Моравско-чешский извод церковнославянского языка

Моравско-чешский извод церковнославянского языка — наименование территориальной разновидности церковнославянского языка древнего периода. Особенности извода проявляются главным образом в фонетико-орфографических и отчасти морфологических признаках сохранившихся славянских рукописей. Из сохранившихся памятников наиболее изученными являются глаголические Киевские листки, Пражские глаголические отрывки, а также более поздние (в основном древнерусскими) списки «Жития Вячеслава» и «Беседы на Евангелие» папы Григория Великого. Моравско-чешский извод прекратил своё существование после 1097 года в связи с запретом богослужения в Чехии на славянском языке. С моравской языковой традицией связан хорватский извод церковнославянского языка, возникший на территории чакавского диалекта предположительно еще в IX веке.

История

Кирилло-мефодиевская миссия пришла в Моравию (863 год) с языком, основанным на солунско-македонском диалекте. В Моравском государстве IX века использовали древнечешский язык, диалект западной группы северослаянской языковой области. По структуре оба языка в то время были близки, различия же лежали в области фонетики и грамматики. Различия в синтаксисе определялись тем обстоятельством что для солунских братьев моделью служил греческий язык, в то время как древнечешский язык опирался на латинский синтаксис. Прастарославянский язык имел к то времени письменность (глаголицу), литературу, был литургическим языком. У прачешского языка кроме устной словесности и отдельных записей делового характера не было литературы, ни собственной азбуки.

Моравско-чешский извод церковнославянского языка лёг в основу развития и оформления церковнославянской традиции в странах куда ушли изгнанные из Моравии ученики Мефодия — в Болгарии и Хорватии. Особенно большое влияние он оказал на развития церковнославянской традиции в Хорватии, где сохранилась изначальная азбука, и значительно больше элементов первой редакции старославянского языка Кирилла и Мефодия.

Характеристика

Основные черты моравского извода:

• буква ц на месте праславянских *tj, *kt, и з на месте *dj. Примеры: просѩце ‛просящие’, помоць ‛помощь’, отъдазь ‛отдай’;
• шч на месте праславянских *stj, *skj и *sk в позиции первой палатализации. Примеры: зашчітітъ ‛защитит’, зашчіті ‛защити’;
• з на месте старославянского ѕ. Примеры мнози ‛многие’, нозѣ ‛ноги’;
• буквы а и ѹ на месте старославянских носовых ѧ и ѫ.

Присутствуют заимствования из латинского в тех случаях, когда в других изводах эти слова заменяются греческими эквивалентами.

Литература

• Супрун А. Е., Молдован А. М. Старославянский и церковнославянский язык // Языки мира. Славянские языки. — М.: Academia, 2005. — С. 29—69. — ISBN 5-87444-216-X.
• Мареш Ф. В. Древнеславянский литературный язык в Великоморавском государстве // Вопросы языкознания. — 1961. — № 2. — С. 12-23.

Отрывок, характеризующий Моравско-чешский извод церковнославянского языка

Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.