Молдавские войны магнатов

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Молдавские войны магнатов относятся к периоду конца XVI и начала XVII века, когда магнаты из Речи Посполитой вмешались в дела Молдавии, столкновение с Габсбургами и Османской империей за господство и влияние над княжеством.





Войны магнатов (1593—1617)

Причины

Ян Замойский, польский Великий коронный канцлер и воевода (великий коронный гетман), известный своей оппозицией к Габсбургам, были сторонником расширения Речи в южном направлении. С начала Замойский поддерживал планы короля Речи Посполитой Стефана Батория на войну против османов, рассматривая их как хорошую долгосрочную стратегию для Польши. Любая политика, которая была против османов, также поддерживалась Святым Престолом, и папа Сикст V решительно заявил о своей поддержке любой войны между Польшей и османами. Три сильных семьи магнатов из Речи Посполитой Потоцкие, Корецкие и Вишневецкие, были связаны с молдавским господарем (принц или воевода) Иеремией Мовила, и также после его смерти в 1606 году они поддерживали его потомков.

Примерно в конце 16 века, отношения между Польшей и Османской империей, которые никогда не были слишком приятными, усугубляются растущим числом неподконтрольных действий казаков. Со второй половины 16 века, казаки начали набеги на территории, находящиеся под османским владычеством. Хотя Польша и не могла контролировать казаков, но имела ответственность за них, так как в то время они были номинально под властью Речи Посполитой. В то же время, татары, жившие под властью Османской империи, совершали набеги на Польшу. Однако, они нападали в основном на юго-восточные районы, довольно малонаселенные, в то время как казаки вторгались в самое сердце Османской империи, богатые города и торговые порты, располагавшиеся всего в двух днях пути от устья Днепра (который казаками использовался в качестве основного маршрута движения). К 1615 г. казаки даже сожгли несколько поселков на окраине Константинополя. Ряд договоров между Османской империей и Речью Посполитой неизменно обязывали обе стороны к пресечению деятельности казаков и татар, но это никогда не было реализовано по обе стороны границы. Под давлением польской власти казаки заключили внутреннее соглашение и согласились сжечь свои лодки и остановить набеги. Тем не менее, казачьи лодки могли быть построены быстро, а образ жизни казака требует периодических походов за славой и добычей. Иногда казакам были просто необходимы средства к существованию, а иногда их подкупали Габсбурги с целью ослабить Османскую империю на границах. Кроме того, после многих десятилетий пограничных столкновений и взаимных разграблений селений и деревень, у казаков и татар сложилась стойкая неприязнь. Казаки совершали рейды на османскую территорию и их вассалов вблизи Черного моря почти ежегодно, что как правило порождало ответные татарские набеги (и наоборот). Порочный круг хаоса и ответные удары часто превращали всю юго-восточную границу Польши в военную зону.

1593—1595

В 1593 году началась война между Османской империей и Габсбургами. В 1594 очень мощный татарский рейд, в составе около 20.000-30.000 человек во главе с крымским ханом Гази II Герай разграбили Покутье и перешли через горные перевалы в Венгрию с целью грабежа земель Габсбургов. Польские войска собрались слишком поздно, чтобы перехватить их. Князь Трансильвании, Жигмонд Батори, племянник прежнего польского короля Стефана Батория, укрепил влияние Габсбургов в Молдавии после возведения Стефана Развана на молдавский престол. Стефан Разван был цыганом из Валахии, женившийся на молдавской дворянке (его история легла в основу пьесы 19-го века румынского писателя и историка Богдана Петричейку-Хашдеу).

Пропольский господарь тяготел в основном к Порте, в то время как Польша была против Габсбургов или нейтральной. Поэтому, когда император Рудольф II получил контроль над Молдавией, Трансильванией и начал поддерживать Михая Храброго, князя Валахии, то турки стали выглядеть не слишком благоприятно на фоне вмешательства в Польшу.

В 1595 году Замойский, убеждённый молдавскими беженцами, решил вмешаться. Польские силы (около ~7000-8000 солдат) под командованием гетмана Яна Замойского перешли Днестр, и пока трансильванские войска отступили в свою область, разгромили местное ополчение и подкрепление турок-османов. После чего возвели Иеремию Могилу на молдавский престол в качестве вассала Речи Посполитой. Это было расценено многими как очень опасный шаг, потому что турки готовились к возведению своего кандидата на молдавский престол. Замойский связался с великим визирем Синан-пашой и провел переговоры с губернатором Османской империи на Черном море острова Tyahyn (возле реки Днепр) и убедил их в мирных намерениях, а также, что он не хочет воевать с Османской империей. Тем не менее, крымский хан, Гази II Герай, отреагировал и вступил в Молдавию с 20.000 солдат (но без пушек и с небольшим количеством янычар). Укрепленный лагерь Замойского возле Цуцоры на реке Прут выдержал три дня осады (англ.) (17-20 октября), и ему удалось получить договор с Османской империей, которая признала Иеремию как господаря. Молдавия стала вассалом Польши и обязалась выплачивать дань в Стамбул в то же время (это известно как кондоминиум — совместное владение территории в соответствии с правилами двух суверенных полномочий). Не довольствуясь этим, предыдущий господарь Стефан Разван вторгся в Молдавию, но его войска были разгромлены Замойским, а Разван был посажен на кол Иеремией Могила.

1599—1601

В 1599 году Михай Храбрый, желая объединить Валахию, Молдавию и Трансильванию, победил правителя Трансильвании, кардинала Андрея Батория, который погиб при попытке скрыться после битвы, и закрепил под собой Трансильванию. Позже, Михай победил Иеремию Могилу и взял под контроль почти всю Молдавию, за исключением Хотина (крепость и город на правом берегу Днестра), которые остались в польских руках. Михай использовать титул воеводы Валахии, Трансильвании и Молдавии в первый раз в мае 1600 года. Он пытался получить признание от императора Рудольфа II, предложил свою вассальную зависимость от Польши и в организованной антитурецкой лиге. После того, как король Сигизмунд III Ваза отказался, Михай послал свои войска, чтобы присоединить к себе Покутье (так как молдаване утверждают, что это их область), но польский гетман Станислав Жолкевский оказал им сопротивление. В 1600 году Замойский и гетман Ян Кароль Ходкевич собрали войска и вернулись в Молдавию, где они стали бороться с Михаем. Замойский победил Михая Храброго под Буковой (польск.) в Валахии (Битва у реки Телижан вблизи Плоешти), восстановил Иеремию Могилу на престоле, и помог его брату Симиону Могиле получить трон в Бухаресте, таким образом, временно он расширил сферу влияния Речи Посполитой на юг вплоть до Дуная. В то же время, Михай Храбрый отправился в Вену, просить помощь императора, в обмен на помощь Габсбургам против Османской империи и императорского влияние на Молдавию. Император обещал помочь и в 1601 году послал войско во главе с Георгио Баста, который должен был сопровождать Михая на обратном пути. По прибытии в Трансильванию, после совместной победы при Гуруслэу (англ.) против князя Трансильвании Жигмонда Батори, генерал Баста убил Михая Храброго ночью на поле Кымпия-Турзи (к югу от Клужа), и стал способствовать введению Трансильвании под власть императора.

Капитан Джон Смит, известный лидер первых поселенцев Джеймстауна и истории Покахонтас, служил у Жигмунда Батория в качестве наемника. Смит был взят в плен и продан крымскотатарским работорговцам. Позже он бежал в Польшу, прежде чем вернуться в Англию, откуда он отправился в Америку в 1607 году. Речь Посполитая не смогла извлечь выгоду из своих завоеваний, так как началась польско-шведская война и большинство сил Польши были крайне необходимы для защиты Ливонии. Год спустя, турки изгнали Симиона Могилу и возвели на валашский престол Раду Сербан. Польше удалось сохранить контроль над Молдавией, и только Габсбурги ничего не получили. Они потеряли контроль над всеми их бывшими владениями в регионе. Однако, Габсбургско-Османский конфликт за господство в регионе Румынии шёл уже несколько десятилетий, и только набирал ход. Габсбургское вмешательство в войны магнатов составили всего лишь эпизод трёхвекового противостояния, известный как Долгая война, и на время оставил турок-османов и Габсбургов на равных.

1607—1613

Иеремия Могила умер в 1606 году. В 1607 Стефан Потоцкий посадил на молдавский трон сына Иеремии Константина Могилу. Однако, Стефан Потоцкий был одним из прогабсбургски настроенных магнатов, а Габриэль Баторий (правитель Трансильвании) был настроен против Габсбургов, в силу чего в 1611 году он изгнал Константина Могилу. Молдавский трон достался Стефану Томжа.

Вторая интервенция Стефана Потоцкого (при молчаливом содействии Сигизмунда III, но против воли сейма и сената) в 1612 году закончилась полным провалом. Семитысячная армия Потоцкого потерпела поражение 19 июля в битве у Сазового Рога (рум.) (около Штефанешти) от войск Томжи и хана Темира из Будьякской Орды. Стефан Потоцкий и Константин Могила закончили свою жизнь в неволе в Стамбуле. Гетман Жолкевский без сражения сумел остановить набеги татар, и между ним от лица Польши и Томжей был подписан договор в октябре 1612 в Хотине. Томжа заверил о его в дружбе, согласился уладить конфликт между Османской империей и Речью Посполитой и поклялся в верности польскому королю.

В 1613 году, когда Сигизмунд де-факто подписал оборонительный договор с Габсбургами против турок, рассчитывая на их поддержку при восстановлении его на шведский престол, Польша в дальнейшем оказалась во вражеском лагере с точки зрения Османской империи. Гетман Станислав Жолкевский, продемонстрировав силу, способствовал нахождению компромисса между молдаванами и турками, которые согласились принять договор, подписанный в 1612 году со Стефаном Томжей в Хотине.

1614—1617

В 1614 году султан Ахмед I написал Сигизмунду III, что он посылает Ахмед Пашу наказать «тех бандитов», как бы подчёркивая, что это не жест враждебности по отношению к Польше, и он попросил короля не принимать беглецов. В то же время Ахмед Паша пишет гетману Жолкевскому письмо с просьбой о сотрудничестве. Жолкевский ответил, что он уже сделал много для того, чтобы обуздать казаков, и что большинство из набегов на земли Османской империи осуществляются не запорожскими казаками Речи Посполитой, а донскими казаками (подчинённые Русскому Царству. Войска Жолкевского провели еще одну демонстрацию силы, но Ахмед Паша не пытался пересечь границу и остался на строительстве новых укреплений в районе Очакова в целях предотвращения будущих рейдов.

В 1615 г. вдова Иеремия Могилы и князья Михаил Вишневецкий и Самуил Корецкий организовали третью интервенцию, на этот раз против желания короля Сигизмунда. Их войска состояли из собственных подразделений, наёмников, казаков и молдаван, верных Могиле. Томжу изгнали и на трон возвели несовершеннолетнего Александра Могилу. Но дело на этом не закончилось, в августе 1616 Искандер паша (босн.), бейлербей Боснии, победил на памятном месте в Сазовом Роге. В конечном счёте, Самуил Корецкий и семья Могила были заключены в тюрьму в Стамбуле, Вишневецкий умер до заключения. Корецкому в той битве удалось избежать плена, но его захватили после поражения в битве Цецорской битве в 1620 году, а затем он был задушен, находясь под стражей.

Опять же в 1616 году, Стефану Жолкевскому удалось охладить напряженность, демонстрируя боевую готовность польских войск, и подписанием нового соглашения с новым господарем, Раду Михня, в Брахе. Он обещал посредничество молдаванам при улаживании конфликта между Османской империей и Речью Посполитой. Раду Михня поклялся в верности польскому королю и обещал не допустить перехода татар через его территорию. Однако, северная и восточная войны со Швецией и Российским государством отвлекли внимание Польши и полностью отвлекли на себя её военные силы. В 1617 году, после очередной волны рейдов казаков, султан послал большие силы во главе с Искандером Пашой к польским границам. Армия состояла из янычар, татар и вассальных войск из Трансильвании, Молдавии и Валахии численностью до 40 тысяч. Жолкевский встретил их возле Бужи (на реке Ярунга), но ни одна из сторон не приняла решения об атаке. Искандер паша начал обмен письмами с Жолкевским. Жолкевский имел в основном войска шляхты, но не казаков, так как Польша была втянута в войну с Российским государством и попутно отражала шведское вторжение в Ливонию, а Османская империя в то же время были в состоянии войны с Персией. Жолкевский был вынужден отказаться от всех польских претензий на Молдавию, подписав с Искандером договор в Буже (также известный как «договор Ярунга»). Договор заявлял, что Польша не будет вмешиваться во внутренние дела вассалов Османской империи в Трансильвании, Молдавии и Валахии, Речь Посполитая обязалась предотвратить набеги казаков на земли Османской империи, но сохраняют Хотин. В свою очередь, турки обещали прекратить набеги татар.

Прелюдия к следующему конфликту (1618—1620)

1618

Однако, некоторые из положений договора не были никогда выполнены. Татарские набеги возобновились в 1618 (или даже 1617), а командиры Добруджи и Буджакской Орды покинули лагерь Искандера паши в ходе переговоров. Вначале Жолкевский не разделял силы, и татары занимались грабежами беззащитных районов, но он встретил силы Искандера паши возле Каменец-Подольского. 28 сентября 1618 на обратном пути он понёс тяжелые потери. В 1617 и 1619 Жолкевский вынудил казаков подписать новые соглашения («умова ольшанецка» и «бяло-церкевна»). Лодки вновь должны были быть сожжены, а походы запрещены. В обмен, реестровое казачество расширялось, и увеличивалась ежегодная субсидия для казаков из короны. Тем не менее, казачьи рейды не прекратились, тем более что их поддерживали из Москвы. В июле 1618, после многих предупреждений Польше, молодой и амбициозный султан Осман II отправил письмо королю Сигизмунду III с угрозой новой войны и сжиганием Кракова. Поскольку турки были вовлечены в широкомасштабную войну с Персией, это было не более, чем временное предупреждение. Однако, Осман запланировал войну против Польши, чтобы компенсировать тяжелые потери, понесенные в Персии, где, в ходе Османо-персидских войн в 1603—1611 и 1617—1618/1619, турки потеряли Кавказ.

В 1618 году началась Тридцатилетняя война. Чешские протестанты получили поддержку немецких и венгерских единоверцев. После венгры запросили помощь князя Трансильвании Габриэля Бетлена, который ответил и заявил о своем желании объединить Трансильванию с Венгрией. Бетлен был назначен на должность правителя после того, как султан сместил Габриэля Батория (приказ по войскам, Искандер Паша, 1613). Он был против поляков и был верным вассалом Османской империи, а также стремился распространить свою власть на Моравию, Богемию и Силезию. Польский гетман Жолкевский предупреждал Бетлена против присоединения к протестантской стороне и обещал помощь против Османской империи, однако Бетлен ответил, что уже слишком поздно менять пристрастия. Когда Габриэль Бетлен вступил в войну на стороне протестантов, он осадил Вену, и угрожал распространить трансильванский вассалитет (Османское влияние) в Чехии и Силезии.

1619—1620

Польские дворяне (шляхта) поддержали чехов (по крайней мере устно), потому что борьба чешских и венгерских дворян рассматривалась как борьба «свободного» дворянства против абсолютных монархов. Знать решила не бороться с протестантами, и Сейм даже запретил Сигизмунду III отправлять польские вооруженные силы для оказания помощи Габсбургам. Тем не менее, король Польши, Сигизмунд, был набожным приверженцем Римско-католической церкви и долгое время поддерживал Габсбургов. Кроме того, некоторые из польских магнатов и шляхты надеялись вернуть некоторые части Силезии в обмен на помощь Габсбургам. В ходе переговоров с сын Сигизмунда, князь Владислав IV Ваза, совершил путешествие в Силезию в середине 1619. Император Священной Римской империи Фердинанд II обещал разрешить временную оккупацию части Силезии поляками, с возможностью включения этих областей в состав Польши позже. Некоторые из Пяст (старая польская династия), герцоги Силезии, также поддерживали возвращение своих земель к польской короне, особенно с учетом привлекательной политики религиозной терпимости Речи Посполитой, а также с учётом того факта, что в польских западных регионах жизнь была довольно мирной и безопасной в течение длительного времени.

Сигизмунд III принял решение помочь Габсбургам и в частном порядке нанял группу наёмников под названием Лисовчики, которые остались без работы после окончания войны с Русским Царством и теперь грабили и терроризировали всю Литву. Сигизмунд послал Лисовчиков на помощь Габсбургам в конце 1619 года. В конце концов, Фердинанд не согласился на многие уступки в Силезии, и всего лишь сделал принца Кароля Фердинанда (брата Владислава) епископом Вроцлава. Также Габсбурги не представили помощь против Османской империи. Лисовчики раздробили трансильванские силы во главе с Ежи Ракоци[www.bartleby.com/65/ra/Rakoczy.html] при Заваде и Гумиене (13 ноября [edu.clk.pl/~pinio/] или 21-24 [slawek-dabrowski.webpark.pl/lisowczycy.htm], источники не сходятся в одной дате) и началось мародерство, грабежи, убийства даже детей и собак (как пишет современный историк), они сожгли Восточную Словакию, тем самым вынуждая Бетлена снять осаду Вены и попытаться спасти собственную землю. Позже, от Лисовчиков страдает Силезия и Богемия, а также они приняли участие в битве на Белой горе.

Правителем Молдавии стал другой вассал султана, господарь хорватского происхождения, Гаспар Грациани. Он решил, что лучше быть под властью Польши и начал переговоры с польским королём, обещая дать 25000 солдат. Польский посланник в Стамбуле, прибывший в апреле 1620 г. был встречен очень холодно. Позже в ходе набега казаки спалили пригород Стамбула, что не способствовало теплоте отношений.

Габсбурги не постеснялись воспользоваться ситуацией и отказать в ранее заявленных уступках Сигизмунду. Представители Габсбургов активно работали против нового договора между Речью Посполитой и Османской империей, поскольку знали, что любой польско-османский конфликт означает меньше проблем для себя. Эта интрига, в сочетании с раздражением турок в отношении прогабсбургских действий поляков, а также постоянные попытки некоторых польских магнатов получить влияние в Молдавии, неизбежно вели к новой войне. В Польше, король и гетманы преувеличили опасность в целях привлечения большего количества войск и повышения налогов для армии. Однако, дворяне, размышляя о причинах походов, не доверяли таким мерам, и не были уверены в необходимости подъёма налогов для армии. Дворяне часто срывали инициативы короля, даже если они были в интересах страны в целом (в том числе и их собственных долгосрочных целей), становились подозрительными в отношении любого повышения власти короля, предполагая потенциальное сокращение своих привилегий. При возникновении альтернатив, дворяне всегда отдавали предпочтение сохранению статус-кво в отношениях между королём и дворянством.

Некоторые историки полагают, что король Сигизмунд решил вмешаться в Молдавию из-за внутренних проблем в Польше, вызванных главным образом отправкой наёмников Лисовчики на сторону Габсбургов и их поведение во время войны. Другие указывают, что некоторые дворяне угрожали вооруженным восстанием, а в случае успешного вторжения в Молдавию король мог бы увеличить свою власть и власть гетмана, сосредоточив внимание дворян на внешних, а не внутренних проблемах. Кроме того, гетман Жолкевский, предвидя столкновение с Османской империей, предпочитал удовлетворять запросы своей армии за счёт территории иностранных государств.

В ретроспективе, на этот раз дворяне были правы по поводу отсутствия опасности, поскольку ни татары, ни турки не проявляли активности в 1620 году. Хотя султан действительно планировал поход в Польшу в 1621 году, он собирался совершить его с небольшим контингентом. Тем не менее, можно утверждать, что постоянная политика пренебрежения ради военных целей будет дорого стоить Речи Посполитой в ближайшие десятилетия.

Цецорская битва и её последствия (1620—1621)

Следующий этап конфликта между Речью Посполитой и Османской империй начался в 1620 году: казаки сожгли Варну, что послужило последней искрой. Новый молодой султан Осман II заключил мир с Персией и пообещал сжечь землю Польши и «воду для их лошадей в Балтийском море». Силы Жолкевского вошли в глубь Молдавии и нанесли удар по османам прежде, чем они оказались готовы, но в то время большой корпус турецких сил уже входил в Молдавию, чтобы сместить господаря Грациани.

В начале сентября 1620 гетман Жолкевский и его протеже, будущий гетман Станислав Конецпольский, собрали 8000 человек и отправились на юг. Однако, вклад Грациани составил всего 600 человек. В битве при Цецоре (с 18 сентября по 6 октября 1620 г.) на реке Прут, Жолкевский встретил армию Искандера Паши в составе 22000 человек и выдержал несколько атак в сентябре 1620 года. 29 сентября он приказал отступать, и в течение 8 трудных дней сохранял дисциплину в войсках, несмотря на атаки противника. При приближении к польской границе в порядках армии началось смешение, и его силы распались. Турки атаковали и уничтожили большую часть польской армии. Жолкевский был убит, а его голова отправлена к султану как трофей. Конецпольский был взят в плен.

В следующем 1621 году, армия из 100000-160000 турок во главе с султаном Османом II проделала путь от Адрианополя к польской границе, но поражение при Цецоре вынудило Польшу мобилизовать большую армию (около 25000 поляков и 20000 казаков) в ответ. Гетман Ходкевич пересёк Днестр в сентябре 1621 и окопался в крепости Хотин на пути продвижения турецких сил. Целый месяц (со 2 сентября по 9 октября) у крепости продолжалось противостояние между гетманом и султаном, вплоть до первого осеннего снега. Потеря султаном в армии около 40000 солдат вынудили снять осаду. Однако, победа обошлась дорого и Польше. За несколько дней до снятия осады Ходкевич умер от истощения в крепости 24 сентября 1621. После его смерти польские войска возглавил Станислав Любомирский.

Ходкевич оказался не единственной жертвой этого конфликта, за поражение пришлось заплатить и султану. После поражения и последующего отступления турецкой армии, и учитывая ряд внутренних событий, всё вместе вызвало восстание янычар в 1622 году, в ходе которого Осман II был убит.

Почётный мир (хотинский договор) подтвердил договорённости достигнутые в Буже, и на время польско-турецкая граница погрузилась в тишину, вплоть до польско-турецкой войны (1633—1634).

См. также

Напишите отзыв о статье "Молдавские войны магнатов"

Ссылки

  • Krzysztof Wawrzyniak. [www.thesis.bilkent.edu.tr/0002291.pdf OTTOMAN-POLISH DIPLOMATIC RELATIONS IN THE SIXTEENTH CENTURY]  (англ.)


К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Молдавские войны магнатов

Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его: