Молотьба

Молотьба́ (обмоло́т) — одна из основных сельскохозяйственных операций. Отделение зёрен от плевел или семян и плодов из колосьев, початков или метёлок. В настоящее время молотьбу выполняют в основном комбайнами или молотилками, в поле или на току.

До появления комбайнов обмолот осуществлялся вручную с помощью цепов в специальных помещениях ригах. Заполненная снопами рига называлась овин.

Также слово употребляется для обозначения периода времени обмолота.

Славянские традиции

В народном календаре славян молотьба завершала земледельческий цикл. Молотьба включала комплекс ритуалов, направленных на повышение урожая и обеспечения благосостояния; особыми ритуалами отмечены начало и конец.

У южных славян комплекс обрядовых действий молотьбы связывается преимущественно с наиболее распространенным на Балканах способом молотьбы с помощью животных (коней, волов и т. п.), которые вытаптывают разложенные на гумне вокруг стожара (шеста) снопы, после чего работники на ветру отделяют зерна от плевел и соломы. Другой способ молотьбы — с помощью цепов — может выступать как символ битвы, драки, войны, что находит отражение в языке (ср. рус. измолотить 'избить'), в фольклорном мотиве «му́ки хлеба» и пр.

Для начала молотьбы выбирали благоприятный (болг. лёгкий) день, например, понедельник или четверг (серб., пирот.). В Родопах избегали начинать молотьбы во вторник и субботу. У восточных и южных славян известен обычай жертвы петуха или курицы в начале или в конце молотьбы, чтобы обеспечить удачу в работе или отметить успешное её окончание (рус., 6олг., макед., серб.). Чтобы на будущий год был хороший урожай, снопы на току расстилала многодетная или кормящая мать, беременная женщина (родоп.).

В Пиротском крае (в.-серб.) на расстеленной вокруг стожара пшенице хозяин вилами или лопатой делал крест, чтобы отогнать нечистую силу и обеспечить успех в работе; в некоторых сёлах у стожара резали курицу, обагряя её кровью колосья.

У русских день начала молотьбы назывался замолотки: в этот день хозяин угощал молотильщиков крутой кашей из разных круп ради хорошего урожая будущего года (бел., гомел.); тогда же (или в конце молотьбы) резали кур «под овином» (орлов.). Русские начинали молотьбу с первого или последнего сжатого снопа (именинника, именинного), соломой от которого кормили больной скот. Нередко его обмолачивали отдельно, зерно освящали и подсыпали к посевному. Зерно от первого тока нередко использовалось на семена (рус. Первый сноп — Богу, первый ток — полю). С началом молотьбы связывались приметы о будущем урожае: если при первой молотьбе цепы свищут в воздухе, то предстоящее лето будет «пустое на хлеб», т. е. неурожайное (бел., витеб.).

Конец молотьбы обычно отмечается общим пиршеством или угощением для работников, где часто основное значение имеет жертва домашней птицы или животного — барана, овцы, ягненка, поросенка (ю.-слав.). В северо-западной Болгарии молотьба должна была быть закончена к празднику св. Богородицы, в канун которого старший в семье мужчина резал красного петуха в честь «царя» или «бороды», привязанных в это время к стожару, после чего приготовленного петуха съедали на гумне.

У восточных славян после окончания молотьбы готовили курей или кашу. Торжества сопровождались пожеланиями ещё большего урожая в следующем году, счастья и здоровья домочадцам. В украинском Полесье после окончания молотьбы хозяин брал охапку обмолоченных колосьев и приносил в дом, где вся семья кулаками молотила обжнивки на столе — по количеству зёрен определяли число «коп» (= 16 снопов) будущего урожая.

Литература

1. Молотьба / Плотникова А. А. // Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. / Под общей ред. Н. И. Толстого; Институт славяноведения РАН. — М. : Международные отношения, 2004. — Т. 3: К (Круг) — П (Перепелка). — С. 288—292. — ISBN 5-7133-1207-0.

Ссылки

• Молотилка // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

См. также

• Гумно
• Цеп
• Молотилка

Отрывок, характеризующий Молотьба

Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.