Монро, Джеймс
Дже́ймс Монро́ (англ. James Monroe, 28 апреля 1758 года, Вашингтон-Пэриш, штат Виргиния, — 4 июля 1831 года, Нью-Йорк) — американский политический и государственный деятель, пятый президент США (1817—1825), один из организаторов Луизианской покупки и разработчик внешнеполитической концепции, получившей название доктрина Монро.
Содержание
Биография
Семья
Джеймс Монро родился 28 апреля 1758 года в Вашингтон-Пэриш, (округ Уэстморленд, штат Виргиния), в семье небогатого плантатора. Его родители поженились в 1752 году. Из пяти рожденных детей четверо дожили до зрелого возраста. Прадед Джеймса по отцовской линии иммигрировал в Америку из Шотландии в середине XVII века.
Образование и военная служба
Учился в частной школе пастора Арчибальда Кэмпбелла, а с 16 лет — в Колледже Вильгельма и Марии в Уильямсбурге, бывшем тогда столицей Виргинии. В 1775 году, когда началась революционная война, Монро вступил в вирджинский полк континентальной армии и уже в 18 лет был произведен в офицеры. Участвовал в боях при Лексингтоне и Конкорде. Весной следующего года он ушел из колледжа и вступил в континентальную армию. В 1778 году он получил звание подполковника. С 1780 по 1783 год Монро изучал юриспруденцию под руководством Томаса Джефферсона.
Брак и дети
16 февраля 1786 года Джеймс Монро женился на Элизабет Кортрайт. Церемония была в Нью-Йорке. У них было трое детей:
Монро осуществил свою юношескую мечту, став хозяином обширных плантаций. Но его старания в сельском хозяйстве оказались тщетными. Его роскошный образ жизни часто приводил к необходимости продажи имущества для уплаты долгов.
Ранняя политическая карьера
Политика Виргинии
В 1782 г. Монро был избран в палату депутатов Виргинии, с 1783 по 1786 год был делегатом Конгресса конфедерации. Выступал за быстрое и систематичное освоение американского запада. Виргиния не полностью ратифицировала Конституцию и Монро баллотировался в Палату Представителей в Конгресс от Виргинии, но потерпел поражение от Джеймса Мэдисона. В 1790 году он был избран сенатором Соединенных Штатов. Вскоре он вступил в Демократическо-республиканскую фракцию во главе с Джефферсоном и Мэдисоном и в 1791 году стал лидером партии в Сенате.
Посол во Франции
В 1794 году Монро был назначен послом США во Францию. На своем посту ему удалось освободить всех американцев, заключенных во французских тюрьмах, в том числе маркиза Лафайета. Друг французской революции, Монро попытался убедить Францию, что политика Вашингтона не в пользу Великобритании. Но американские политики встали на сторону Англии, подписав Договор Джея в Лондоне, чем Монро был ошеломлен. Находясь в состоянии войны с Англией, Франция возмущена этим поступком США. Вашингтон смещает Монро с должности посла Франции из-за неэффективности и неспособности защитить интересы своей страны. Монро уже давно был обеспокоен неблагоприятным иностранным влиянием на президента. В 1785 году испанский дипломат Дон Диего де Гардоги пытался убедить Конгресс позволить Испании перекрыть реку Миссисипи для американцев в течение 30 лет. Монро видел, как сильно влияние советников на стареющего президента, особенно Александра Гамильтона, державшего сторону Великобритании. Он выступает против Договора Джея, подписанного в 1794 году, и резко критикуется со стороны президента. Вашингтон обвинил его в поддержке революционной Франции.
Губернатор Виргинии и дипломат
Находясь вне политики, Монро возвращается к юридической деятельности, пока в 1799 году не избирается губернатором Виргинии, и оставаясь на этой должности до 1802 года. Президент Джефферсон посылает Монро во Францию, чтобы помочь Роберту Ливингстону вести переговоры о покупке Луизианы у Франции. В 1806 году он вел переговоры с Англией, чтобы отменить договор Джея 1794 года. Новый договор прочил десять лет мира и высоко-прибыльной торговли для американских купцов, но Джефферсон был по-прежнему настроен враждебно к этому договору. Когда Монро и Великобритания подписали продление договора, известное как договор Монро-Пинкни в декабре 1806 года, Джефферсон принял решение отклонить его, а не представлять в сенат. Все это привело к войне в 1812—1815 годах между США и Великобританией.
Выборы 1808 года
Видя, что внешняя политика Монро была отвергнута, Джефферсон пытался завербовать Монро в своё дело и выдвинул его кандидатуру на президентских выборах 1808 года. Но на выборах победил Джеймс Мэдисон, кандидат от республиканцев.
Государственный секретарь и военный министр
Монро вернулся в палату депутатов Виргинии, затем был избран на второй срок на пост губернатора Вирджинии в 1811 году, но служил лишь четыре месяца. В апреле 1811 он стал государственным секретарем. Он не участвовал в войне с Великобританией, в отличие от президента Мэдисона. Война складывалась очень плохо для США, поэтому Мэдисон обратился к Монро за помощью, назначив его военным министром в сентябре 1814 года. Монро ушел с поста государственного секретаря 1 октября, но никто не был назначен на эту должность, чтобы он продолжал делать свою работу. Таким образом, с 1 октября 1814 года по 28 февраля 1815 года Монро фактически владел и постом в кабинете министров. Он сформулировал планы наступления и вторжения в Канаду, чтобы выиграть войну, но в феврале 1815 года был ратифицирован мирный договор и армия двинулась на север. Поэтому Монро ушел с поста военного министра и был официально назначен государственным секретарем. Он остался на этой должности по 4 марта 1817 года, когда он выступил в качестве нового президента Соединенных Штатов.
Президентство 1817—1825: Эра доброго согласия
Назначения и политика
Монро провел сбалансированный выбор своего кабинета, назначив южанина Джона Кэлхуна военным министром, северянина Джона Куинси Адамса государственным секретарем. Оказалось, что Адамс отличный дипломат, а Келхун преобразовал Министерство обороны в лучшую сторону. По политическим мотивам Монро решил не предлагать Генри Клею должность государственного секретаря, чем лишил себя выдающегося дипломата с Запада.
Монро в значительной степени игнорирует старые направленности в формировании кабинета, что позволило снизить политическую напряженность, и что дало начало «Эре Доброго Согласия». Для создания национального доверия он провел два тура по стране в 1817 году. Все это приводит к отсутствию сильной оппозиции, тайные собрания республиканской фракции перестают проводиться, и на некоторое время Республиканская партия прекращает свою работу.
Внутренние улучшения
Во время его президентства, Конгресс потребовал высокие субсидии для внутренних улучшений, таких как улучшение Камберленд-роуд. Монро наложил вето на Камберленд-роуд-билль, который предусматривает ежегодное улучшение дорог, потому что он считал его неконституционным для Правительства.
Миссурийский компромисс
«Эра Доброго Согласия» продолжалась до 1824 года, когда Эндрю Джексон предположил коррупционный характер избрания председателем Палаты представителей Джона Куинси Адамса. Популярность Монро, однако, оставалась неизменной. Паника 1819 года вызвала болезненную экономическую депрессию. Поправки к законопроекту о постепенной ликвидации рабовладения в Миссури в Конгрессе встречают яростные дебаты. Миссурийский компромисс разрешил конфликт, позволив населению территории Миссури сформировать правительство и принять Конституцию штата, принял этот штат в Союз, равноправным с прежними штатами и в это же время принял в Союз свободный штат Мэн. Отныне и навсегда рабство запрещалось севернее 36° 30' с. ш. Миссурийский компромисс продолжался до 1857 года, когда он был признан Верховным Судом США неконституционным.
Внешняя политика
Доктрина Монро
После наполеоновских войн, почти вся Латинская Америка восстала против испанского и португальского владычества и объявила о своей независимости. США приветствовала это известие. Адамс предложил задержать официальное признание этих стран до той поры, пока США не укрепит свои позиции во Флориде. Эта проблема была усилена претензиями России на побережье Тихого океана, и европейским давлением. Европейцы хотели вернуть Латинской Америке статус колонии. В марте 1822 года Монро сообщил конгрессу, что постоянные стабильные правительства были созданы в Соединенных провинциях Ла-Платы (современная Аргентина), Чили, Перу, Колумбии и Мексике. Джон Куинси Адамс, под руководством Монро, пишет инструкции для послов этих новых стран. Они заявили, что политика Соединенных Штатов готова поддержать республиканские институты власти и заключать торговые договоры на основе режима наибольшего благоприятствования нации. Соединенные Штаты будут поддерживать межамериканские конгрессы, посвященные развитию экономических и политических институтов, принципиально отличающиеся от существующих в Европе. Артикуляции «американской системы» отличались от «европейской» основным принципом политики Монро в отношении Латинской Америки. Монро гордился, что Соединенные Штаты были первой страной, признавшие независимость латиноамериканских государств и ставшие примером для остального мира за его поддержку «дела свободы и человечности».
2 декабря 1823 года Монро обратился к Конгрессу с посланием, которое позже получила название «Доктрины Монро». Она провозглашала, что Америка должна быть свободной от будущей европейской колонизации и свободной от европейского вмешательства в дела суверенных стран. В ней также заявлялось намерение Соединенных Штатов Америки оставаться нейтральной в европейских войнах и войнах между европейскими державами и их колониями, и рассматривать новые колонии или вмешательство в политику независимых стран в Северной и Южной Америке, как враждебные акты в отношении Соединенных Штатов.
Доктрина Монро постановила, что Соединенные Штаты считают Западное полушарие не местом для европейской колонизации; что любые будущие усилия, для заполучения политического контроля в полушарии или нарушения независимости существующих государств будут рассматриваться как враждебный акт; и, наконец, что в мире существуют две различные и несовместимые политические системы. Поэтому Соединенные Штаты обещали воздерживаться от вмешательства в европейские дела и потребовали у Европы воздерживаться от вмешательства в американские дела.
«…Мы будем рассматривать любую попытку с их стороны (европейских держав) распространить свою систему на любую часть нашего полушария опасной для нашего спокойствия и безопасности». Предпринять такую попытку, по словам президентского послания, было невозможно, «не ставя под угрозу наш мир и счастье».[2].
Испания и Флорида
Переговоры с Испанией о покупке Флориды оказались в плачевном состоянии, особенно после вторжения генерала Эндрю Джексона на эту территорию. Но в основном за счет умелой работы Джона Куинси Адамса, был подписан договор с Испанией в 1819 году по которому Флорида была передана Соединенным Штатам в обмен на $ 5.000.000 и отказ от любых претензий на Техас.
Штаты, принятые в союз
- Миссисипи — 10 декабря 1817
- Иллинойс — 3 декабря 1818
- Алабама — 14 декабря 1819
- Мэн — 15 марта 1820
- Миссури — 10 августа 1821
Поздняя жизнь
4 марта 1825 года, когда срок его президентства закончился, Джеймс Монро переехал в своё имение Монро Хилл. Монро много задолжал во время своего пребывания в обществе. В результате он был вынужден продать Хайленд-Плантейшен. На протяжении всей своей жизни, он не был финансово состоятельным, и плохое состояние здоровья его жены усугубило ситуацию.
Смерть
После смерти жены в 1830 году, Монро переехал в Нью-Йорк, чтобы жить со своей дочерью Марией Эстер Монро Гувернер. Джеймс Монро умер от сердечной недостаточности и туберкулеза 4 июля 1831 года, став третьим президентом, умершим 4 июля. Первоначально был похоронен в Нью-Йорке в семейном склепе Гувернеров в Нью-Йорке. Двадцать семь лет спустя в 1858 году он был повторно захоронен в окружении президентов в Голливуде, на кладбище в Ричмонде. Гробница Джеймса Монро — Национальный исторический памятник США.
Монро является последним президентом США, чьего дагеротипного изображения не существует.
Библиография
Напишите отзыв о статье "Монро, Джеймс"
Примечания
- ↑ [www.adherents.com/people/pm/James_Monroe.html The Religious Affiliation of 5th U.S. President]
- ↑ Севостьянов Г. Н. История США в 4-х томах / Севостьянов Г. Н.; — Москва : Наука, 1985. — 685 с стр. 298
Ссылки
- [america-xix.org.ru/library/monroe-inaugurals/ Инаугурационные речи президента США Джеймса Монро] в русском переводе
- Джеймс Монро /Все о США//usa-info.com.ua/presidents/5_monroe.html
- [www.ashlawnhighland.org/ The Presidential Home of James Monroe (College of William and Mary)]
- [www.yale.edu/lawweb/avalon/presiden/monroepa.htm The Papers of James Monroe] at the Avalon Project (includes Inaugural Addresses and other materials)
- [www.loc.gov/rr/program/bib/ourdocs/Monroe.html Monroe Doctrine and related resources at the Library of Congress]
- [www.algerclan.org/cgi-bin/igmget.cgi/n=Alger?I8949 A genealogical profile of the President]
- [www.whitehouse.gov/history/presidents/jm5.html White House Biography]
- [www.doctorzebra.com/prez/g05.htm James Monroe’s Health and Medical History]
| ||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||
Отрывок, характеризующий Монро, Джеймс
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».
В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
