Монкада Тапиа, Хосе Мария

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Монкада (значения).
Хосе Мария Монкада Тапиа
José María Moncada Tapia<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Хосе Мария Монкада в 1910 году</td></tr>

президент Республики Никарагуа
1 января 1929 — 1 января 1933
Предшественник: Адольфо Диас Ресинос
Преемник: Хуан Баутиста Сакаса
 
Вероисповедание: католик
Рождение: 8 декабря 1870(1870-12-08)
Сан-Рафаэль дель Сур, Никарагуа
Смерть: 23 февраля 1945(1945-02-23) (74 года)
Манагуа, Никарагуа
Место погребения: Манагуа, Никарагуа
Отец: Немесио Монкада
Мать: Соила Тапиа
Партия: Либеральная партия Никарагуа
Образование: Колледж «Сан-Карлос» (Масатепе), Восточный национальный институт Гранада,
Профессия: журналист, военный
 
Военная служба
Звание: генерал

Хосе Мария Монкада Тапиа (исп. José María Moncada Tapia, 8 декабря 1870, Сан-Рафаэль дель Сур, Никарагуа[1] — 23 февраля 1945, Манагуа, Никарагуа) — никарагуанский политический деятель, военный, журналист, писатель и педагог, президент Никарагуа в 1929 — 1933 годах.





Биография

Хосе Мария Монкада Тапиа родился в семье небогатых землевладельцев-креолов Немесио Монкады и его жены Соилы Тапиа. Один из его предков, Консепсьон Монкада, выходец из Гондураса, был помощником президента Центральноамериканской Федерации Франсиско Морасана, и, отойдя от дел, поселился в никарагуанском городе Окоталь. Детство Хосе прошло на берегу озера Никарагуа, в Масатепе (департамент Масая), где постоянно проживали его родители. Он получил начальное образование в колледже «San Carlos» в Масатепе, а затем продолжил обучение в Восточном национальном институте в Гранаде под руководством профессора Исагирре. В 1888 году, в возрасте 18 лет, Монкада получил степень бакалавра.

Журналист, эмигрант, преподаватель

Гранадский университет, как и весь юг Никарагуа, был оплотом правившей в те годы Консервативной партии и в том же 1888 году Хосе Мария Монкада вступил в её ряды. Отдавая основное время преподаванию, он так же занимался литературной деятельностью, а в 1893 году основал в Гранаде газету «El Centinela», которая выходила около года[2]. Однако вскоре Монкада принял участие в восстании консерваторов и эмигрировал в Гондурас[3]. Он стал противником нового президента страны либерала Хосе Сантоса Селайи, но в эмиграции вышел из Консервативной партии и сам стал либералом. В Гондурасе Монкаде удалось сделать карьеру не только как педагогу, но и как журналисту и политику. В 1899 году он начал издавать в столице страны Тегусигальпе газету «Patria»[2], в 1904 опубликовал научную работу «Образование, труд и наука», а в 1906 году занял пост заместителя министра иностранных дел в консервативном правительстве доктора Мануэля Бонильи[3]. Однако в 1907 году Бонилья был свергнут и бежал в Белиз, а Х. М. Монкада был вынужден уехать из Гондураса. В 1908 году он издал в Мадриде эссе «Cosas de Centroamérica», о поэте Хосе Батресе Монтуфаре (1809—1844), получив за него награду гватемальского журнала «Электра».

Участие в Прибрежной революции и новая эмиграция

В октябре 1909 года либерал Хуан Эстрада поднял на атлантическом побережье восстание против президента Селайи получившее название Прибрежная революция (исп.  Revolución de la Costa)[2]. Монкада воспользовался этой возможностью вернуться на родину, принял участие в восстании, в 1910 году занял посты военного министра и министра иностранных дел в правительстве Эстрады[3] и возобновил издание своей газеты «El Centinela» в Манагуа[2]. Но этот период успехов продолжался недолго. Посол США в Никарагуа считал, что именно Монкада подтолкнул президента Эстраду с аресту военного министра Луиса Мены 8 мая 1911 года, что привело к падению правительства[4]. Не получив поддержки армии, Хуан Эстрада передал власть вице-президенту Адольфо Диасу и эмигрировал в США. Вместе с ним уехал в США и Хосе Мария Монкада. В 1911 году в Нью-Йорке он начал издавать газету «Heraldo Americano» для распространения в Никарагуа, заявил о признании доктрины Монро и предложил всем латиноамериканским республикам безоговорочно её принять. В 1912 году Монкада направил на имя президента США Вудро Вильсона свою версию гибели «Титаника» (The Titanic tragedy as told by Oscar one of the survivors) и сочинение о социальном мире (The social world y La Escuela de lo Porvenir)[2], так и оставшиеся без ясного ответа.

Конституционалистская война

Ситуация изменилась в 1913 году, когда поднявший мятеж против правительства Адольфо Диаса генерал Луис Мена потерпел поражение. Хосе Мария Монкада вернулся на родину, в 1914 году начал издавать в Манагуа газету «El Nacionalista» и поступил на государственную службу. В 1920 году он впервые столкнулся с будущим лидером повстанческого движения Аугусто Сесаром Сандино, когда по поручению местных властей прибыл в селение Никоноомо и заставил того распустить свой потребительско-сбытовой кооператив[5]. В 1921 году Монкада издал в Сан-Хосе (Коста-Рика) брошюры, касающиеся истории Гондураса — «Educación, trabajo y ciencia» (второе издание) и «El ideal ciudadano»[2]. Поворотом в судьбе Х. М. Монкады стало движение, получившее название Конституционалистской войны (исп. Guerra Constitucionalista) или Конституционалистской революции (исп.  Revolución Constitucionalista). После того, как в 1925 году Эмилиано Чаморро захватил власть, Монкада, не будучи профессиональным военным, стал одним из руководителей вооружённого сопротивления режиму консерваторов. 2 мая 1926 года он поднял и возглавил восстание в Блуфилдсе, однако уже 7 мая в порт вошел крейсер ВМС США «Кливленд» и вскоре восстание было подавлено. Монкада эмигрировал в Гватемалу, куда прибыл и смещённый вице-президент либерал Хуан Сакаса, который назначил Монкаду командующим армией. По разработанному ими плану в августе 1926 года Монкада вновь высадился на атлантическом побережье Никарагуа[6] и с боями закрепился в Пуэрто-Кабесасе. Когда 2 декабря 1926 года Пуэрто-Кабесас был провозглашён либералами временной столицей, провозглашённый в тот же день президентом Сакаса назначил Монкаду военным министром[7]. Монкада принял участие в переговорах в Коринто на борту эсминца ВМС США «Денвер», во время которых заявил контр-адмиралу Джулиану Латимеру, что решением проблемы может быть только проведение свободных и беспристрастных выборов под контролем США. Контакты Монкады с Латимером вызвали недовольство в рядах либералов, и главнокомандующий армией генерал Луис Бельтран Сандоваль предложил Сакасе арестовать и расстрелять военного министра, ведущего тайные переговоры с американцами. Но Сакаса приказал Сандовалю подчинятся Монкаде и «не вызывать раскола в рядах либералов» [8]. 24 декабря 1926 года Латимер потребовал от армии либералов очистить Пуэрто-Кабесас[9] и армия Монкады в спешно отступила по побережью на юг, в Принсапольку, оставив оружие и Сакасу в Пуэрто-Кабесасе[10]. Несмотря на такой поворот событий, Монкада сумел организовать свои войска и уже в январе 1927 года его силы начали выходить к городам западного побережья[11]. В феврале ими была взята Чинандега[11], после чего завязались тяжёлые бои с правительственной армией. Основные силы Монкады были окружены в Чонталес[12], но 11 марта 1927 года отряд Аугусто Сесара Сандино выступил для их поддержки и в апреле прорвал окружение в местечке Эль-Бехуко. Монкада встретился с Сандино в Лас-Мерседесе, а затем выступил в Боакито[13]. Теперь армия либералов угрожала столице. Впрочем, истинное соотношение сил так и осталось неясным: Сандино утверждал 12 мая того же года, что семитысячная армия либералов обладала абсолютным превосходством над правительственными войсками и вскоре могла войти в столицу, но военный атташе США в Никарагуа оценивал силы противостоящих сторон иначе: 1 600 либералов против 3 400 правительственных войск[14]. В начале апреля 1927 года в Никарагуа был направлен личный представитель президента США, бывший военный министр США полковник Генри Стимсон, который выступил посредником между воюющими сторонами. Он добился того, чтобы президент Адольфо Диас 22 апреля выступил с т. н. «Шестью пунктами Диаса», предлагавшими компромисс между сторонами[15]. Монкада согласился на 48-часовое перемирие и начал переговоры.

Пакт Эспино-Негро

Генри Стимсон в своих мемуарах называл Монкаду «жизненной силой революции», известной в Никарагуа личностью, солдатом и интеллектуалом. «Я также подумал, — писал Стимсон, — что он, лично разделяя страдания и утраты, вызванные революцией, был бы менее придирчивым, чем гражданские руководители его партии, в достижении подлинно справедливого компромисса[16]. Ранним утром 4 мая 1927 года Стимсон прибыл в ставку Монкады в Типитапе[17] на реке, соединяющей озеро Никарагуа с озером Манагуа. В тот же день Стимсон вне рамок официальных переговоров дважды встретился с Монкадой на берегу реки Типитапа[3] под деревом чёрного боярышника. В ходе переговоров было решено, что армия консерваторов будет разоружена в течение 8 суток, под контроль либералов перейдут шесть северных департаментов и два министерства — военное и внутренних дел[18]. Монкада отказался от поста военного министра в правительстве Диаса, но получил обещание, что станет президентом на следующий четырёхлетний срок. На совещании в Боако, в котором Сандино не участвовал, генералы либеральной армии приняли решение не признавать Диаса президентом, но Стимсон отверг это решение, заявив, что Диас признан США и этого уже нельзя изменить[19]. 7 мая генерал Монкада призвал войска либералов как можно скорее сдать оружие, а 9 мая было объявлено, что Монкада и Латимер договорились, что оружие будет сдаваться армии США, и что за каждую винтовку сторонники либералов получат новый костюм и по 10 долларов[20]. 20 мая 1927 года в Пуэрто-Кабесасе Сакаса издал декрет о сложении с себя полномочий и Монкада стал лидером либералов[21]. Вскоре Манагуа встречал генерала Монкаду как победителя и консерваторы не препятствовали празднеству в его честь[22]. Однако позднее, в книге „Полушарие Свободы“, изданной в 1941 году, Монкада так оценивал пакт Эспино-Негро:

Американцы, ведомые их гуманными идеями, лишили оружия хороших, и поскольку плохие остались при своём оружии, война продлилась еще четыре года. В международных делах, всё происходит как в личных отношениях: когда разоружаются хорошие, плохие используют эту возможность.

Проблема Сандино

Казалось, что Конституционалистская война завершилась миром, однако генерал Аугусто Сесар Сандино не принял компромисса в Типитапе и решил продолжать борьбу. 19 мая 1927 года он издал циркуляр властям Лас-Сеговиас, в котором заявлял:

Движение конституционалистов, возглавляемое генералом Монкадой, видимо, прекращает своё существование, и опять народ стал жертвой американского господства и нерешительности своих политических вождей. Заслуга Монкады состоит в том, что это движение завершается мирным образом, но вместе с тем генерал повинен в полной деморализации армии[19]. „Я прекращу конституционалистское движение, но до этого ещё пролью немало американской крови. Неважно, что будет со мной, но я выполню свой священный долг“ [23].

Попытка Монкады переубедить Сандино в конечном счёте не привела к успеху. Многие авторы, в том числе и Серхио Рамирес Меркадо, приводят высказывание Монкады во время его последней беседы с Сандино в мае 1927 года: „Умереть за народ? Но ведь это бред! Народ неблагодарен. Важно только одно: хорошо жить“ исп. General Sandino, no vale la pena sacrificarse, pueblo no agradece, lo bueno es vivir bien[24][18]. Сам Сандино вспоминал слова Монкады о том, что Сандино „обязан подчинится решению большинства, потому что нужно быть сумасшедшим, чтобы драться с американцами“ . Не решившись раньше времени выходить на конфликт Сандино попросил разрешения сдать оружия в Хинотеге, но, приведя в неё свои войска, заявил о продолжении борьбы. 21 мая 1927 года Монкада при поддержке сил США занял Хинотегу и по телеграфу предложил Сандино сдаться. Он пообещал генералу пост политического начальника Хинотеги, денежную компенсацию за службу в армии и место в Палате депутатов Национального конгресса, но Сандино отказался[25]. После боёв за Окоталь генерал Монкада в своём публичном заявлении обвинил своего бывшего подчинённого в грабежах, вымогательстве и насилии по отношению к коммерсантам Хинотеги. Он утверждал, что Сандино „посвятил время тому, чтобы убивать своих врагов, как консерваторов, так и либералов. Он проявил крайнюю жестокость к пленным, никогда не оставляя их в живых“ . „Я не могу принять такой войны. — заключал Монкада — И никогда её не приму…“ [26].

К президентству

Вскоре Монкада с верительными грамотами совершил поездку в США, чтобы гарантировать свободные выборы, и вернулся в Никарагуа 18 декабря 1927 года[27]. 19 февраля 1928 года открылась чрезвычайная сессия Большого конвента Либеральной националистической партии, который избрал Хосе Марию Монкаду кандидатом в президенты, а доктора Х.Антонио Медрано в вице-президенты[28] [29].

4 ноября 1928 года прошли президентские выборы под наблюдением американского генерала Фрэнка Росса Маккоя в которых участвовали 132 049 избирателей[30]. На них Монкада одержал победу, получив 70 310 голосов (76 210 — по данным Manual electoral del periodista . 1996. Managua: Programa Medios para la Democracia-Nicaragua, р. −10.), а его противник консерватор Адольфо Бенард — 55 839 [31] (Данные о результатах выборов разняться. По данным госдепартамента США за Монкаду голосовали 76 676 избирателей, за Бенарда — 56 987[32].

В ноябре 1928 года президент США Герберт Кларк Гувер встретился с лидерами Никарагуа Хосе Марией Монкадой, Эмилиано Чаморро и Адольфо Диасом на борту крейсера „Мэриленд“[33]. Избрание либерала Монкады президентом должно было разрядить обстановку в стране и устранить причины гражданской войны[34], однако, вопреки ожиданиям руководства США, этого не произошло. Теперь само американское военное присутствие стало для повстанцев ведущим мотивом для продолжения борьбы. 20 ноября 1928 года в частном письме Сандино сообщал, что принял решение призвать Консервативную и Либеральную партии объединить с ним усилия и создать правительство во главе с доктором Педро Хосе Сепедой[35].

Президент Никарагуа

Временное затишье

1 января 1929 года генерал Хосе Мария Монкада принял от Адольфо Диаса полномочия президента страны. Пост вице-президента занял Энок Агуадо Фарфан[36], заменивший Х. А. Медрано. Ни Либеральная, ни Консервативная партии не отозвались на призыв Сандино выступить против Монкады, но в тот же день Сандино направил новому президенту и адмиралу Селлерсу письмо, в котором говорилось, что соглашение о мире возможно лишь при условии ухода армии США из Никарагуа. Но Монкада видел в американской армии гарантию стабильности. Он заявил в интервью „The New York Times“:

Американская морская пехота является единственной гарантией свободы и процветания. Если она покинет Никарагуа, воцарится анархия… [37].

После прихода Монкады к власти активность сандинистов упала, а сам Сандино выехал на лечение и для закупки оружия в Мексику, которая не признала Монкаду законным президентом[34]. Однако, не желая портить только что налаженные отношения с США, мексиканское правительство Эмилио Портеса Хиля в оружии Сандино отказало. В апреле посол США в Мехико Дуайт Морроу[38] на аудиенции предложил Портесу Хилю признать Монкаду законным президентом, но тот отказался это сделать, предложив своё посредничество в Никарагуа. Портес Хиль обещал уговорить Сандино примириться с правительством и включить свою повстанческую армию в состав кадровой армии Никарагуа. Со своей стороны посол Морроу должен был рекомендовать Госдепартаменту США вывести войска, а президент Монкада — официально попросить их вывода. Но план не сработал: вскоре Монкада объяснял секретарю посольства Мексики в Коста-Рике Франсиско Наварро, который по поручению президента Портеса Хиля провёл переговоры по урегулированию никарагуанского кризиса:

Как бы ни было сильно моё желание принять предложение мексиканского правительства, я не могу этого сделать. Американские войска необходимы в Никарагуа для поддержания порядка. Как только последний американский солдат покинет никарагуанскую территорию, моё правительство не сможет больше удерживать власть, поэтому я прошу Вас сообщить мексиканскому правительству, что я не требую у вашингтонского кабинета отзыва американских войск лишь по соображениям, связанным с поддержанием внутреннего порядка…»[39][40]
. 1 июня 1930 года при содействии морской пехоты США в стране были открыты дополнительные концентрационные лагеря, в которые помещались сторонники Сандино[41].

Сам Монкада купил скотоводческое поместье и построил виллу „Венеция“ в лагуне Масайя, в Масатепе[2]. Покупка поместья на консервативном юге стали причиной обвинений в том, что президент куплен консерваторами. Мексиканский консул в Манагуа прямо написал в Мехико президенту Эмилио Портесу Хилю, о чём тот не преминул вспомнить в своих мемуарах[42]:

Консерваторы делают всё, чтобы привлечь президента на свою сторону… В Никарагуа стало историческим законом, когда руководитель государства или посол США не могут устоять перед толстой мошной гранадских консерваторов, не скупящихся на подкуп[34].


Мероприятия правительства

Монкада использовал передышку для укрепления позиций своего правительства. Он начал строительство президентского дворца на холме Тискапа, который был торжественно открыт 4 января 1931 года, а 31 октября 1929 года учредил департамент Манагуа (Managua, Distrito Nacional)[36]. В 1930 году в страну были возвращены и торжественно захоронены останки президента Хосе Сантоса Селайи, скончавшегося в изгнании в США в 1917 году[43]. В период своего правления Х. М. Монкада учредил Службу авиапочты, совершавшую рейсы из Никарагуа в Мексику, Нью-Йорк и в страны Центральной Америки. Авиация начала обслуживать также и почтовую службу внутри самой Никарагуа. При нём, несмотря на продолжавшуюся войну, был принят закон о поощрении туризма[44]. Одновременно продолжалось формирование при участии офицеров США Национальной гвардии Никарагуа, которой предстояло выполнять функции армии, жандармерии и пограничной охраны. Монкада продолжил „политику добрососедства“ (исп. Política de Buena Vecindad) с США и другими странами региона. В мае 1930 года он ратифицировал Договор Эсгуэрры-Баркенаса от 1928 года, по которому Никарагуа передала Колумбии спорные острова Сан-Андрес и Провиденсия. Монкада также принял условия проведённого королём Испании Альфонсо XIII арбитража о сохранении никарагуанского гражданства населением бывшего Москитного Берега, оказавшимся на территории Гондураса[45].

Большое внимание было уделено восстановлению избирательной системы и формированию выборных органов власти. 31 октября 1929 года Монкада своим декретом изменил ст. 109 Избирательного закона, реформировав структуру избирательных округов[46]. 8 мая 1930 года президент США назначил капитана ВМФ США Альфреда Уилкинсона Джонсона председателем Национального избирательного совета Никарагуа[47], а в июле в страну прибыли дополнительные американские силы для обеспечения безопасности на парламентских выборах[48], которые состоялись 2 ноября 1930 года. Либеральная националистическая партия обеспечила себе большинство в палатах Национального конгресса, однако на этот раз активность избирателей была намного ниже, чем в 1928 году. В середине ноября большая часть американского избирательного персонала была эвакуирована из Никарагуа[49], а

Возвращение Сандино

Затишье продолжалось весь 1929 года и продолжилось в 1930, однако в начале мая А. С. Сандино вернулся в страну и 19 июня 1930 года его силы вновь перешли к активным действиям в прибрежных провинциях на северо-западе. Война продолжилась[50], Великая депрессия 1929 года ударила по Никарагуа резким падением цен на кофе. Оставшиеся без работы и средств к существованию работники предприятий, рабочие с плантаций и крестьяне теперь уходили в сельву и пополняли ряды сторонников Сандино, а левые социалисты при поддержке Коминтерна основали Партию никарагуанских рабочих (исп. Partido de Trabajadores Nicaraguenses). Правительство Монкады смогло противопоставить этому только репрессии и аресты в рабочей среде[51]. В 1931 году сандинисты свободно проводили военные операции на севере, востоке и в центральной части страны, а власти США уже рассматривали пути избавления от никарагуанской проблемы. 13 февраля 1931 года ставший государственным секретарём США Генри Стимсон объявил о начале вывода морской пехоты из Никарагуа[52].

Землетрясение Martes Santo

Основная статья: Землетрясение в Манагуа (1931)

В Великий вторник 31 марта 1931 года[53] в 10.15 утра в Манагуа произошло землетрясение амплитудой в 5,8 балла по шкале Рихтера. В этот день рынки, склады и магазины столицы были забиты людьми, которые готовились к Пасхе. Часть из них была погребена под руинами, оставшихся в живых охватила паника, умножившая жертвы. Были разрушены многие общественные здания, а пожары, начавшиеся с аптек, где взорвались легко воспламеняющиеся вещества, охватили целые кварталы столицы[54]. Разрушен был и новый президентский дворец на холме Тискапа, однако в тот день он был пуст. Президент Монкада проводил Пасхальную неделю в своей вилле „Венеция“. В его отсутствие, в 11.00 командующий Национальной гвардией американский генерал Кальвин Б. Мэтьюс ввёл осадное положение[55] и взял на себя руководство ликвидацией последствий землетрясения. Кальвин Мэтьюс по каким-то причинам прямо не уведомил Монкаду о случившемся и тот узнал о событиях в столице от вестового, присланного с телеграфа в Масетепе, где обо всём стало известно из информационных сообщений США. Вечером Монкада прибыл в Манагуа, где остановился у своего племянника, заместителя министра иностранных дел Анастасио Сомосы. 1 апреля правительство на несколько дней переехало в Масаю[54]. К августу 1931 года экономическое положение страны стало ещё более тяжёлым. Для восстановления Манагуа на 12,5 % были повышены налоги, а также введена государственная монополия на продажу спичек и бензина. Латиноамериканские наблюдатели считали, что серьёзно подрывают бюджет страны и расходы на создание Национальной гвардии. Мексиканский консул писал своему правительству: „На гвардию расходуется по 90 000 долларов в месяц, не считая непредусмотренных и чрезвычайных расходов, которые так же покрываются в первую очередь“ [56]. Тем не менее, правительство Монкады продолжило реконструкцию разрушенной столицы[45]

Муниципальные выборы 1931 года

Землетрясение Великого вторника, депрессия и возвращение Сандино серьёзно осложнили ситуацию в стране. Так как предстоявшие в ноябре муниципальные выборы, которые должны были завершить формирование выборных властей на всех уровнях, оказались под угрозой, Монкада 18 июня 1931 года вновь попросил США взять под контроль избирательный процесс в Никарагуа[57]. 11 июля его просьба была удовлетворена и главой наблюдателей на выборах стал майор Чарльз Принс[58]. В сентябре ситуация осложнилась резкой оппозицией консерваторов политике Монкады и манёврами самого президента, пожелавшего сохранить власть и после четырёх лет правления. 10 сентября 1931 года Консервативная партия заявила об отказе от участия в муниципальных выборах[59]. В те же дни посол Никарагуа в Вашингтоне Хуан Баутиста Сакаса предоставил государственному секретарю Стимсону разработанный в Манагуа план конституционной реформы и выборов в Учредительное собрание. Генри Стимсон не возражал против созыва Учредительного собрания, но отверг возможность отмены президентских выборов 1932 года, чем блокировал попытку Монкады продлить президентские полномочия[60]. Муниципальные выборы прошли 1 ноября 1931 года, однако, как отмечали представители США, не решили многих проблем. В пяти охваченных войной департаментах их провести в полном объёме не удалось, консерваторы бойкотировали избирательный процесс в целом, но на местах выступили как независимые кандидаты и имели успех, поставивший под угрозу власть либералов[59].

Президентские выборы 1932 года

Правление Монкады походило к концу, и приближались новые президентские выборы, ставшие основным событием 1932 года. Партизанское движение Сандино успешно продолжалось и 4 января 1932 года главой Национального избирательного совета был назначен американский адмирал Кларк Вудворт[61]. В начале апреля лидеры либералов и консерваторов встретились, чтобы обсудить взаимные гарантии и распределение мест в правительстве, Конгрессе и муниципалитетах после эвакуации войск США[62]. Монкада намеревался сделать кандидатом от либералов Леонардо Аргуэльо, однако не встретил полной поддержки в партии, расколовшейся на две фракции. Большая часть либералов поддержала бывшего претендента в президенты Хуана Баутисту Сакасу, который и стал кандидатом. Консерваторы выдвинули в президенты предшественника Монкады Адольфо Диаса, а в вице-президенты — Эмилиано Чаморро[63]. 30 июня все кандидаты в президенты и в вице-президенты подписали соглашение, по которому гарантировали права политического меньшинства и обязались включить этот принцип в конституцию страны[64]. Через месяц, 27 июля, было восстановлено единство в рядах либералов: все четыре претендента от Либеральной партии подписали „договор чести“, по которому обещали поддержку выдвиженцу от Леона Сакасе в обмен на места сенаторов и депутатов[65]. 3 октября Сакаса и Диас подписали новое соглашение о взаимных гарантиях на период после выборов[64]. Тем временем в октябре 1932 года силы Сандино заняли Сан-Франциско дель Карнисеро в 3 часах пути от столицы, чем вызвали панику, а в ходе избирательной кампании в США кандидат в президенты Франклин Рузвельт выступил против продолжения войны в Никарагуа[56]. Одним из последних актов Монкады стало назначение 19 декабря 1932 года на пост шеф-директора Национальной гвардии, которая должна была перейти под командование никарагуанских офицеров 1 января 1933 года, своего бывшего личного секретаря Анастасио Сомосы[66]. В конце 1932 года президент Монкада уединился на своей вилле „Венеция“ и прибыл в столицу только на церемонию передачи власти[67].

После отставки

Последним появлением Хосе Марии Монкады на политической арене стало 21 февраля 1934 года, когда он прибыл в Манагуа и некоторое время совещался с президентом Х. Б. Сакасой в президентском дворце. В полдень Монкада принял участие в завтраке у посла США Артуро Блисс Лейна вместе с генералом Сомосой. Их беседа у посла шла несколько часов, до 15.00[67], а вечером того же дня национальными гвардейцами был убит прибывший на переговоры в столицу генерал Аугусто Сесар Сандино. После этого Монкада окончательно поселился на вилле „Венеция“, посвятив себя литературной и издательской деятельности. В 1936 году он начал издавать в Манагуа газету „El Liberal“, в 1941 году издал книгу „El Hemisferio de la Libertad“, а в 1942 году „Estados Unidos en Nicaragua“[2]. Он иронично относился к установившему свою личную диктатуру генералу Анастасио Сомосе, и на одной из церемоний откровенно воскликнул, что украшенный бесчисленными военными регалиями президент напоминает ему „лошадь мексиканского грубияна“ (исп. se parecía al caballo de un charro mexicano).

Хосе Мария Монкада Тапиа скончался 23 февраля 1945 года в Манагуа от сердечной недостаточности[45] и был похоронен на Ротонде известных людей Центрального (Восточного) кладбища никарагуанской столицы.

Литературная деятельность

В течение жизни Хосе Мария Монкада не отказывался от работы над литературными произведениями. В бурном 1927 году он успел написать роман „Anacaoma“, который так никогда и не издал, но в 1929 году, став президентом, переиздал романы „Lo Porvenir“, написанный ещё в 1900 году и „El Gran Ideal“, законченный в 1901 году[2].

Личность Х. М. Монкады и её оценки

Известно, что Хосе Мария Монкада не преставал заниматься самообразованием и не любил врачей, адвокатов и священников. Его любимыми авторами были Сервантес (особенно его роман „Дон Кихот“), Марк Туллий Цицерон и Байрон. Монкада восхищался подвигом никарагуанки Рафаэлы Эрреры, двадцатилетней дочери командира форта Инмакулада Консепсьон, возглавившей оборону устья реки Сан-Хуан от англичан в 1762 году. Маноло Куадра отмечал его независимый характер. По его словам Монкада не руководствовался ни личными связями, ни личной выгодой. У него не было друзей и постоянных любовных привязанностей и личные качества Монкады определялись, прежде всего, его рационализмом, индивидуализмом и эгоизмом[2]. В 1908 году Монкада писал в своих „Cosas de Centroamérica“:

Свобода не может существовать для тех народов, которые не умеют ею пользоваться. Необходимо обучать их, ковать их, способствуя тому, чтобы сначала в их национальное сознание проникла идея, состоящая в том, что свобода не более, чем глубокое уважение прав каждого; что свобода – прежде всего обязанность, а не право.
Мир стеснён и страдает ради подлой и ничтожной монеты, а личные экономические интересы всегда торжествуют, пусть даже Родина падает в пропасть. Эта атмосфера душит нас, и не только в Никарагуа, а во всём мире. Сначала жизнь, еда, говорят индивиды, а уж после - идея.
.

Наиболее непримиримым оппонентом Монкады был генерал Аугусто Сесар Сандино, который утверждал:

Генерал Moнкада игнорирует […] потребности и страдания рабочего класса, потому что он не принадлежит к этому коллективу, который вынужден прокладывать себе дорогу тяжелым трудом, своими руками, недоедая и плохо одеваясь […,] он игнорирует […] тяжелую социальную проблему своих сограждан, которые […] воззвали о правосудии, в котором им отказывали.

В Политическом манифесте от 1 июля 1927 года Сандино писал: „У генерала Монкады — этого предателя — нет ни чувства воинского долга, ни патриотизма… Я вызываю на бой этого дезертира, перешедшего на сторону иноземного врага с людьми и оружием.“ [69].

Советский историк Гонионский С. А. так оценивал никарагуанского президента: „этот 55-летний жуир, любитель женщин и вина, жадно тянулся к власти“[3].

Александр Тарасов дал схожую, но более развёрнутую характеристику:

Монкада никаких твердых политических взглядов не имел, он побывал и в партии либералов, и в партии консерваторов, любил шикарно пожить, частенько бывал изрядно пьян и считал себя неотразимым мужчиной. Но поскольку генералу было уже 55 лет, был он изрядно потаскан и обычно нетрезв, то в отношениях с женским полом у этого жуира стали нарастать трудности. Генерала «повело» на малолеток. Одних он запугивал, других — задабривал подарками. Подарки требовали денег[70].

Но у Х. М. Монкады были и защитники. Будущий госсекретарь США полковник Генри Стимсон высоко оценивал военные и организаторские способности Монкады, сумевшего провести свою необученную армию с атлантического побережья Никарагуа через горы и сельву в восточные районы страны и угрожать столице [71]. Карлос Куадра Пасос считал, что Х. М. Монкада, при всех своих недостатках, оставался истинным никарагуанцем[2][72] Рафаэль Элиодоро Вале в своей „Historia de las ideas en Centroamérica“, изданной в 1960 году, утверждал, что Х. М. Монкада оказал влияние на общественную жизнь Гондураса как политический мыслитель. Луис Мена Солорсано считал Монкаду борцом против олигархии, за интересы среднего класса[2].

Загадка истории с платком

В мае 2001 года в т. н. „фонде Сомосы“ архива Института истории Никарагуа было обнаружено письмо Хосе Марии Монкады, написанное им ранним утром 6 февраля 1933 года на вилле „Венеция“ и адресованное Сальвадоре Дебайле де Сомоса, жене генерала Анастасио Сомосы. В письме он упоминает о царившей в Манагуа эйфории вокруг прибытия туда генерала Сандино и о том, что простые никарагуанцы хлопковыми платками вытирали с лидера повстанцев пот, как со статуи Христа в Масатепе, и оставляли их себе как талисманы. Далее письмо содержит неожиданную просьбу Монкады, который выражает желание получить такой же платок:

Попросите у своего мужа, который Вам доверяет, лоскут хлопка, которым вытирался Сандино, пусть он пошлёт его мне, чтобы он хранился здесь, в «Венеции», как талисман […] Если Тачо[примечание 1] не сможет оказать мне эту услугу, возможно, это сделали бы доктор Федерико Сакаса или его брат сеньор Президент, или кто-либо другой из тех, что садились за стол со знаменитым разбойником […] Это юмор, однако он может послужить тому, чтобы дон Тачо, Ваш муж, вспомнил о каторжниках на галере, которых освободил Дон Кихот[примечание 2] или о совете Фабарда, военного писателя, который говорил, что хороший командир никогда не должен спать, доверяя силе соглашений.

1 июня 2001 года письмо было опубликовано правой никарагуанской газетой „LA PRENSA“, что вызвало отразившуюся в прессе общественную дискуссию. Автор книги о правителях Никарагуа Альдо Диас Лакайо считал, что письмо не более, чем слабо завуалированное предупреждение Сомосе не доверять соглашению с повстанцами[73]. Писатель Алехандро Боланьос Гейер, автор книги о мистическом мировоззрении Сандино, так же полностью отрицал всякие суеверные, и, тем более, религиозные, мотивы у материалиста Монкады, но не исключал версии, что письмо Монкады — это просто подделка[74].

Сочинения

  • Moncada, José María Educacion, trabajo y ciencia: (metodo de enseñanza integral). Tegucigalpa. Tipografia Nasional, 1904
  • Moncada, J. M., & Gahan, A. C. (1912). The social world.
  • Moncada, J. M. (1913). Justice!: An appeal to the Executive Power and the Senate of the United States. New York: [s.n.].
  • Moncada, J. M., & Gahan, A. C. (1911). Imperialism and the Monroe doctrine (their influence in Central America).
  • Moncada, J. M., & Gahan, A. C. (1911). Social and political influence of the United States in Central America. New York: s.n
  • Moncada, José María. La revolución contra Zelaya. Memorias del Gral. José María Moncada. Masaya, Nicaragua 193(?). Original. Mecanografiado por Apolonio Palacios, durante la administración Moncada. Fondo Moncada IHNCA.
  • Moncada, José María. Estados Unidos en Nicaragua. Managua, D.N., Nicaragua, C.A. 1942.
  • Moncada, José, María. 1985: „Nicaragua, sangre en sus montañas“. San José, California — USA.»

Напишите отзыв о статье "Монкада Тапиа, Хосе Мария"

Примечания

  1. ↑ Прозвище Анастасио Сомосы.
  2. ↑ Монкада имел в виду эпизод из главы XXII части II романа Мигеля де Сервантеса «Дон Кихот», в котором Дон Кихот освобождает каторжников с галеры, которые вместо благодарности за освобождение закидывают его камнями.
  1. ↑ [www.biografiasyvidas.com/biografia/m/moncada_jose_maria.htm José María Moncada] (исп.). Biografias y Vidas. Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BnkoxjWo Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  2. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 Jorge Eduardo Arellano. [www.elnuevodiario.com.ni/especiales/106672 Pensamiento y personalidad de Moncada] (исп.). El Nuevo Diario (2011). Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BnkpmSKr Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  3. ↑ 1 2 3 4 5 Гонионский С.А., 1965, с. 30.
  4. ↑ Kamman., 1968, с. 13.
  5. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 35.
  6. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 23.
  7. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 24.
  8. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 25.
  9. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 26.
  10. ↑ Идейное наследие Сандино, 1982, с. 125.
  11. ↑ 1 2 Department of State, 1932, с. 71.
  12. ↑ Идейное наследие Сандино, 1982, с. 91.
  13. ↑ Идейное наследие Сандино, 1982, с. 129.
  14. ↑ Идейное наследие Сандино, 1982, с. 178.
  15. ↑ Stimson, 2004, с. 67.
  16. ↑ Stimson, 2004, с. 70-71.
  17. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 29.
  18. ↑ 1 2 Идейное наследие Сандино, 1982, с. 16.
  19. ↑ 1 2 Идейное наследие Сандино, 1982, с. 35.
  20. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 32.
  21. ↑ MacRenato, 1991, с. 104.
  22. ↑ Stimson, 2004, с. 79.
  23. ↑ Идейное наследие Сандино, 1982, с. 37.
  24. ↑ Ramires S. Biografia de Sandino. Managua, 1979 — p.41.
  25. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 47.
  26. ↑ 1 2 Stimson, 2004, с. 78.
  27. ↑ Barquero, Sara L., 1945, с. 213.
  28. ↑ Department of State, 1932, с. 86.
  29. ↑ Cardenal Tellería, 2000, с. 526.
  30. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 75.
  31. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 76.
  32. ↑ Department of State, 1932, с. 91.
  33. ↑ Идейное наследие Сандино, 1982, с. 185.
  34. ↑ 1 2 3 Леонов Н.С., 1975, с. 210.
  35. ↑ Идейное наследие Сандино, 1982, с. 71.
  36. ↑ 1 2 Cardenal Tellería, 2000, с. 530.
  37. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 77.
  38. ↑ Леонов Н.С., 1975, с. 211.
  39. ↑ Леонов Н.С., 1975, с. 212.
  40. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 79.
  41. ↑ Ramírez, Sergio, 1988, с. 102.
  42. ↑ Emilio Portes Gil. Quince años de politica Mexicana. Mexico, 1941 — p. 351.
  43. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 15.
  44. ↑ [www.mined.gob.ni/index.php?option=com_content&view=article&id=495%3Agobernantes&catid=55%3Arubendario&Itemid=58&limitstart=6 Josе MarÍa Moncada Tapia 1929-1933] (исп.). Ministerio de Educacion de Nicaragua. Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6CPTPooVy Архивировано из первоисточника 24 ноября 2012].
  45. ↑ 1 2 3 Juan Antonio Castro Jiménez. [www.mcnbiografias.com/app-bio/do/show?key=moncada-jose-maria Moncada, José María (1871-1945).] (исп.). .MCNBiografias.com. Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6Bnkqq2nn Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  46. ↑ Traña Galeano, Marcia. 2000. Apuntes sobre la historia de Managua. Managua: Aldilá Editor. Р.- 178.
  47. ↑ Kamman., 1968, с. 189.
  48. ↑ Department of State, 1932, с. 56.
  49. ↑ Kamman., 1968, с. 191.
  50. ↑ Леонов Н.С., 1975, с. 213.
  51. ↑ Smith, Hazel., 1993, с. 96.
  52. ↑ Smith, Hazel., 1993, с. 97.
  53. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 95.
  54. ↑ 1 2 Gratus Halftermeyer. [www.manfut.org/managua/terremoto31.html Terremoto del año 1931] (исп.). Historia de Managua. Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6Bnkrxt9x Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  55. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 96.
  56. ↑ 1 2 Леонов Н.С., 1975, с. 215.
  57. ↑ Ramírez, Sergio, 1988, с. 109.
  58. ↑ Department of State, 1932, с. 116.
  59. ↑ 1 2 Department of State, 1932, с. 117.
  60. ↑ MacRenato, 1991, с. 159.
  61. ↑ Ramírez, Sergio, 1988, с. 113.
  62. ↑ Walter, Knut., 1993, с. 26.
  63. ↑ MacRenato, 1991, с. 160.
  64. ↑ 1 2 Walter, Knut., 1993, с. 28.
  65. ↑ Munro, 1974, с. 273.
  66. ↑ Гонионский С.А., 1965, с. 108.
  67. ↑ 1 2 Гонионский С.А., 1965, с. 123.
  68. ↑ Manuel Moncada Fonseca. [www.rebelion.org/docs/110909.pdf Nicaragua 1910-1937: Imposición del dominio yanqui en Nicaragua y Resistencia Sandinista] (исп.). Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6B9XL1qi6 Архивировано из первоисточника 4 октября 2012].
  69. ↑ Идейное наследие Сандино, 1982, с. 38.
  70. ↑ Александр Тарасов. [scepsis.ru/library/id_971.html Между вулканами и партизанами: Никарагуанский пейзаж] (рус.). Научно-просветительский журнал «Скепсис». Проверено 29 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BnksPQl2 Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  71. ↑ Stimson, 2004, с. 54-55.
  72. ↑ Cuadra Pasos, Carlos. Obras II. Colección Cultural Banco de América. Serie Ciencias Humanas Nº 5. 1977.
  73. ↑ Karla Marenco. [archivo.laprensa.com.ni/archivo/2001/junio/01/nacionales/nacionales-20010601-13.html Moncada quería un talismán de Sandino] (исп.). LA PRENSA (1 DE JUNIO DEL 2001 / EDICION No. 22386 / ACTUALIZADA 11:00 pm). Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BnktFHlT Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  74. ↑ [archivo.laprensa.com.ni/archivo/2001/junio/01/nacionales/nacionales-20010601-15.html Alejandro Bolaños afirma: “Moncada no era místico"] (исп.). LA PRENSA (VIERNES 1 DE JUNIO DEL 2001 / EDICION No. 22386 / ACTUALIZADA 11:00 pm). Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BnktoALI Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].

Литература

  • Монкада, Хосе Мария // Латинская Америка. Энциклопедический справочник.. — М., 1982. — С. 232..
  • Гонионский С. А. Сандино. — М.: Молодая гвардия, 1965.
  • Леонов Н.С. Очерки новой и новейшей истории стран Центральной Америки. — М.: Мысль, 1975.
  • Сборник. Идейное наследие Сандино. — М.: Прогресс, 1982.
  • Henry L Stimson. La Política de los Estados Unidos para Nicaragua. — Managua: Aldilà editor, 2004. — С. 112 p.. — ISBN 99924-0-327-6.
  • United States . Department of State. The United States and Nicaragua: a survey of the relations from 1909 to 1932.. — Washington, D.C.: Government Printing Office., 1932.
  • Munro, Dana G. The United States and the Caribbean republics, 1921-1933.. — Princeton: Princeton University Press, 1974.
  • Cardenal Tellería, Marco. Nicaragua y su historia: cronología del acontecer histórico y construcción de la nación nicaragüense. Volume I: 1502-1936.. — Managua: Banco Mercantíl., 2000.
  • Smith, Hazel. Nicaragua: self-determination and survival.. — London: Pluto Press., 1993.
  • Kamman, William. A search for stability: United States diplomacy toward Nicaragua 1925-1933.. — Notre Dame: University of Notre Dame Press., 1968.
  • MacRenato, Ternot. Somoza: seizure of power, 1926-1939.. — La Jolla: University of California, San Diego., 1991.
  • Ramírez, Sergio. El muchacho de Niquinohomo.. — Managua: Editorial Vanguardia., 1988.
  • Walter, Knut. The regime of Anastasio Somoza, 1936-1956.. — Chapel Hill: The University of North Carolina., 1993.
  • Barquero, Sara L. Gobernantes de Nicaragua, 1825-1947. Second edition.. — Managua: Ministerio de Instrucción Pública., 1945.


  • Manolo Cuadra. Memorándumo básico del General Moncada
  • Cuadra Pasos, Carlos. Historia de medio siglo. Ediciones el pez y la serpiente. 1964.
  • Obras I. Colección Cultural Banco de América. 1976.
  • Cuadra Pasos, Carlos. Obras II. Colección Cultural Banco de América. Serie Ciencias Humanas Nº 5. 1977.
  • Gustavo Mercado Sánchez

Ссылки

  • [www.geneall.net/H/per_page.php?id=534570 José María Moncada Tapia * 1871 + 1945] (исп.). Geneall.net. Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BnkuIoKe Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  • Aldo Díaz Lacayo. [www.manfut.org/cronologia/p1v.html José María Moncada.] (исп.). Мanfut. Проверено 16 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BnkuzYNr Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  • Flavio Rivera Montealegre. [archivo.elnuevodiario.com.ni/2000/junio/14-junio-2000/opinion/opinion5.html Datos genealógicos de los Moncada] (исп.). EL NUEVO DIARIO (Miércoles 14 de Junio de 2000). Проверено 16 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BnkvQaWg Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  • [www.flickr.com/photos/uhdigital/6358295667/ General José María Moncada (President of Nicaragua), Fernando Córdoba, Colonel Calvin B. Matthews, and General Anastacio Somoza]. Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BnkvwSgs Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
  • [universal.org/who-where-how/our-locations/nicaragua/in-front-of-la-escuela-jose-maria-moncada.html In front of La Escuela Jose Maria Moncada] (исп.). — Школа имени Х.М.Монкады в Ривасе. Проверено 5 сентября 2012. [www.webcitation.org/6Bnkwcc5c Архивировано из первоисточника 30 октября 2012].
Предшественник:
Адольфо Диас Ресинос 		Президент Республики Никарагуа

1 января 1929 — 1 января 1933 		Преемник:
Хуан Баутиста Сакаса
Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Ramírez, Sergio, 1988
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Монкада Тапиа, Хосе Мария


Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
– Francais ou prince russe incognito, [Француз или русский князь инкогнито,] – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie je vous offre mon amitie. Un Francais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу. Больше я ничего не говорю.]
В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
– Capitaine Ramball du treizieme leger, decore pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] – отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez vous bien me dire a present, a qui' j'ai l'honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно, вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в теле?]
Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
– De grace, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut etre. Vous avez porte les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a vous. Vous etes gentilhomme? [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер… штаб офицер, может быть. Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapteme, s'il vous plait? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C'est tout ce que je desire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]
Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно, превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
– Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fiere chandelle de m'avoir sauve… de cet enrage… J'en ai assez, voyez vous, de balles dans le corps. En voila une (on показал на бок) a Wagram et de deux a Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. – Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C'est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j'ai recu ca. Sacre dieu, c'etait beau. Il fallait voir ca, c'etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l'atoux que j'y ai gagne, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ca. [Да, мой любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7 го под Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы нам трудную работу, можете похвалиться. И ей богу, несмотря на этот козырь (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не видали этого.]
– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]
– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
– Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous etes Russe, j'aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce… [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что то есть, эта…] – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]
– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Монкада_Тапиа,_Хосе_Мария&oldid=80325266»