Монофелитство

Монофели́тство (от греч. μόνος — один, единственный + θέλημα — воля) — христологическая доктрина, признающая одну волю Богочеловека Иисуса Христа. Согласно монофелитству, Христос волит и как Бог, и как человек своей единой волей.

Учение о единоволии Бога ставшего человеком обосновывается необходимостью признания Христа единой личностью и отрицанием разделения его на двух отдельных субъектов Бога и человека. Представление о монофелистве доступно излагается в адресованном императору Византии Мануилу Комнину "Изложении веры Армянской Церкви" святого Нерсеса Шнорали:

О воле разумеем мы не так, чтобы Божеская воля во Христе была противна воле человеческой или человеческая воля Божией, но Единого Существа, сугубым соделавшегося, воля была по разным временам иная - иногда Божественная, когда хотел Он являть силу Божескую, и иногда человеческая, когда хотел показывать смирение человеческое

Доктрина была сформулирована в VII веке патриархом Константинопольским Сергием с подачи папы Римского Гонория, вследствие поиска императором Ираклием церковного единства между халкидонитами и нехалкидонитами (диофизитами и миафизитами) в Византии. Исповедание диофизитами единой воли Богочеловека было в представлении миафизитов достаточным условием для устранения с халкидонизма подозрений в двусубъектности его христологии. Таким образом появлялась возможность уже у миафизитов если не для признания Халкидонского собора, то для отказа от анафемы диофизитству.

Уния на основании единого монофелитского исповедания помогла императору Ираклию объединить не только халкидонитов и нехалкидонитов, но и привлечь к единству с церковью Римской империи «несторианскую» церковь Персии. С принятием диофелитского учения Максима Исповедника в церквях халкидонской традиции монофелитство здесь было объявлено ересью. В церквях нехалкидонской традиции, отвергающих как ересь диофелитство, единство воли Христа исповедуется как православная, естественная и неотъемлемая составляющая миафизитской христологии.

Полемическая природа термина монофелитство

В церквях халкидонской богословской традиции (Римо-католичество и Греко-православие) в течение многих веков распространено неверное представление о монофелистве, как о доктрине учащей о только божественной воле во Христе, и отсутствии у него человеческой воли. В связи с этим монофелитство здесь представляется как разновидность монофизитства и способом склонения православных к единству с монофизитами. Такое представление является естественным следствием недобросовестной конфессиональной апологии, в которой богословами-халкидонитами миафизитские Древневосточные православные церкви назывались «монофизитскими церквями» и им приписывалось исповедание Христа только Богом, но не человеком. Естественно, если Христос монофизитов только Бог, то и волит Он только как Бог.

Как и в случае с монофизитством, термин монофелитство не является аутентичным именованием доктрины к которой он прилагается. Термин возник лишь через несколько веков после создания учения о единоволии Богочеловека вследствие борьбы апологетов халкидонизма против богословия нехалкидонских церквей. Слова «монофелитство», а равно и других производных от «моно фелима» не знали не только патриарх Сергий и папа Гонорий, но не знали такого выражения и их идеологические противники. Существование такого термина невозможно подтвердить по источникам времен унии и борьбы с нею. Во всех случаях, в том числе в трудах Максима Исповедника, понятие единой воли Богочеловека Христа по-гречески обозначалось как «эн фелима». После появления полемического термина монофизитство в конце VII века, появляется и термин монофелитство, призванный, по аналогии с ересью о только одной, единственной (божественной) природе во Христе, обозначать и ересь о Его только одной, единственной (Божественной) воле.

История монофелитской унии

Создание монофелитства через доктринальное обоснование моноэнергизма возводится к деятельности Константинопольского патриарха Сергия I, сторонника миафизитской дохалкидонской христологии, искавшего пути к компромиссу со сторонниками Халкидонского собора, для объединения пасомой им церкви. Идея единства церкви поддерживалась императором Ираклием, желавшим на основе религиозного единства подданных укрепить и политическое единство империи, а также обрести союзников среди восточных христианских народов пред лицом военных угроз со стороны Персии.

Проблема количества воль во Христе непосредственно вытекала из общих христологических проблем, в частности из споров относительно количества во Христе действий (греч. энергий). В дохалкидонском богословии действие относилось к ипостаси, то есть Субъектом действия был Сам Христос, почему и признавалось Его одно богочеловеческое действие (моноэнергизм). Соответственно, при исповедании двух отдельных действий Божества и человека, как это было в Несторианстве, возникало подозрение в разделении Христа на двух Субъектов.

Призванный объяснить исповедание двух природ во Христе знаменитый томос папы Льва I, ввёл в христологию доктрину природных действий (диоэнергизм). Согласно этой доктрине действие относится не к ипостаси, а к природе. То есть субъектами действия в Богочеловеке Иисусе Христе являются две природы: «Каждая из двух природ в соединении с другой действует так, как ей свойственно: Слово делает свойственное Слову, а плоть исполняет свойственное плоти». Такое учение, по которому «природы действуют как им свойственно», вызвало резкое отторжение со стороны богословов Александрийской школы и привело к анафеме томоса Льва с их стороны. Как неоднозначный и способный породить конфликт, вопрос природного диоэнергизма даже не был рассмотрен на Халкидонском соборе. Это и позволяло призвать миафизитов к принятию Халкидона на основании моноэнергизма.

В 633 году на соборе в Александрии усилиями патриарха Кира была заключена уния между двумя противоборствующими партиями Александрийского патриархата. В основу соглашения легли 9 пунктов, важнейший из которых гласил: «Один и тот же Христос и Сын совершает Божеское и человеческое единым Богомужним действием». Собор был завершен торжественной литургией и общим причастием, и о результатах достигнутого объединения было сообщено императору и патриарху Сергию. Естественно, как у всякого компромисса, у моноэнергистской унии были и свои противники с обеих сторон. Радикальные миафизиты возражали против исповедания двух природ, а радикальные диоэнергисты возражали против единого действия. В частности, противником моноэнергизма был Иерусалимский патриарх Софроний, который, стоя на позициях Томоса Льва, резко выступил против моноэнергизма. Патриарх писал: «Он (Иисус Христос) познается нераздельно в двух природах и действует натурально по двум Своим естествам».

Поскольку моноэнергизм, как доктрина противоречившая учению папы Льва вызывало возражения, Римский папа Гонорий I, будучи сам сторонником единства, предложил патриарху Сергию не затрагивать вопрос действий вообще, но строить объединительное исповедание на основе единства воли Христа. В своем послании патриарху, он писал: «Единую волю исповедуем Господа Иисуса Христа». Учение о единоволии Богочеловека не затрагивало ни чьих воззрений, поскольку догматизированного учения о воле еще не существовало и о воле ничего не говорилось не только в Халкидонском оросе, но и в томосе Льва. Так, отказавшись от объединения Церкви на основании единого исповедания моноэнергизма, патриарх Сергий и император Ираклий призвали церковь к объединению на основании исповедания монофелиства. Постепенно к единому вероисповеданию патриарха Сергия стали присоединяться все больше кафедр во всех регионах империи.

С предложением к объединению в вере, император Ираклий обратился и к Армянской апостольской церкви послав католикосу Езру своё «Изложение веры». Католикос Езр обратился к армянским богословам под руководством митрополита Сюнийского Матусаги с предложением, чтобы они, изучив документ, вынесли о нём своё суждение. Ими было высказано мнение, что в общем и в целом исповедание приемлемо, если убрать из него упоминание Халкидонского собора. На поместном Каринском соборе ААЦ 633 года, император Ираклий и патриарх Сергий предложили армянской стороне новый документ, который и был принят к общему согласию, что было подкреплено общей литургией и причастием.

При всем при этом, только в 638 году император Ираклий издал свой Экфесис (Изложение веры), в основе которого лежало послание патриарха Сергия: «Совершенно нечестиво признавать во Христе двух, противоположно волящих. Если Несторий не осмеливался говорить о двух волях, а напротив указывал на тождество воли, то, каким образом, возможно для православных признавать во Христе две воли? Нужно строго держаться церковного учения и признавать во Христе воплотившемся только единую волю». Таким образом, усилиями императора и патриарха, при поддержке папы, исповедание во Христе двух природ при единой воле, стало единой верой практически всей Вселенской церкви.

Последующие после Гонория папы, видя связь между монофелитством и моноэнергизмом, отвергли Экфесис, что естественно породило длительное противоборство между Римом и Константинополем. С проповедью учения монаха Максима Исповедника, при поддержке папы Римского Мартина I, в Западной церкви стало распространяться диофелитское учение. Смысл учения Максима Исповедника состоял в том, что воля является принадлежностью разумной природы, а потому во Христе при двух природах должно быть и две природные воли. С утверждением на Западе учения Максима, монофелитство было осуждено как ересь папой Мартином I на Латеранском соборе в 649 году, за что сам папа был арестован и сослан императором Константом II. Был арестован и осуждён скрывающийся в Риме от гнева императора и Максим Исповедник, который был объявлен в Византии еретиком и государственным преступником.

Ситуация кардинально поменялась с приходом к власти в 668 году проримского императора Константина Погоната. Монофелитство было объявлено христологической ересью и осуждено церковью Византии в 680—681 на Третьем Константинопольском соборе (Шестом Вселенском). Только в период правления императора Филиппика (711—713) монофелитство было восстановлено, что подтвердил собор 712 года, созванный при патриархе Иоанне VI. После убийства императора решение собора признали принятыми как икономическая уступка императору, а патриарх Герман I в 715 году торжественно анафемствовал монофелитов.

В свою очередь, Древневосточными церквями диофелитство рассматривается как радикальная христологическая ересь. Монофелитство же, как особая гибридная христологическая доктрина, утратив смысл объединительного компромисса и будучи разновидностью халкидонского диофизитства, тоже было отвергнуто ими. Но в плане учения о воле, в контексте общей миафизитской христологии, Древневосточные церкви по-прежнему исповедуют одну богочеловеческую, личностную волю Иисуса Христа.

См. также

• Диофелитство
• Максим Исповедник
• Христология

Литература

Творения Святых Отцов

1. Прп. Иоанн Дамаскин [aleteia.narod.ru/damaskin/ist-pref.htm Источник знания] Пер. с греч. и коммент. Д.Е. Афиногенова, А.А. Бронзова, А.И. Сагарды, Н.И. Сагарды. — М.: Индрик, 2002. — 416 с. — (Святоотеческое наследие. Т. 5)

Научно-богословская литература

1. Jean Meyendorff. Le Christ dans la Theologie Byzantine. Paris, 1968. (На английском: John Meyendorff. Christ in the Eastern Christian Thought. New York, 1969. Русский перевод: Прот. Иоанн Мейендорф. «Иисус Христос в восточном православном богословии». М., 2000.)
2. Еп. Григорий (В. М. Лурье). История византийской философии. Формативный период. СПб., Axioma, 2006. XX + 553 с. ISBN 5-901410-13-0 [axioma.spb.ru/z_byz_phil/contents.htm Оглавление]
3. В.В. Болотов [www.omolenko.com/photobooks/bolotov4.htm#Nav «Лекции по истории древней Церкви». Том 4]
4. А.В. Карташёв [www.magister.msk.ru/library/bible/history/kartsh01.htm Вселенские Соборы] Париж, 1963

Отрывок, характеризующий Монофелитство

– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.