Монпарнас

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Достопримечательность
Монпарнас

Вид на Монпарнас с Эйфелевой башни

Монпарна́с (фр. Montparnasse — гора Парнас) — район на юге Парижа, на левом берегу Сены. Как и остальные кварталы на окраине Парижа, он был включён в состав города лишь 1 января 1860 года и дал название 43-му кварталу, который является частью XIV парижского округа. Район, который в наше время принято называть Монпарнасом, выходит далеко за границы административного квартала.

Название ему дали насмешники-студенты XVII века.





История

Для строительства бульвара Монпарнас (Boulevard du Montparnasse) в 1760 году потребовалось выравнивание холма. В годы Французской революции тут открылось множество танцевальных залов и кабаре.

Квартал Монпарнас стал популярным в начале 20-го века во время так называемых Années folles, когда здесь в легендарных кафе и кабачках стала собираться вся творческая интеллигенция. В начале 20-го века сюда приезжали писатели, скульпторы, художники, поэты и музыканты со всего мира, чтобы найти себе дешёвую квартиру/комнату, как например в многонациональном общежитии «Улей».

В то время, как бедная творческая диаспора боролась за своё существование, богатые американцы, такие как Пегги Гуггенхайм, Гарри Кросби и Эдит Уортон, приезжали на Монпарнас, чтобы зарядиться творческой атмосферой квартала. Молодой миллионер Кросби основал в 1927 вместе со своей женой известное издательство «Блэк Сан Пресс»[1], и издавал книги Д. Г. Лоуренса, Эрнеста Хемингуэя, Харта Крейна и других. Поэт Макс Жакоб сказал как-то, он приехал на Монпарнас, «чтобы грешить». Марк Шагал выразился более сдержанно: «Я хотел увидеть своими глазами то, о чём я столько слышал. Эта революция глаза, ротация цветов, которые вдруг неожиданно смешиваются с другими цветами и превращаются в поток линий. В моём городе такого не было.»

Не только деятели искусства поселялись в квартале, но и вынужденные эмигранты, например, Ленин, Троцкий и Петлюра.

В ходе Второй мировой войны художники и писатели были вынуждены покинуть город, так как многие из них были евреями или/и беженцами. Многие были убиты нацистами. Произведения менее известных авторов уничтожались и рассеивались по всему миру.

С тех пор Монпарнасу так и не удалось достичь былой славы и размера.

Кафе и бары

Кафе и бары были излюбленными местами встреч, где рождались и развивались новые идеи. Центр жизни Монпарнаса в то время находился вокруг перекрёстка Вавен (carrefour Vavin), который в 2000 году переименовали в площадь Пикассо.[2] В великих кафе, составивших славу Монпарнаса, — Le Dôme, La Closerie des Lilas, La Rotonde, Le Select и La Coupole — можно было за небольшую сумму зарезервировать стол на всю ночь. Эти кафе существуют и по сей день, но предназначены уже для более обеспеченных людей.

Иногда деятели искусства засыпали за столом, официантам не было позволено их будить. Часто случались споры и жаркие дискуссии, нередко причиной чему было чрезмерное потребление алкоголя. Нередки были и драки, но полиция в них никогда не вмешивалась. Во многих кафе за обед можно было расплатиться картиной. Так в этих кафе собрались коллекции картин, за которые могли бы побороться величайшие музеи современности.

Культура и достопримечательности

Театр

Наибольшее количество театров квартала располагается в окрестностях улицы Гэте (Rue de la Gaité) и бульвара Эдгар (Boulevard Edgar). О «прекрасной эпохе» напоминает красивый фасад Театра Монпарнаса (Théâtre Montparnasse), на первом этаже которого находится популярное бистро. На бульваре Эдгар расположен Театр Пош (Théâtre de Poche), самый маленький театр Парижа.

Музеи

Рядом с Башней Монпарнас находится Дом-музей Бурделя с выставленными в нём работами Антуана Бурделя, имя которого дало название улице, где он жил.

Музей Монпарнаса, открытый в 1998, финансируется мэрией округа. В нём представлены картины художников, любителей искусства и просто друзей квартала. Летом 2005 во время выставки «Montparnasse déporté» были выставлены работы еврейских деятелей искусства Монпарнаса, которых преследовали нацисты.

Здания

Достойными внимания зданиями являются Парижская обсерватория, бывшие таможни Клода-Николя Леду (XVII век) и катакомбы, а также башня Монпарнас со смотровой площадкой на высоте 209 м.

Деятели искусства, проживавшие на Монпарнасе

См. также

Напишите отзыв о статье "Монпарнас"

Примечания

  1. Фил Бейкер «Абсент» ISBN 5-86793-193-5 — [lib.aldebaran.ru/author/beiker_fil/beiker_fil_absent/ онлайн версия]
  2. [mir.afisha.ru/guide?id=406469&city=&section_id=1165631&subsection_id=1165638 Монпарнас на афиша-мир.ру]

Литература

  • Жилище славных муз: Париж в литературных произведениях XIV—XX веков. М.: Московский рабочий, 1989
  • Аполлинер Г. Слоняясь по двум берегам. Фарг Л.-П. Парижский прохожий. СПб: Изд-вл Ивана Лимбаха, 2004

Отрывок, характеризующий Монпарнас

– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.