Молитва Ефрема Сирина

Моли́тва Ефре́ма Си́рина (греч. Ἡ εὐχή Ἀγίου Ἐφραίμ τοῦ Σύρου) — великопостная покаянная молитва, читаемая по православному церковному уставу на богослужениях суточного круга, начиная со вторника (по окончании вечерни), среды и пятницы Сырной седмицы, ежедневно с наступлением Великого поста (кроме субботы и воскресенья) до Великой среды Страстной седмицы (включительно).

Молитва названа именем преподобного Ефрема Сирина и традиционно приписывается ему. При этом, как и все приписываемые Ефрему Сирину молитвы, не может претендовать на аутентичность. Сам Ефрем разговаривал и писал на классическом сирийском языке, (ново-ассирийском или арамейском) языке, который до сих пор является литургическим языком Святой Апостольской Соборной Ассирийской Церкви Востока. Молитва была написана на греческом языке и позже смерти самого Ефрема Сирина. Для обозначения неизвестных авторов греческих текстов, которые приписываются Ефрему Сирину (в число них входит и «молитва Ефрема Сирина»), введено условное понятие: «Греческий Ефрем».

Тексты

Греческий текст::

Κύριε καὶ Δέσποτα τῆς ζωῆς μου, πνεῦμα ἀργίας, περιεργίας, φιλαρχίας, καὶ ἀργολογίας μή μοι δῷς.

Πνεῦμα δὲ σωφροσύνης, ταπεινοφροσύνης, ὑπομονῆς, καὶ ἀγάπης χάρισαί μοι τῷ σῷ δούλῳ.

Ναί, Κύριε Βασιλεῦ, δώρησαι μοι τοῦ ὁρᾶν τὰ ἐμὰ πταίσματα, καὶ μὴ κατακρίνειν τὸν ἀδελφόν μου, ὅτι εὐλογητὸς εἶ, εἰς τοὺς αἰῶνας τῶν αἰώνων. Ἀμήν.

Церковнославянский текст:

Церковнославянский текст гражданским шрифтом:

Го́споди и Влады́ко живота́ моего́, духъ пра́здности, уны́ния, любонача́лия и праздносло́вия не даждь ми.

духъ же целому́дрия, смиренному́дрия, терпе́ния и любве́ да́руй ми, рабу́ Твоему́.

ей, Го́споди Царю́, да́руй ми зре́ти моя́ прегреше́ния и не осужда́ти бра́та моего́, я́ко Благослове́нъ еси́ во ве́ки веко́въ. Аминь.

Дораскольный текст: в настоящее время имеется в двух вариантах среди старообрядцев:

Вариант 1 (Текст по Уставу «Око церковное» 1633 года):

Го́споди и Влады́ко животу моему́, дух уны́ния и небреже́ния праздносло́вия и тщесла́вия, сребролю́бия и любонача́льства отжени́ от мен́е.

Дух же целому́дрия, смире́ния, терпе́ния и любве́ да́руй ми, рабу́ Твоему́.

Ей, Го́споди Царю́, даждь ми зре́ти моя́ согреше́ния, и е́же не осужда́ти бра́та моего́, я́ко благослове́н еси́ во́ веки, аминь.

Вариант 2 (Текст по Часослову 1652 года):

Го́споди и Влады́ко животу моему́, дух уны́ния, небреже́ния, сребролю́бия и праздносло́вия отжени́ от мен́е.

Дух же целому́дрия, смире́ния, терпе́ния и любве́ да́руй ми, рабу́ Твоему́.

Ей, Го́споди Царю́, даждь ми зре́ти моя́ согреше́ния, и е́же не осужда́ти бра́та моего́, я́ко благослове́н еси́ во́ веки, аминь.

Толкования

Живота моего — жизни моей, дух праздности — склонность к праздности или лени, уныние (др.-греч. περιεργία) — ненужный труд, излишние хлопоты, суетливость; излишнее любопытство (в современном русском и церковно-славянском языках слово уныние имеет разные значения), любоначалие — властолюбие, то есть любовь начальствовать и властвовать над другими, празднословие — произношение пустых слов (пустословие), а также дурных и бранных слов, не даждь ми — не дай мне.

Целомудрие — здравомыслие, благоразумие, скромность, а также чистота и непорочность души, смиренномудрие — сознание своего несовершенства перед Богом, и когда не думаем о себе, что мы лучше других (смирение), терпение — терпение нужно при перенесении каких-либо неудобств, лишений и несчастий, а также нужно для того, чтобы начатое хорошее дело довести до конца, любве — р.п. от любовь (к Богу и ближним).

Ей, Господи — о, Господи, даруй мне зрети — дай мне видеть, осознавать. Под братом здесь подразумевается всякий другой человек.

Яко благословен еси — потому что Ты достоин прославления.

После каждого из трёх стихов кладётся земной поклон, потом 12 раз с поясными поклонами читается «Бо́же, очи́сти мя, гре́шнаго и поми́луй мя» и повторяется ещё раз вся молитва с земным поклоном в конце. Так принято в Российском православии после Никона.

В других православных традициях существуют свои особенности совершения данной молитвы.

В литературе

Покаянная молитва Ефрема Сирина вдохновила Александра Сергеевича Пушкина за полгода до его гибели на создание стихотворения «Отцы пустынники и жены непорочны…»:

Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

Ссылки

• [www.pravenc.ru/text/182147.html Ефрема Сирина молитва] // Православная энциклопедия. Том XIX. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2008. — С. 74. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 978-5-89572-034-9
• [azbyka.ru/dictionary/12/molitva_efrema_sirina-all.shtml Молитва Ефрема Сирина] // Азбука веры.

Отрывок, характеризующий Молитва Ефрема Сирина

– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.