Мода в Древнем Риме

Некоторые римляне пытались удивить и шокировать других своей одеждой. Так, молодые римляне из богатых семей намеренно надевали мягкие женственные одежды, например, туники с длинными рукавами, яркие покрывала и прозрачные шёлковые тоги. Философы часто появлялись в неопрятном виде, в грязной, оборванной одежде и изношенных плащах.

Одежда

Верхняя одежда

Тога

Тога являлась знаком римского гражданина (см. тогатус). Вергилий называл римлян «Владыки мира, народ, одетый в тоги». Отправленный в ссылку гражданин терял право носить тогу, а иностранцам эта привилегия вообще не предоставлялась.

Тога была официальной одеждой прежде всего богатых людей, однако со временем её стали носить всё реже. Так, Ювенал писал о местах, где тогу носит только мертвец на смертном ложе. Марциал писал, что в маленьких городах Италии тогу надевают один или два раза в месяц, когда семья справляет праздник в честь Ларов и полагается надевать парадную одежду. В самом Риме, по крайней мере в позднюю Республику, всё чаще выходили закутанными в плащ или покрывало. При Августе эдилы должны были следить, чтобы каждый римский гражданин на форуме и его окрестностях, а также в цирке носил только тогу. Однако, тога всё больше выходила из моды, и её носили только там, где это было обязательно: на общественных играх, в суде и по другим официальным поводам, при жертвоприношениях, а также клиенты, приходившие утром приветствовать патрона.

Было известно несколько разновидностей тоги:

• Toga praetexta — тога молодого свободного римлянина (до совершеннолетия), с широкими пурпурными полосами. Такую тогу носили также только магистраты и жрецы.
• Toga virilis — тога, которую надевал молодой римлянин на празднике в честь вступления в гражданское общество.
• Toga pura — повседневная тога, изготовлялась из тяжелой белой шерсти, без цветных орнаментов.
• Toga candida — претендент на пост чиновника носил эту специально отбелённую тогу (отсюда слово «кандидат»).
• Toga pulla — такую тогу (серого или чёрного цвета) носили скорбящие.
• Toga picta или toga palmata — пурпурная тога, которую надевал триумфатор; на ней были золотом вышиты сцены из римской истории.
• Trabea — тога, украшенная пурпурными горизонтальными полосами. Сервий описывает три вида трабеи: полностью из пурпурной ткани, посвящённая богам; белая и пурпурная трабея — одежда латинских и ранних римских царей; пурпурная и шафранного цвета с пурпурной каймой, которую носили авгуры, консулы на фестивалях и эквиты во время transvectio.

Туника

Туника изготовлялась из шерсти или льна. Большинство хороших римлян носило тунику днём и ночью. Туника у мужчин доходила до колен (её подпоясывали на талии), более короткие туники носили солдаты и путешественники, у женщин — до щиколоток. Туники с длинными рукавами предназначались для женщин (лат. tunicae manicatae).

Состоятельные римляне предпочитали белую тунику; крестьяне, ремесленники и рабы носили тунику темного цвета. Сенаторы и всадники носили туники с пурпурными вертикальными полосами (лат. clavi), которые шли параллельно одна другой от шеи до низа туники, на груди и на спине. У всадников: 1­-2 узкие пурпурные вертикальные полосы (лат. clavus angustus), примерно в 3 см шириной; туника сенаторов была длиннее обычной туники, имела 1 или 2 более широкие полосы (лат. latus clavus), около 10 см шириной и не подпоясывалась. Особую тунику надевал триумфатор: она была расшита золотыми пальмовыми ветвями, хранилась в храме Юпитера Капитолийского, числилась в составе храмового инвентаря и выдавалась только на день триумфа.

Светоний рассказывает, что император Август зимой надевал поверх нижней туники ещё четыре туники, шерстяной набрюшник и толстую тогу. В одной тунике по улицам Рима ходило только рабочее и бедное население Рима.

Стола

Сто́ла (лат. stola) являлась особой формой женской туники с короткими рукавами(иногда — без рукавов), широкая и со множеством складок, доходившая, вероятно, до щиколоток; внизу обязательно пришивалась пурпурная лента или оборка (лат. instita). На талии стола повязывалась поясом. Такую одежду носили матроны из высшего общества и не смели надевать ни отпущенницы, ни женщины легкого поведения, ни рабыни. Сенека считал, что стола не должна быть яркой или пестрой: «матронам не следует надевать материи тех цветов, которые носят продажные женщины».

Палла

Столу во II веке н. э. сменила палла, а тогу паллий (лат. pallium) — представлял собой упрощённый греческий гиматий — кусок мягкой ткани, который набрасывают на плечо и оборачивают вокруг талии. Этот плащ стал популярен из-за несложности ношения. Любимым цветом был пурпурный, но палла была также и жёлтого, белого, чёрного цветов, украшена золотом.

Слово pallium скоро стало родовым обозначением других плащей. Они разделялись по внешнему виду и покрою на три группы:

• Пукуль, короткая, до середины спины доходившая накидка с капюшоном;
• Пенула (лат. paenula) — это узкий плащ без рукавов, который застегивался спереди (по виду схожий с современным пончо). Так, Мессала говорит об ораторах, «стиснутых и словно запертых в пенуле». Этот плащ можно было также спереди застёгивать, иногда пенулы были также с рукавами или по крайней мере с отверстиями, в которые просовывались руки. Материалом для этого плаща, если его надевали в путешествие или на работу, служило грубое толстое сукно или шерсть; иногда пенулу шили из кожи. Это была и мужская, и женская одежда, которую надевали иногда даже поверх тоги;
• Лацерна (лат. lacerna) — это было продолговатый и открытый спереди плащ до колен, который застёгивался фибулой на плече или груди. Лацерна бедняков была из тёмного грубого материала, у богатых граждан разноцветная и была часто роскошно отделана, иногда к ней приделывался капюшон на случай ветра и дождя. Первоначально это был воинский плащ, однако, уже в начале империи она стала обычной одеждой гражданского населения, которую часто надевали поверх тоги, чтобы согреться или предохранить ткань от грязи и пыли. Ювенал называл эти плащи «охранителями тоги».

Палудаментум (лат. paludamentum) — это особая разновидность воинского плаща; от солдатской лацерны отличался тем, что был длиннее (доходил до лодыжек), а также тем, что для него использовалась материя более высокого качества, как правило, красного цвета. Его носили не только на плечах; зачастую его оборачивали вокруг бёдер наподобие шарфа, забрасывая один конец на левую руку. Палудаментум явился «родоначальником» императорской мантии. Женщины всё реже стали носить столу и паллу уже при первых императорах, Ульпиан (умер в 228 году) уже не упоминает в списке женской одежды, в эдикте Димициана от 301 года отсутствуют оба названия, а вписаны новые названия — далматика (dalmatica), мужская и женская туника с рукавами, и колобиум (colobium), туника без рукавов.

Одежда к особым случаям

В I веке вошло в обычай переодеваться к обеду в особую более удобную одежду — synthesis — набор (или даже целый гардероб) разноцветных ярких плащей или своего рода туник, который иногда меняли по нескольку раз во время обеда.

Крокоту, одежду шафранового цвета, носили женщины во время церемоний посвящённых Кибеле.

В банях и общественных термах не было обычным ношение специальной одежды. Уличную одежду оставляли у входа в раздевалке и оставались лишь в тунике, если собирались играть в мяч или другие игры. Купались обычно раздетыми. Лишь немногие римляне надевали в бани набедренные повязки. Так же римлянам были известны своего рода «бикини», как видно на мозаике с пьяцца Армерина (Сицилия), однако они служили женской спортивной одеждой, а не для купания.

Накануне свадьбы невесте повязывали голову красным платком и надевали на неё длинную прямую белую тунику с шерстяным поясом (лат. tunica recta), предназначавшуюся и для дня свадьбы, подвязывали поясом из овечьей шерсти (лат. cingillum). Свадебный наряд невесты представлял собой длинное платье — паллу (лат. palla gelbeatica), ярко-красного цвета, надеваемое на тунику. На голову накидывали покрывало огненного, жёлто-красного цвета (лат. flammeum), обувь должна была быть того же цвета, что и flammeum. К украшениям относился прежде всего браслет. Об особенном наряде для жениха не сохранилось сведений, возможно, он надевал обычную белую тогу и венок (по греческой традиции).

Нижнее бельё

Женщины часто носили 2 туники, при этом нижняя туника с набедренной повязкой и повязкой на груди составляли нижнее бельё, на которое надевалась верхняя туника.

Мужчины носили тунику под тогой, первоначально, однако, надевали тогу, а под ней только набедренную повязку. Уже во II веке до н. э. мужчины стали надевать под тунику ещё одну рубашку из шерсти. Рубашки из льна стали носить лишь в IV веке. Охотники, крестьяне и солдаты часто повязывали ступни, бёдра и голени повязками из льна или шерсти, чтобы защититься от холода.

Одежда жрецов

• Одежда весталок: на голову, обвитую шерстяными повязками (лат. infulae), похожими на валики, надето покрывало до плеч, на груди круглый медальон (лат. bulla), белая туника повязана на талии веревкой.
• Арвальских братьев отличала белая повязка и венок из колосьев (лат. spicea corona);
• Фламины в общественных местах должны были носить островерхую шапочку конической или круглой формы (лат. apex, такую же носили и салии) с оливковой веточкой и шерстинкой и лавровый венок; ранее цари, затем и фламины надевали при жертвоприношениях плащ laena.
• Фламиника носила особую пирамидальную прическу, волосы были переплетены пурпурной шерстяной лентой. Фламиники носили также покрывало огненного, жёлто-красного цвета как у невесты.
• Отличительной одеждой авгуров была трабея.

Одежда разных слоёв населения

Одежда рабов состояла из туники с короткими, не доходившими до локтя рукавами и плотного толстого плаща (лат. sagum). Sagum был также плащом римских солдат. Это четырехугольный кусок толстой грубой шерстяной ткани, который накидывался на спину и застегивался фибулой на правом плече или спереди под горлом и напоминал македонскую хламиду.

Брюк у римлян не было: они считались варварской одеждой; императоры IV века запрещали носить их в Риме. Однако на севере, например в Германии, их приходилось надевать. Так на колонне Траяна солдаты изображены в коротких, обхватывающих ногу и спускающихся чуть ниже колена штанах.

Император Август в лорике, с богатой рельефной отделкой и наплечными пряжками, соединяющими переднюю и заднюю части доспехов. Под лорикой кожаный дублет с короткими, собранными в складки наплечниками, на теле — туника, вокруг бёдер — палудаментум.	Марк Аврелий и пленные тевтоны. Группа воинов в коротких туниках, лориках и лацернах, скрепленных на плече. На пленных, стоящих на коленях надеты короткие, подпоясанные туники и плащи.	Воин в Лорика хамата	Реконструкция Лорики сегментата

Ткани

Главным материалом для одежды была овечья шерсть: из неё ткали туники, тоги и плащи. Более всего ценилась шерсть из Апулии, Калабрии и особенно мягкая шерсть из Тарента. Из более грубой козьей шерсти ткали платки, накидки, мешки, навесы для защиты домов от непогоды, покрывала, для военных целей — покрывала для защиты от огня и стрел. Льняное полотно шло главным образом на паруса, на тенты, которые натягивали над амфитеатрами и театрами в защиту от дождя и солнца. Из льняной пряжи делали также сети для звериной и рыбной ловли, повязки для врачебных целей. Льняную одежду носили жрецы Исиды; женщины, отправлявшиеся молиться в её храм, облекались также в полотняные туники. Широкое распространение льняные ткани получили только при поздней империи. Льняное полотно высокого качества (лат. byssus) завозилось из Египта, Сирии и Сицилии. В Риме также появился восточно-индийский хлопок — carbasus, по крайней мере со времён азиатских войн (191 до н. э.). С распространением роскоши стали входить в употребление более тонкие, шёлковые материи. Римляне сначала познакомились с «диким шелком», который даёт дикий шелковичный червь — bombyx (одежда называлась bombycina или, по месту выделки, «косскими одеждами»). Такая одежда появилась в Риме в конце I века до н. э. и мода на неё продержалась не дольше 100 лет. Китайский шёлк завозился поначалу в виде ниток и шёлка-сырца, готовая материя также распускалась, красилась и переплеталась со льном или хлопком в лёгкие полушёлковые ткани. Такие лёгкие цветные полупрозрачные ткани носили I веке н. э. не только женщины, но и мужчины. Лишь позднее, с развитием торговли с Востоком, появились ткани, сотканные только из шёлка: Чистый шёлк получил широкое распространение в богатых слоях только с III века н. э.. Сенека так писал о нарядах из шёлка: «Можно ли назвать одеждой то, чем нельзя защитить ни тела, ни чувства стыдливости… их достают за огромные деньги, чтобы наши матроны показывали себя всем в таком же виде, как любовникам в собственной спальне» . Среди необычных материалов встречались ткани с ворсом бобра, верблюда, волокнистого асбеста.

Вышивались ковры, полотна, покрывала, которыми устилали кровати и подушки, а также определённые виды одежды, например, toga picta и tunica palmata. Золотом вышивались в основном ковры, одеяла, наряды для триумфаторов, частично женская одежда. Кроме полос (лат. clavi), которые пришивались к одежде, использовались также нашивки (лат. segmenta) в виде кругов или квадратов, обычно пурпурного цвета и вышитые золотом.

Цвета

Повседневным цветом был белый. Бедные люди, рабы и вольноотпущенники употребляли коричневую или черную шерсть. Тёмная тога была одеждой траура и скорби.

Цвета было принято делить на «мужские» и «женские». Наиболее подходящими для женщин считались различные оттенки коричневого, жёлтого, оранжевого и зелёного цветов; напротив, если мужчина одевался в оранжевое или зелёное, это давало основание окружающим заподозрить его в противоестественных наклонностях. Во времена империи в моду вошли разнообразные оттенки цветов. Персий считал, что знатный щёголь носит накидку цвета гиацинта, Марциал не считал, что мужчины должны носить только тёмные одежды, серые или коричневые накидки. Ярко-красный, и особенно различные оттенки пурпурного цвета ценились больше всего. Марциал оценивал пурпурную накидку из Тира в 10 тысяч сестерций. Однако пурпурные одежды были редки. Человек, не занимавший официальной должности, надевая красное или пурпурное, тем самым как бы заявлял о своём тщеславии и непомерных амбициях. Цезарь даже ограничил ношение таких одежд, а при Августе пурпурное облачение мог надевать только сенатор, устраивавший игры; Нерон даже запретил продажу пурпурной ткани из Тира и ткани аметистового цвета. Красный цвет в одежде, кроме того, был цветом удачи и вызова, поэтому такую одежду очень часто носили римские солдаты (тем более, что на красном кровь была менее заметна).

Обувь

Обувь делилась на сандалии (лат. soleae, sandalia), ботинки (лат. calcei) и сапоги (лат. caligae). Мужчины носили по большей части башмаки из кожи натурального цвета, женские башмаки мало отличались по форме, были однако разнообразных цветов и из более мягкой кожи. Богатые женщины носили обувь украшенную жемчугом, золотом и драгоценными камнями. Крепкие калиги, по данным современных экспериментов, могли прослужить для маршей в 500—1000 км, надевание таких сапог занимало около 3-4 минут.

Виды обуви

Название	Описание
лат. calceamentum, calceamenti	Вид обуви или ботинка, доходивший до колен
лат. calceus, calcei	Высокая, закрытая обувь, вроде современных ботинок, составлявшая национальный костюм гражданина, который он надевал, отправляясь в город. Calceus носили как мужчины, так и женщины. Важные государственные чиновники из знатных семей носили на башмаке из красной или посеребрёной кожи на самом подъеме полумесяц из слоновой кости, который служил для завязывания. Calceus senatorius (calceus mulleus) — башмак сенаторов представлял собой очень высокую обувь, доходившую до половины ноги, из красной мягкой кожи с четырьмя ремешками. Calceus muliebris — закрытая обувь, род башмака из тонкой кожи разнообразных цветов: красные, светло-желтые, чаще всего белые, украшенная драгоценными камнями и жемчужинами. Такую обувь часто носили римские матроны. Иногда вместо ремешков использовались шёлковые цветные ленты; Calceolus/Calceolii — обычно женский небольшой ботинок или полуботинок Calcei patricii — башмаки римской знати с закрытым передом и длинным язычком, крепились к ноге четырьмя чёрными ремешками
лат. campagus, campagi	Солдатская обувь, также называвшаяся campagi militares. Campagi imperiales — обувь схожая с солдатской, которую носили императоры поздней империи и византийские императоры.
лат. carbatina, carbatinae	По данным археологов, эта обувь была сделана из одного куска кожи. По краям были проделаны петли, которые связывали шнурком подощву и верхнюю часть обуви. Gallica, gallicae — неофициальный вид карбатины, который носили с туникой и lacerna, но не с тогой Gallicae Biriles — мужская Gallicae Cursuriae — для бегунов Gallicae Rusticanae — крестьян Pero, peronis — грубая кожаная обувь, употреблявшаяся главным образом крестьянами.
калиги (лат. caliga, caligae)	Сапоги, которые носились крестьянами, извозчиками и прежде всего солдатами. Калига состояла из толстой подошвы (около 8 мм.) с 80-90 острыми железными гвоздями; к подошве пришивался кусок кожи, вырезанный полосами, образуя нечто вроде сетки вокруг пятки и ступни: пальцы оставались открытыми Caligae muliebres
лат. cothurnus, cothurni	Котурны, обувь актёров, игравших в трагедиях; имели очень высокую подошву, что зрительно увеличивало рост и делало поступь величавой.
лат. crepida, crepidae	Сандалии, ремни которых покрывали лишь ступню.
Сандалии лат. sandalia	Состояли из подошвы, которая закреплялась на ноге мягкими ремешками, при этом большая часть ступни оставалсь открытой. Сандалии были разных цветов, подошва разной высоты, в зимнее время также с шерстью. Их носили как домашнюю обувь, ношение сандалий в общественных местах считалось нарушением хорошего тона. Садившиеся за стол снимали сандалии или им их снимал раб.
(лат. sculponeae, sculpunarum)	Деревянная обувь, которую носили рабы или бедняки.
лат. soccus, Socci	Лёгкая обувь, типа тапочек, которую носили актёры, игравшие в ателланах и фарсах.
лат. solea, soleae	Сандалии, ремни которых ремни поднимались выше лодыжки; их носили римские должностные лица Solo alto — сандалии актёров на высокой подошве Urina — женские сандалии из воловьей шкуры, иногда также на двойной подошве Baxa/Baxae — лёгкие из растительных волокон, листьев и проч.
лат. cubtalaris	Закрывающая ногу обувь, ниже лодыжки

Головные уборы

См. также: Древнеримские причёски

Мужчины в общественных местах по большей части не носили головных уборов. При плохой погоде, также как и при жертвоприношениях, тогу приподнимали поверх головы. Крестьяне, а также путешественники при дожде и от пыли надевали лат. cucullus, своего рода капюшон. Капюшон прикреплялся к плащу paenula или же прямо набрасывался на плечи. Шерстяную шапку вольноотпущенников — лат. pilleus, которую носили также простые люди, в городах можно было увидеть редко, за исключением сатурналий, когда такие шапки надевались как знак социального равенства. В жару многие путешественники и посетители театров носили широкополые шляпы как защиту от солнца.

По традиции замужние женщины должны были узнаваться по наличию головного убора. Это мог быть кончик паллы или покрывало (лат. rica), укреплённое на голове и ниспадавшее складками на затылок и спину. Mitra представляла собой кусок материи, покрывавшей голову в виде чепчика, доходившая лишь до половины головы, она оставляла открытыми спереди грациозно положенные волосы. Римские женщины также носили головные сетки (лат. reticulum).

Если Гай Сульпиций Галл отверг жену, потому что та появилась общественном месте без головного убора, то во времена империи традиции стали менее строгими. Многие женщины считали достаточным носить в качестве головного убора — vitta — шерстяную повязку, скреплявшую волосы (как право и знак матрон).

Украшения и аксессуары

Несмотря на законы, запрещавшие роскошь (lex Oppia в 193 году до н. э.) и осуждение моралистами пристрастия женщин к роскоши и расточительству, римские женщины всех слоёв общества охотно носили украшения. Богатые украшения показывали статус женщины (и её мужа) в обществе.

Женщины использовали в качестве украшений диадемы, кольца (лат. anuli), украшенные золотом ленты, вплетавшиеся в волосы (лат. vittae), серьги (лат. inaures) (иногда их вдевали в каждое ухо по нескольку штук), браслеты (лат. armillae), в том числе и надевавшиеся на плечо (лат. spintera), и ожерелья (лат. monilia) с кулонами или без. В литературе упоминаются также браслеты для щиколоток (лат. priscelides) и цепочки на бёдра. Фибулы использовались в качестве застёжек для одежды и служили одновременно украшением.

Основными материалами для изготовления украшений было золото, серебро и электрум; часто украшения изготовлялись также из бронзы и стекла. Использовались в украшениях и драгоценные камни: изумруды, голубые сапфиры, красные гранаты, опалы, очень редко — алмазы (бриллиантов в Древнем Риме не знали, а неогранённые алмазы не очень красивы). Большой популярностью со времён императора Августа стал пользоваться жемчуг (лат. margaritae), который в больших количествах завозился с Востока; жемчужное ожерелье было заветной мечтой каждой более или менее состоятельной женщины. Женщины скромного достатка носили украшения из агата, янтаря, кораллов или гагата, женщины из низшего сословия и рабыни — имитации драгоценных камней (например, изумрудов) или украшения из дешёвого цветного стекла.

Камея	Семирадский «Портрет молодой римлянки.»	Римские украшения	Медальон с изображением императора Гонория	Ожерелье

Единственным украшением мужчин в республиканский период был перстень с печаткой (знак принадлежности к сословию всадников), который чаще всего носили на безымянном пальце левой руки. Во времена Империи мужчины нередко, чтобы показать своё благосостояние, носили одновременно по нескольку колец, украшенных драгоценными камнями; некоторые носили крупные кольца из золота. Лишь немногие мужчины носили золотые браслеты.

Украшения также подчинялись моде и региональным предпочтениям: так в провинциях часто встречались украшения (ожерелья и браслеты) из монет, но не на территории Италии. Популярной формой браслетов и колец была змейка, а для кулонов — полумесяц (лат. lunulae). Камеи или геммы носились в качестве колец или кулонов, они служили в том числе талисманами. На украшениях часто оставлялись пожелания: «Используй (его) счастливо» (лат. utere felix) или «Я тебя люблю, как ты того заслуживаешь» (лат. amo te merito).

Аксессуары

В Древнем Риме существовали различные виды поясов и повязок:

• «пояс» (лат. subligaculum).
• «перевязь» (лат. cingulum), а у солдат ещё и «портупея», поэтому выражение «положить перевязь» (лат. cingulum deponere) означало «выйти в отставку».
• «повязки» (лат. fasciae), которые женщины носили на груди, а также вокруг ног.
• «шейные платки» (лат. focalia). Ношение шейных платков пришло из Германии и вошло в обычай в I веке н. э. Так писатели, собиравшие большую аудиторию, повязывали платком горло во избежание простуды и хрипоты.
• «передник» (лат. praecinctus).
• «набедренная повязка у борцов» (лат. campestre).

См. также

• Косметика в Древнем Риме
• Аболла

Литература

• Гиро П. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Giro/54.php Частная и общественная жизнь римлян].
• Сергеенко М. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Serg/ Жизнь Древнего Рима].
• Friedländer. Sitten der Römer. — Köln, 1957. — С. 241.
• Marquardt, Joachim. [books.google.de/books?id=dJw6AAAAcAAJ&printsec=frontcover&client=firefox-a#v=onepage&q=&f=false Handbuch der römischen Alterthümer, Teil 2]. — Leipzig.
• Weeber, Karl-Wilhelm. Alltag im Alten Rom: ein Lexikon. — Zürich, 1997. — ISBN 3-7608-1140-X.
• Janet Stephens. [www.youtube.com/user/jntvstp/videos Воссоздание древнеримских причесок] (англ.).
• [www.personal.utulsa.edu/~marc-carlson/shoe/SHOES/ROME/romshoe1.htm Types of Roman Shoes] (англ.). Проверено 31 октября 2009. [www.webcitation.org/66jOmca6X Архивировано из первоисточника 7 апреля 2012].

Отрывок, характеризующий Мода в Древнем Риме

Провозглашение
«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!»
В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел надписать Maison de ma mere [Дом моей матери], соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.

Х
Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно которого Тьер, вступая в полемику с г м Феном, доказывает, что составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4 му, а к 15 му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть la Mosquee [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.