Мозазавры

Не следует путать с мезозаврами.

† Мозазавры
Мозазавр и ихтиозавры по старым реконструкциям
Научная классификация
промежуточные ранги Домен:  Эукариоты Царство:  Животные Подцарство:  Эуметазои Без ранга:  Двусторонне-симметричные Без ранга:  Вторичноротые Тип:  Хордовые Подтип:  Позвоночные Инфратип:  Челюстноротые Надкласс:  Четвероногие Класс:  Пресмыкающиеся Подкласс:  Диапсиды Инфракласс:  Лепидозавроморфы Надотряд:  Лепидозавры Отряд:  Чешуйчатые Подотряд:  Ящерицы Надсемейство:  † Mosasauroidea Семейство:  † Мозазавры
Международное научное название
Mosasauridae Gervais, 1853
Синонимы
по данным Fossilworks: Clidastidae Cope, 1869 Edestosauridae Marsh, 1876 Globidensidae Dollo, 1924
Подсемейства
† Halisaurinae Bardet et al., 2005 † Mosasaurinae Gervais, 1853 † Plioplatecarpinae Russell, 1967 † Tylosaurinae Wiliston, 1895 † Yaguarasaurinae Palci et al., 2013
Систематика на Викивидах Поиск изображений на Викискладе FW   [fossilworks.org/bridge.pl?action=taxonInfo&taxon_no= ???]

Мозазавры (лат. Mosasauridae) — семейство вымерших морских ящериц (Lacertilia) из надсемейства Mosasauroidea. Близкие родственники современных варанов.

Мозазавры представляли из себя большую группу позднемеловых морских рептилий, главным образом представляющих собой хищников крупных и средних размеров. Большинство хорошо известных видов населяли теплые, мелководные внутренние моря, широко распространенные в позднем Меловом периоде. Мозазавры были так хорошо приспособлены к этой среде, что даже порвали последнюю связь с сушей: рожали живых детенышей, а не возвращались на берег, чтобы отложить яйца. Их первые ископаемые останки были найдены в известняковом карьере в Маастрихте на Маасе в 1764 году. В наше время останки представителей этого семейство обнаружены уже на всех континентах, включая Антарктиду.

Мозазавры, вероятно, произошли от вымершей группы водных ящериц, известной как Aigialosauridae. В течение последних 20 миллионов лет мелового периода (туронский — маастрихтский яруса), мозазавры вытеснили всех своих конкурентов и стали доминирующими морскими хищниками после упадка плезиозавров и вымирания ихтиозавров, в котором они сами могли сыграть далеко не последнюю роль. Они вымерли в результате массового вымирания в конце мелового периода, примерно 66 миллионов лет назад.

Открытие

Первое официальное открытие частичного ископаемого черепа представителя семейства мозазавров произошло в 1764 году работниками карьера в известняковом карьере на горе Святого Петра, недалеко от голландского города Маастрихта. Тем не менее, эта находка осталась малоизвестной и только вторая находка фрагментарного черепа между 1770 и 1774 годами обратила на себя большое количество внимания. К. Гофман, хирург и коллекционер ископаемых, обсуждал череп мозазавра вместе с самыми влиятельными учеными своего времени, делая ископаемое все более и более известным. Первоначальным владельцем череп, тем не менее, был каноник собора в Маастрихте.

Когда французские революционные войска заняли Маастрихт в 1794 году, тщательно спрятанная окаменелость была найдена и перевезена в Париж. После того, как мозазавр был описан как рыба, крокодил и кашалот, первым, кто понял то, что это животное на самом деле было ящерицей, был голландский ученый П. Кампер в 1799 году. В 1808 году Жорж Кювье подтвердил этот вывод, хотя животное так и не получило название "мозазавр" ( "ящер с реки Маас") до 1822 года и не получило видовое название (Mosasaurus hoffmannii) до 1829 года.

Известняковый карьер Маастрихта стал настолько известным открытием мозазавра, что в честь города был назван ярус, включающий в себя последние 6 миллионов лет мелового периода.

Последние обнаружения

В 2014 году команда палеонтологов обнаружила фрагмент черепа крупного мозазавра в Италии. Команда оценила, что у животного был череп приблизительно 1.45 м длиной, что соответствует длине около 14.5, что делает этого мозазавра самой большой рептилией известной из Италии. Возможно, этот мозазавр является представителем вида Mosasaurus hoffmannii, и в таком случае, самым ранним известным представителем этого вида. Что, впрочем, не согласуется со строением его зубов.

В 2015 ученые обнаружили окаменелости нового вида рода Phosphorosaurus в Японии, теперь известного как Phosphorosaurus ponpetelegans. Скорей всего этот мозазавр жил в глубоком океане, где охотился рыбу и кальмаров.

Распространение

Уровень моря был относительно высокими в течение мелового периода, в результате чего останки обитателей морей того времени зачастую могут быть найдены в местах, ныне являющихся сушей. Окаменелости мозазавров были найдены в Нидерландах, Бельгии, Дании, Португалии, Швеции, Испании, Франции, Германии, Польши, Чехии, Болгарии, Великобритании , США, Канады, России, Украины, Казахстана, Азербайджана, Японии, Египта, Израиля, Иордании, Сирии, Турции, Мексики, Колумбии, Бразилии, Перу, Чили, Нигера,  Анголы, Марокко, Австралии, Новой Зеландии и на острове Вега у берегов Антарктиды. Зуб мозазавра, классифицируемого как Globidens timorensis известен с острова Тимор. Однако, филогенетическое размещение этого вида является неопределенным, и он может быть даже не мозазавром.

Происхождение

Предположительный предок мозазавров найден в отложениях нижнего мела из Японии. В его качестве рассматривают мелкую водную ящерицу каганаиас (Kaganaias), обладавшую телом змеевидной формы и короткими конечностями.

На основе некоторых признаков, таких как дополнительный ряд зубов на птеригоидах, несочлененная нижняя челюсть, видоизмененные или частично редуцированные конечности и предполагаемые ранее методы передвижения, многие исследователи в прошлом считали, что змеи имели общего морского предка с мозазаврами. Так, в 1869 году Эдвард Дринкер Коуп, который ввел термин Pythonomorpha, для того, чтобы их объединить. Эта теория держалась более столетия, пока некоторые находки, такие как открытая роющая змея из Южной Америки Najash rionegrina, поставили под сомнение гипотезу морского происхождения змей и особенно их связи с мозазаврами.

Скелет примитивного мозазавоа Dallasaurus turneri, описанный в 2005 году, имеет ряд признаков, присутствующих в скелетах развитых мозазавров и в скелетах их предполагаемых современной наукой предков, таких как Aigialosauridae. Даллазавр сохраняет конечности, похожие по своему строению на конечности айгиалозавра и ряда современных наземных чешуйчатых, в то время как у его потомков — мозазавров имелись уже веслообразные конечности — плавники. Но в то же время носит ряд скелетных признаков полностью водных мозазавров, выявленных при сравнении с подсемейством Mosasaurinae.

Дальнейший филогенетический анализ указал, что имеющие видоизмененные в плавники конечности мозазавры не образуют клады, и скорее всего не включают в себя такие таксоны, как Dallasaurus, Yaguarasaurus, Russellosaurus, Tethysaurus, Haasiasaurus и Komensaurus. Видоизменение конечностей в плавники произошло независимо в трех разных группах мозазавры (Halisaurinae, Mosasaurinae и группы, состоящей из подсемейств Tylosaurinae и Plioplatecarpinae). В дальнейшем исследования 2007 и 2012 года подтвердили эту гипотезу, но одно из исследований 2012 года также указало, что видоизменение конечностей в плавники независимо произошло только у двух групп мозазавров (Mosasaurinae и у клады, содержащей Halisaurinae, Tylosaurinae и Plioplatecarpinae). В одной из работ 2011 года, с другой стороны, вовсе была возвращена идея о том, что видоизменение конечностей мозазавров произошло в рамках одной группы, от которой берут свое начало все остальные. Если изначальная гипотеза 2005 года верна, то мозазавры — это не просто "ящерицы, которые развили веслообразные конечности и захватили моря в позднем Мезозое,после чего вымерли в конце той эпохи", а полифилетическая группа.

Точное филогенетическое положение клады, содержащей мозазавров и их ближайших родственников в отряде чешуйчатых, остается неопределенной. Некоторые старые кладистические анализы все еще указывали их как тесно связанной со змеями группой, однако, на данный момент это было опровергнуто. Морфологический анализ, проведенный в 2008 указал на то, что мозазары являются варанообразными ящерицами, тесно связанными с современными варанами. Дальнейший анализ 2011 года основанный на морфологии групп Mosasauridae, Aigialosauridae и Dolichosauridae, указал варанов и ядозубов как ближайших родственников; но анализ, основанный на сочетании морфологических и молекулярных данных, с другой стороны, указал варанов и безухих варанов более близкими родственниками, чем ядозубов и крокодилового шинизавра. Морфологический анализ, проведенный 2012 году и имевший цель определить более глубокое положение мозазавров, указал мозазаврам и их родственникам неожиданное положение, как базальных членов клады Scincogekkonomorpha (содержащей все таксоны более тесно связанные с Gecko gecko и Scincus scincus, чем с Iguana iguana), которые не принадлежат к кладе Scleroglossa.

Глубокое филогенетическое положение мозазавров, как выяснилось в дальнейшем, сильно зависит от того какие таксоны были включены или исключены из анализа. Когда группа Mosasauridae была исключена из анализа, Aigialosauridae и Dolichosauridae по методике исследования 2012 года были восстановлены в кладу Scleroglossa, образуя сестринскую группы клады, содержащей змей, двуходок, червеобразных ящериц и безногих ящериц. Когда Mosasauridae были возвращены в анализ, а чешуйчатые с отсутствующими конечностями (кроме змей) были исключены, Mosasauridae, Aigialosauridae и Dolichosauridae вошли в кладу Scleroglossa, формируя родственную группу со змеями.

Более совершенный анализ, проведенный в том же году, указал внутри отряда чешуйчатых положение клады, содержащей мозазавров и их ближайших родственников, как очень нестабильное и по-разному восстанавливающееся вне Scleroglossa или рядом с безногими формами.

Анатомия

Мозазавры имели форму тела похожую на таковую у современных варанов, но более вытянутую и обтекаемую. Их головы также были относительно больше, чем у варанов. Кости конечностей были сокращены, а их длинные пальцы формировали ласты. Их хвосты были расширены. До недавнего времени считалось, что мозазавры использовали метод плаванья сходный с таковым у мурен, крокодилов и морских змей, извиваясь телом во все стороны. Однако, новые исследования показали, что многие развитые мозазавры имели плавники на концах их хвостов, отдаленно напоминающие таковые у акул, метриоринхов и ихтиозавров. Вместо того, чтобы извиваться подобно змеям, тела мозазавров оставались сравнительно неподвижными, вероятно, чтобы уменьшить лобовое сопротивление в воде, а хвосты в это время активно извивались. Таким образом, эти животные не обязательно были засадными охотниками, а могли и активно преследовать жертву в толще воды. Ранние реконструкции некоторых мозазавров (тилозавров) изображали их с длинными гребнями вдоль всего тело, за которые ошибочно были приняты хрящи от трахеи. Когда эта ошибка была обнаружена, изображаемые с подобного рода наростами мозазавры уже были весьма распространены.

Самый маленький известный представитель семейства — даллазавр Dallasaurus turneri, который был менее 1 метра в длину. Однако, крупные мозазавры были более распространенны — многие виды вырастали 4 метров. Mosasaurus hoffmannii, крупнейший из известных науке видов в составе этого семейства, мог вырастать более 17 метров в длину. В настоящее время, крупнейший публично выставленный скелет мозазавра находится на палеонтологической выставке в Мордене, Манитоба, Канада. Это образец по прозвищу "Брюс", длинной около 13 метров.

Мягкие ткани

Несмотря на многочисленные останки различных мозазавров, происходящих со всего мира, о их кожном покрове известно достаточно немного. Несколько образцов, тем не менее, сохраняют окаменевшие отпечатки чешуи. До открытия хорошо сохранившихся отпечатков из позднего Маастрихта Иордании, кожный покров мозазавров описывался в основном на базе останков ранних мозазавров из Сантона–нижнего Кампана, таких как знаменитый образец тилозавра KUVP—1075 и штата Канзас. Материал из Иордании показывает, что тела мозазавров, а также перепонки между пальцами на передних и задних конечностях, были покрыты мелкими, перекрывающимися, ромбовидными чешуйками, напоминающие таковые у змей. Также как и у многих современных рептилий, чешуя мозазавров разнообразна по типу и размеру на протяжении всего тела. В этих образцах два типа чешуй наблюдалось на единичных экземплярах: килеватая чешуя на верхних участках тела и гладкая чешуя на нижних. Сравнительно недавно был обнаружен окаменелый образец Platecarpus tympaniticus, сохранявший не только отпечатки кожи, но и внутренних органов. Несколько красноватых участков в ископаемом образце могут представлять собой сердце, легкие и почки. Трахея также сохранилась, вместе с частью того, что может быть сетчаткой в области глаз. Размещение почек дальше вперед в область живота, больше похоже на таковое у китообразных, чем у варанов. Как и у китообразных, бронхи ведущие к легким идут параллельно друг—другу, а не пересекаются, как у варанов и других сухопутных рептилий. Эти анатомические признаки скорей всего отражают полную приспособленность к морскому образу жизни. В 2011 году белок коллаген был извлечен из плечевой кости прогнатодона.

Окрас

Окрас чешуи мозазавров был неизвестен до 2014 года, пока не был обнаружены меланины в окаменевшей чешуе представителя этого семейства. Исследования показали, что мозазавры скорей всего имели темную дорсальную поверхность тела и более светлую вентральную, примерно как современная белая акула или кожистая черепаха. Причем, для вымерших предков последней цвет был определен аналогичным образом.

Метаболизм

Исследования, опубликованные в 2016 году свидетельствуют о том, что мозазавры были теплокровными. Сравнив изотопный состав зубов трёх родов мозазавров с данными, известными для заведомо холоднокровных рыб рода Enchodus и безусловно теплокровных птиц рода Ichthyornis, американские учёные получили следующую температуру тела для представителей трех родов мозазавров: 33,1°C у Clidastes, 34,3°C у Tylosaurus, 36,3°C у Platecarpus. Температура энходуса при этом составляла 28,3°C, ихтиорниса — 38,6°C.

Эти публикации противоречат исследованиям, опубликованным в 2010 году, указывающим на то, что мозазавры были холоднокровными, но подвергались действию гигантотермии.

Онтогенез и роста

Онтогенез мозазавров известен достаточно плохо, во многом потому, что окаменелые останки детенышей мозазавров редки и при находке их раньше часто принимали за гесперорнисообразных птиц сходных размеров. Однако, исследование нескольких мозазавров, обнаруженных более века назад, свидетельствуют о том, что мозазавры рожали живых детенышей, и что по крайней мере в том случае детеныши проводили свои первые годы жизни в открытом океане, а не в защищенных яслях или в мелководных областях. Забота о потомстве кажется крайне маловероятной для мозазавров, в сравнении с современными варанами и учитывая их активный образ жизни. В процессе роста, детеныши, вероятно, занимали разные экологические ниши. Для того, чтобы достичь половой зрелости, некоторым хорошо изученным видам мозазавров, по оценкам, требовалось 5-7 лет.

Палеоэкологические соображения

Мозазавры заняли многие экологические ниши в морях мелового периода. Главным образом ниши активных хищников крупных и средних размеров. Гигантские мозазавры, адаптированные для убийства крупной добычи, располагались на вершине пищевой цепи позднемеловых морей.

Ранние мозазавры имели раздвоенные нижние челюсти и гибкие черепа, отдаленно напоминая этим змей, что позволило им проглатывать достаточно крупную по сравнению со своей головой добычу целиком. Зубы на птеригоидах, напоминающие таковые у некоторых мурен, также помогали мозазаврам проталкивать в глотку крупные куски пищи. Однако, кинетизм черепа некоторых более поздних форм был сильно снижен, а зубы многих приобретали режущий морфотип, позволяя мозазаврам выпиливать куски мяса из очень крупной добычи. Но некоторые мозазавры, как например, глобиденс (Globidens), развили довольно необычные адаптации для кормления. Зубы этого мозазавра были шаровидной, удобной для раскусывания раковин моллюсков формы, подобно зубам триасовых плакодонтов.

Известно содержимое желудка некоторых мозазавров: один образец тилозавра (Tylosaurus proriger) содержал в области желудка останки нелетающей морской птицы гесперорниса (Hesperornis), крупных костных рыб, меньшего мозазавра платекарпа (Platecarpus tympaniticus) и акулы. В желудках других тилозавров (T. proriger и T. nepaeolicus) были найдены останки огромной акулы—гибодонта Ptychodus mortoni, клидаста (Clidastes sp.), еще одного платекарпа (Platecarpus planifrons) и короткошеего плезиозавра рода Dolichorhynchops. В желудках мелкого представителя рода Mosasaurus (Mosasaurus missouriensis, около 6.5 м длинной) были найдены останки метровой костной рыбы, перекушенной в нескольких местах, в то время как желудок более крупного мозазавра этого рода содержал в области желудка останки неидентифицированного мозазавра из семейства Plioplatecarpine и плохо сохранившееся животное, не являющееся мозазавром. В желудках гайнозавров были найдены останки плиоплатекарпуса (Plioplatecarpus sp.), неидентифицированного мозазавра и кости морских черепах. Последние, вероятно, были проглочены гайнозавром целиком, поскольку его гибкие челюсти и лезвиеподобные зубы подходят для разрезания шкуры и мяса, но не для покусывания панцирей. Содержимое желудка некрупного прогнатодона (Prognathodon overtoni, около 5.9 м длинной) включало в себя очень крупных костных рыб, свыше 25% от общей длинны тела мозазавра, черепахи с панцирем длинной около 60 см и, возможно, головоногого моллюска. Мелкие мозазавры с очень подвижными черепами — платекарпусы, содержали в области желудка только костных рыб длинной до 1.2 м. В области желудка плотозавра — сравнительно крупного, но специализированного под нишу ихтиофага вида, также содержалась только сравнительно некрупная рыба.

Некоторые виды жертв мозазавров известны по конкретным отпечаткам на них, а не по содержимому желудков хищников. Так, необычные отверстия были найдены на раковинах аммонитов (в основном Pachydiscus и Placenticeras). Когда—то они идентифицировались как повреждения от паразитов, но позже было установлено, что треугольная форма отверстий, их размер и наличие с обеих сторон, соответствует верхней и нижней челюсти при укусе среднего мозазавра. Неизвестно, поедали ли аммонитов более крупные или наоборот — мелкие по размерам мозазавры. Панцирь гигантской морской черепахи аллоплеврона (Allopleuron hofmanni) имеет на себе следы от зубов мозазавра рода Mosasaurus или Prognathodon. Следы от зубов мозазавров также были найдены на костях некоторых крупных длинношеих плезиозавров и молодого короткошеего плезиозавра. Кости гадрозавра из Аляски носят на себе следы поедания тилозавром, что, вероятно, является результатом поедания падали.

Многие кости мозазавров, даже самых крупных видов, носят на себе следы от зубов других мозазавров, как со следами заживления, так и без них. Это является прямым свидетельством их агрессивного взаимодействия друг с другом, выраженного в ожесточенных внутривидовых и/или межвидовых боях и/или активном хищничестве. Аналогичные патологии, но только уже от акульих зубов, были найдены на костях ранних и сравнительно небольших мозазавров.

Разнообразие

Кладограмма мозазавров от Д. В. Григорьева 2013 года:

Mosasauroidea

Aigialosaurus Mosasauridae Mosasaurinae Dallasaurus turneri Clidastes Clidastes liodontus Clidastes moorevillensis Clidastes propython "Prognathodon" kianda Globidens Globidens alabamaensis Globidens dakotensis Prognathodon overtoni Prognathodon rapax Prognathodon waiparaensis Prognathodon Prognathodon saturator Prognathodon currii Prognathodon solvayi Prognathodon lutugini Mosasaurini Plesiotylosaurus crassidens Eremiasaurus heterodontus Plotosaurus bennisoni Mosasaurus Mosasaurus conodon Mosasaurus hoffmanni Mosasaurus missouriensis Carsosaurus marchesettii Komensaurus carrolli Haasiasaurus gittelmani Russellosaurina Halisaurus platyspondylus Eonatator sternbergi Tethysaurus nopcsai Yaguarasaurus columbianus Russellosaurus coheni Tylosaurus Tylosaurus nepaeolicus Tylosaurus proriger Plioplatecarpinae Ectenosaurus clidastoides Plesioplatecarpus planifrons Angolasaurus bocagei Platecarpus tympaniticus Plioplatecarpus

См. также

• Список мозазавров

Литература

• Основы палеонтологии: Земноводные, пресмыкающиеся и птицы/под ред. А. К. Рождественского, Л. П. Татаринова. — М., 1964. — С. 475.
• Ярков, А. Мозазавры в степях Волгограда//Палеомир. — 2007. — 2(3). — С. 15—28.

Ссылки

• [www.booksite.ru/fulltext/1/001/008/077/455.htm Мозазавры] (Проверено 26 июля 2014)
• [www.encyclopedia.com/doc/1O8-Mosasauridae.html Mosasauridae] (англ.) (Проверено 26 июля 2014)
• [dinozavry2008.narod.ru/Lepidosauria.html Лепидозавры] (Проверено 26 июля 2014)

Отрывок, характеризующий Мозазавры

Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.