Модальность (музыка)

Модальность (от лат. modus — мера; этимологически modus, возможно, перевод др.-греч. τρόπος — способ, образ, манера; нем. Modalität, англ. modality) в музыке — принцип лада, центральной категорией которого является звукоряд.

Общая характеристика

Под модальными ладами чаще всего подразумевают октавные «старинные лады» греков (ионийский, дорийский, фригийский, лидийский, миксолидийский, эолийский и локрийский) и/или церковные тоны богослужебной монодии католиков. Словосочетание «модальная гармония» относят к многоголосной модальной музыке. В отношении любой модальной музыки ранее было принято говорить, что она написана «в ладах» (подразумевается — в старинных ладах), в советском музыкознании — «в ладах народной музыки», также называвшихся «натуральными».

Модальный лад в теоретически чистой форме статичен. В отличие от тонального лада, его невозможно экспонировать в пределах первых трёх-четырёх звуков/созвучий. Он развёртывается постепенно через обход ступеней и осмысливается ретроспективно в пределах целой пьесы или хотя бы одного, «законченного» отдела формы. В практике европейской модальной музыки обновление гармонии совершается за счёт метаболы, то есть перемены рода (главным образом, через сопоставление диатоники и хроматики) и/или перемены звукоряда — путём транспозиции или без неё (ощущается смена остова лада), а также путём смены характерных для данного модального лада мелодических формул (в некоторых родах музыки такие формулы именуются «попевками»).

Как принцип лада модальность (опора на звукоряд) не противоречит тональности (опора на центр=тонику и понятие периферии, соотнесённой с этим центром). Модальность и тональность — два некоррелятивных принципа музыкального лада. Из этой предпосылки следует, что модальная музыка может содержать сколько угодно «тяготений», а тональная музыка сколько угодно модализмов. Например, в многоголосной итальянской музыке позднего Возрождения и раннего барокко присутствуют одновременно и модальные и тональные черты, вплоть до полного «процентного» равновесия обоих фундаментальных ладовых векторов.

Модальность господствует во всей музыке монодийного склада — исторических (напр., в музыке Древней Греции, в знаменном распеве православных и в плавном распеве католиков) и ныне существующих (индийская рага, арабский макам и т. п.) стилевых традиций. В многоголосной музыке модальной (по преимуществу) является вся гармония западноевропейского средневековья и Возрождения. При всём многообразии музыки Перотина и Машо, Дюфаи и Жоскена, Лассо и Палестрины их звуковысотные системы представляют собой типичные примеры старомодальной гармонии. Гармонию в XX веке, частично возродившую старинную модальность на новой звукорядной основе (А.Н. Черепнин, О. Мессиан, Б. Барток и др.), называют новомодальной или неомодальной.

Категории и функции модальных ладов

В исторически и локально многообразных модальных системах состав ладовых категорий и функций, их значимость для конкретной системы, наконец, термины для них могут быть разными. Нижеследующие категории и функции модальных ладов показаны на примере григорианики.

Категории модальных ладов:

• звукоряд (центральный элемент системы);
• мелодическая формула; пример мелодии-модели (образцовой модальной мелодии) — невма (2);
• амбитус (объём, диапазон);
• вид консонанса (species);
• реперкуссия (repercussio) ;
• транспозиция;
• мутация (mutatio; частный случай модальной метаболы).

Категории и функции:

• вокс (vox; значение ступени в звукоряде);
• финалис (finalis, finis; заключительный тон, первичный устой);
• реперкусса (tenor, repercussa; тон речитации/повторения одной и той же высоты, вторичный устой);
• иниций (initium, principium; начальный тон, зачин).

В локальных модальных системах могут присутствовать и другие функции. Например, ряд русских народных песен заканчивается не на «финалисе», опорное значение которого устанавливается по ходу развёртывания лада, а на «о́тгласе», характерном именно для данной модальной традиции сбросе устоя. Отглас обычно совершается на тоне, расположенном секундой ниже или выше финалиса, но может быть и сонорным явлением, с использованием экмелики.

Полимодальность

В случае намеренного противопоставления двух звукорядов (независимо от ощущения тонального центра и периферии) говорят о «полимодальности». Поскольку в академической музыке сочетаются, как правило, только два разных звукоряда, в англоязычной музыковедческой литературе полимодальности предпочитают термин «бимодальность» (bimodality). Пример полимодальности в старинной музыке — «Еврейский танец» Г. Нейзидлера, в музыке XX в. — «Катание на лодке» из «Микрокосмоса» Б. Бартока (№ 125, Пятая тетрадь).

Модальность в западной и русской науке

Под «модальностью» в немецкой и (основанной на немецкой) американской музыкальной науке исторически понималась система монодических церковных тонов, лежащая в основе григорианского хорала. Это понимание во второй половине XX века (см., например, статью «Mode» в Музыкальной энциклопедии Гроува 1980 и 2001 г.) было перенесено и на другие монодические профессиональные традиции — индийскую рагу, арабский макам (и другие макамо-мугамные традиции), патет в индонезийском гамелане, древнерусский знаменный распев и на ряд других.

В процессе экстраполяции модальности как принципа монодического лада на европейское профессиональное многоголосие (прежде всего, на музыку XV—XVI вв.) возникла проблема соотношения модальности (церковных тонов, предназначавшихся для монодии) и тональности (понимаемой в смысле гармонии венских классиков). Одну и ту же музыку часть западных исследователей рассматривала как многоголосную «инкарнацию» старой монодико-модальной системы (Зигфрид Хермелинк, особенно Бернхард Майер), другая находила признаки гармонической тональности, которая, по их мнению, «вытесняла» или даже «заменяла собой» присущую модальным ладам специфику (Эдвард Ловинский, Карл Дальхауз). Наконец, третья группа исследователей (представленная в России Ю. Н. Холоповым и его школой) исходила из представления о некоррелятивности модальности и тональности. Этот фундаментальный тезис на Западе (независимо от Холопова) отстаивал в своих работах и публичных выступлениях видный американский музыковед Гарольд Пауэрс. Он считал, что «модальность и тональность сосуществуют как специфические свойства музыки на разных эпистемологических уровнях (separate epistemological planes), и в этом случае бессмысленно говорить о „переходе“ от первой ко второй; модальность и тональность в этом смысле не конкурируют между собой и не означают взаимоисключающие средства музыкальной организации».

В конце XX века «точка зрения Пауэрса» (условно говоря) приобрела многих сторонников в западной науке, хотя и не стала общепринятой. До сих пор существуют группы исследователей, разделяющие «точку зрения Майера» и «точку зрения Дальхауза».

См. также

• Центонизация
• Политональность

Литература

• Dahlhaus C. Untersuchungen über die Entstehung der harmonischen Tonalität. Kassel — Basel, 1968.
• Atcherson W. Key and mode in seventeenth-century music theory // Journal of Music Theory 17 (1973), p.204-232.
• Meier B. Die Tonarten der klassischen Vokalpolyphonie, nach den Quellen dargestellt. Utrecht, 1974.
• Bailey T. The intonation formulas of Western chant. Toronto, 1974.
• Холопов Ю. Н. [www.kholopov.ru/kholopov-mg.pdf Модальная гармония: Модальность как тип гармонической структуры] [1975] // Музыкальное искусство. Общие вопросы теории и эстетики музыки. Проблемы национальных музыкальных культур. Ташкент: Изд-во лит-ры и искусства им. Гафура Гуляма, 1982, с. 16-31.
• Powers H. Tonal Types and Modal Categories in Renaissance Polyphony // Journal of the American Musicological Society, XXXIV (1981), pp.428-70.
• Bates, Robert Frederick. From mode to key: a study of seventeenth-century French liturgical organ music and music theory. PhD. diss. Stanford University, 1986.
• Лебедев С. Н. О модальной гармонии XIV века // История гармонических стилей: зарубежная музыка доклассического периода. Москва: ГМПИ им. Гнесиных, 1987. С.5-33.
• Холопов Ю. Н. Гармония. Теоретический курс. Москва: Музыка, 1988.
• Ходорковская Е.С. Ренессансные представления о функциях модальных ладов в многоголосии XVI века // Музыкальная культура Средневековья: теория, практика, традиция. Ленинград, 1988, с.129-148.
• Meier B. Alte Tonarten: dargestellt an der Instrumentalmusik des 16. und 17. Jahrhunderts. Kassel: Bärenreiter, 1992.
• Powers H. Modality as a European cultural construct // Secondo Convegno Europeo di Analisi Musicale. Atti, ed. Rossana Dalmonte and Mario Baroni. Trento, 1992, pp. 207-219.
• Atkinson A. Modus // Handwörterbuch der musikalischen Terminologie. Stuttgart, 1996.
• Modalität in der Musik des 14. und 15. Jahrhunderts [Modality in the music of the fourteenth and fifteenth centuries] , hrsg. v. U.Günther, L.Finscher, J.Dean. Neuhausen-Stuttgart, 1997 ([www.corpusmusicae.com/msd/msd_049.htm Musicological Studies and Documents. Vol.49]; сборник статей о модальности в музыке XIV—XV вв.)
• Wiering F. The language of the modes. Studies in the history of polyphonic modality. New York: Routledge, 2001.
• Powers H., Wiering F. Mode // The New Grove Dictionary of Music and Musicians. London etc., 2001 (§§ I-III).
• Jeffery P. The earliest oktoechoi: the role of Jerusalem and Palestine in the beginnings of modal ordering // The study of medieval chant, path and bridges, East and West: in honour of Kenneth Levy. Woodbridge; Rochester: Boydell Press, 2001, pp.147-209.
• Hyer B. Tonality // The Cambridge history of Western music theory. New York: Cambridge University Press, 2002, pp.726-752.
• Ефимова Н. И. Раннехристианское пение в западной Европе VIII-Х столетий: К проблеме эволюции модальной системы средневековья. Москва: МГУ, 2004.
• Caldwell J. Modes and modality: a unifying concept for Western chant? // Music in Medieval Europe. Studies in honour or Bryan Gillinham, ed. by T.Bailey and A.Santosuosso. Aldershot: Ashgate, 2007, p.35-48.
• Mangani M., Sabaiano D. Tonal types and modal attributions in late Renaissance polyphony: new observations // Acta musicologica 80 (2008), p.231-250.

Ссылки

• [www.remusik.org/tatiana-bershadskaya-article/ Бершадская Т.С. Недоразумение, становящееся традицией (оцифровка статьи из журнала «Музыкальная академия», 2008, № 1)]

Отрывок, характеризующий Модальность (музыка)

– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.