Г. Брестская уния 1596 г. и обществ.-полит. борьба на Украине и в Белоруссии в кон. XVI — нач. XVII в. М., 1996
  • Валентин Асмус [proroza.narod.ru/Asmus-2.htm . К оценке богословия святителя Петра Могилы митрополита Киевского.//Богословский сборник. Вып.10. М. ПСТБИ. 2002, стр.224-241.]

Ссылки

  • [ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_4895 Петр (Могила)] сайт Русское Православие
  • [uk.wikiquote.org/wiki/%D0%9F%D0%B5%D1%82%D1%80%D0%BE_%D0%9C%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D0%BB%D0%B0 Пётр Могила в Викицитатнике]
  • [tms.kiev.ua/?subs=b6NNC8ea8dbm&photo=100732#photo Памятник Петру Могиле в Киеве.]

Отрывок, характеризующий Пётр Могила

– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.