Монтгомери, Габриэль де Лорж

Габриэль де Лорж, граф де Монтгомери
Gabriel de Lorges, comte de Montgomery
Габриэль де Монтгомери
Род деятельности:	придворный, военачальник
Дата рождения:	5 мая 1530(1530-05-05)
Место рождения:	шато Дюси
Подданство:
Дата смерти:	26 июня 1574(1574-06-26) (44 года)
Место смерти:	Париж

Габриэль I де Лорж, граф де Монтгомери (фр. Gabriel de Lorges, comte de Montgomery), (5 мая 1530, Дюси — 26 июня 1574, Париж) — нормандский аристократ, невольный убийца короля Генриха II. Активный участник Религиозных войн во Франции.

Семья

Габриэль был сыном Жака I де Лоржа, графа де Монтгомери, и Клод де ля Буасьер, графини де Дюси. Род Монтгомери ещё в XI веке разделился на нормандскую и шотландскую ветви. Отец Габриэля, владевший имениями на севере Франции, служил капитаном шотландской гвардии при Франциске I (эту должность унаследовал потом Габриэль). Однако прославился он не только ратными подвигами. Бытовала байка о том, что в 1521 году Жак де Монтгомери нечаянно ранил молодого короля во время игры в снежки. Вот как описывает этот случай А. Дюма:

Игра была эта небезопасная, хотя и довольно в ту пору распространённая. Игроки делились на две партии: одна защищала дом, другая штурмовала его снежками… После игры решили согреться. Огонь в камине погас, и все молодые эти сорванцы, толкаясь и крича, хотели сами его разжечь. Жак первый подскочил к камину с горящей головешкой в руках и, столкнувшись с замешкавшимся Франциском, нечаянно сильно ударил его раскалённой головешкой по лицу. Король отделался, по счастью, только раной, впрочем, довольно тяжёлой, и некрасивый рубец, оставшийся от неё, послужил основанием для новой моды, введённой тогда Франциском I: длинных бород и коротких волос.

Если этот эпизод действительно имел место, остаётся только поразиться совпадению судеб отца и сына Монтгомери, нанесших увечия своим королям.

Смерть короля

С 28 по 30 июня 1559 года в Турнельском дворце в Париже проходил турнир, посвящённый браку дочери короля Елизаветы с Филиппом II Испанским и сестры короля Маргариты с герцогом Савойским. На второй день, когда соревнования уже близились к концу, Генрих II, потерпевший в конном поединке с Монтгомери поражение, потребовал от графа реванша. Габриэль, при виде разгорячённого короля, отказался. Тем не менее, Генрих не унимался. На беспокойство королевы он ответил: «Я посвящаю эту схватку вам». Пришпорив лошадей, противники помчались друг на друга. Забрало королевского шлема сдвинулось, и, когда бойцы поравнялись друг с другом, обломок копья Габриэля случайно впился королю в лицо, войдя в правый глаз и выйдя из уха. Теряя сознание, Генрих попросил слуг не обвинять Монтгомери в умышленном убийстве, так как виноват был он сам.

Рана оказалась смертельной; не спасло даже вмешательство лучшего хирурга того времени мэтра Амбруаза Паре. 10 июля 1559 года король скончался. Монтгомери был отстранён от службы и уехал в Англию.

Гугенот

В Англии Габриэль стал изучать теологию и в конце концов принял идеи Реформации. Вернувшись во Францию, он поселился в Нормандии: часовню Сен-Жермен в своем замке он перестроил в протестантскую церковь. Габриэль был в дружеских отношениях с гугенотскими вождями: в Нормандии его посещали адмирал Колиньи и принц Конде. Но Монтгомери всё же не принимал активного участия в политической борьбе до конца правления Франциска II. После того как власть в лице Гизов и Екатерины Медичи начала открыто истреблять протестантов, граф решил защищать своих собратьев по вере с оружием в руках. Начиная с битвы при Дрё (1562), не было такого сражения, в котором бы он не отличился.

Монтгомери чудом уцелел в Варфоломеевскую ночь: какой-то раненый гугенот переплыл Сену, чтобы предупредить его о начавшейся резне. Габриэль бежал из Парижа в Бурж, внезапно напал на город и захватил его. Оттуда он направился в Руан, где поднял восстание, благодаря которому вся Нормандия перешла под власть гугенотов. Потом он помчался в Ла-Рошель и способствовал тому, что осада крепости стоила королевским войскам 40 000 жизней. После почётной капитуляции Ла-Рошели Габриэль вместе с конным отрядом бросился в Сансерр, где из горстки кое-как вооружённых жителей создал отряд, который в течение четырёх месяцев выдерживал осаду шеститысячного королевского корпуса и сдался только на весьма благоприятных условиях.

Успешно повоевав на континенте, Монтгомери вновь отплыл в Англию, где вел переговоры с Елизаветой об оказании военной помощи гугенотам. Правительство Франции несколько раз поднимало вопрос об экстрадиции графа, но королева Англии отвечала отказом.

Гибель

В 1574 году Габриэль во главе шеститысячного отряда высадился вместе со своими старшими сыновьями Жаком и Габриэлем на полуостров Котантен. Навстречу ему было отправлено три армии, руководимые маршалом Франции, герцогом де Мантиньоном. Монтгомери со своими людьми засел в Сен-Ло, герцог осадил его. Силы были слишком неравны, и Габриэль с небольшим кавалерийским отрядом бежал за помощью в Домфрон. Однако главной целью похода Мантиньона было не взять Сен-Ло, а захватить Монтгомери. Маршал осадил Домфрон. Монтгомери сопротивлялся отчаянно, но когда кончились запасы еды и пороха, а из осаждаемых в живых осталось только 14 человек, капитулировал при условии, что ему сохранят жизнь. Но слишком велика была ненависть к графу вдовы убитого им Генриха II. Екатерина Медичи, пользуясь всей полнотой власти (Карл IX в тот момент умер, а будущий Генрих III находился в пути из Варшавы в Париж), отдала приказ казнить Монтгомери. Граф простился с жизнью 26 июня 1574 года на Гревской площади. Имущество его было конфисковано, потомки лишены титула. Перед смертью Монтгомери сказал палачу: «Передай моим детям, что если они не возвратят того, что у них отобрали, я прокляну их из могилы».

Сыновья графа выполнили последнюю волю отца: двое из них впоследствии стали графами де Монтгомери. В начале XVII века Габриэль II построил в Дюси новый замок, как бы символизирующий возвращение своих законных владений.

Семья

В 1550 году Габриэль женился на Изабо де ля Туш. У них было 4 дочерей (Сюзанна, Елизавета, Клод, Роберта) и столько же сыновей:

• Жак II (1551—1590)
• Гедеон (ум. 1596)
• Жиль (1558—1596)
• Габриэль II (1565—1635)

Наследие и память

О графе де Монтгомери пишет в своих мемуарах аббат Брантом. Мадам де Лафайет в романе «Принцесса Клевская» весьма подробно описывает сцену гибели Генриха II. Габриэль — главный герой романа Александра Дюма-отца «Две Дианы». Главная интрига произведения (любовь Габриэля и Дианы де Кастро, дочери Дианы де Пуатье) — чистый вымысел, так же, как и версия о том, что Монтгомери умышленно убил короля, отомстив за гибель своего отца. Однако метания героя между двумя политическими партиями (Габриэлю симпатизируют и герцог де Гиз, и адмирал Колиньи) похожи на те, что происходили на самом деле.

Поединок между Монтгомери и королём стал последним в истории европейских рыцарских турниров. Нелепая смерть Генриха II явилась формальным поводом к их запрету.

Со времени убийства мужа Екатерине Медичи стал так ненавистен Турнельский дворец (Hôtel des Tournelles), что она повелела устроить в нём конский рынок, а потом и вовсе приказала снести. При Генрихе IV было решено разбить на этом месте площадь для королевских празднеств, окружённую домами для придворных. Так, по выражению Виктора Гюго, «один удар копья сотворил Вогезскую площадь».

Возможно, что Пушкин, сочиняя «Скупого рыцаря», держал в памяти поединок Монтгомери и короля. Недаром пушкинский персонаж Альбер, рассматривая свой пробитый на турнире шлем, вздыхает: «Какой удар! Проклятый граф Делорж!»

Ссылки

• Монгомери, Габриель // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Монтгомери, Габриэль де Лорж

Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.