Моралите

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Моралите́ (фр. Moralité, моралитэ) — особый вид драматического представления в Средние века и в эпоху Возрождения, в котором действующими лицами являются не люди, а отвлечённые понятия.





История

Уже между древнейшими мистериями почти всех стран Европы встречается представление притчи о женихе и 10 девах — моралите в зародыше. В латинской мистерии об антихристе и Римской империи («Ludus paschalis de adventu et interitu Antichristi»), появление которой относится к царствованию Фридриха Барбароссы, между действующими лицами встречаются Церковь, Синагога, Лицемерие, Ересь и пр. Наклонность выводить на сцену такие лица особенно усиливается к концу XIII в., когда все выдающиеся произведения светской поэзии принимают дидактико-аллегорический характер (например, Роман Розы). Тогда в сводные мистерии, в особенности ветхозаветные, входят целые ряды сцен в роде «Proces de Paradis», то есть судбища между Милосердием и Миром, с одной стороны, Справедливостью и Правосудием, с другой — за род человеческий. Тогда же (в XIV—XV вв.) моралите выделяются в особый вид драматических представлений, цель которых — первоначально нравоучительная: отвлекать человечество от пороков к добродетели; а так как лучшее средство сделать порок ненавистным есть его осмеяние, то нравоучение моралите легко переходит в сатиру.

Во Франции

XV век

Во Франции (специально в Париже) этот вид представлений, по-видимому, пропагандировало братство базошей.

Одним из старейших (около 1440 г.) моралите считается «la Farce de la Pippee» (pippee — ловля птиц на приманку), осмеивающее модников.

Из наиболее серьёзных моралите известно явившееся около 1475 г. «Moralite du bien advise et du mal advise» (около 8000 стихов), развивающее мысль о двух путях — добродетели и порока; в заключение bien advise попадает в царство небесное, а его соперник — в ад.

К концу XV в. относится моралите «Les enfants de Maintenant ou l’education» (ок. 2000 стихов), бичующее страсть горожан воспитывать сыновей выше уровня своего сословия.

XVI век

В начале XVI в. подновляется старое моралите с латинским заглавием «Mundus, Caro, Daemonia» («Мир, Плоть, Демоны»), изображающее победоносную борьбу христианского рыцаря с приманками мира.

В 1507 г. врач Nicolas de la Chesnay опубликовал «Диететику», в которую вставлено «Осуждение пирушки» («Condamnation du Banquet») — живо написанное моралите на тему о вреде неумеренности в пище и питье («злодеями» пьесы являются Колики, Апоплексия и пр.).

В Англии

Еще популярней и влиятельней этот род представлений был в Англии, где моралите вскоре перерождаются в комедию нравов.

XV век

В начале XV века:

  • «The Castle of Perseverance» («Замок Постоянства» — в нем заключился род человеческий, осаждаемый Семью смертными грехами под предводительством Мира, Плоти и Дьявола),
  • «Mind, Will and Unterstanding» («Характер, Воля и Разум») и «Mankind» («Человеческий род»).

От времени Генриха VII дошел целый ряд моралите, таких же серьёзных и назидательных: к той же эпохе относится и «Чародей» («Nigromansir») Скелтона, где, кроме аллегорических фигур, действуют и «типы» — Вызыватель духов и Нотариус.

XVI век

От первых лет Генриха VIII мы имеем весьма популярное моралите «Гик Скорнер» неизвестного автора, где нравоописательный и сатирический элементы еще сильнее.

Так как моралите по природе своей — вид поэзии весьма подвижной и свободной, то именно через их посредство театр принимает участие в религиозной борьбе того времени: мы имеем рядом моралите «Every Man» («Всякий человек»), которое посредством талантливой драматизации известной притчи об испытании друзей проводит католическую идею оправдания посредством добрых дел, и «Lusty Juventus» («Веселая юность»), защищающее протестантское учение об оправдании верой и изображающее победу Новой Веры (New Custom) над Превратным Учением (Perverse Doctrine), скрывающим от народа Евангелие.

Протестантскую тенденцию еще с большей энергией проводит моралите Натаниэля Вудса «Борьба с совестью» («The Conflict of Conscience»). Некоторые моралите той же эпохи проводят идею о необходимости гуманистической науки; были моралите и с чисто политической тенденцией.

Чем дальше, тем всё большее значение получали в моралите живые лица, превращающие аллегорию в настоящую национальную драму. Из постоянных «типов» моралите доживает до шекспировской эпохи Порок (Vice), одетый в шутовской костюм, постоянно сопровождающий дьявола, чтобы дурачить его, и в конце концов попадающий в преисподнюю. В позднейшее время пережитком моралите являются фамилии действующих лиц комедии, указывающие на их свойства (Простаков, Скотинин, Ханжихина и пр.).

См. также

Напишите отзыв о статье "Моралите"

Литература

  • Leroux de Lincy et Fr. Michel, «Recueil de Farces, Moralités et Sermons joyeux» (Пар., 1837).
  • P. L(acroix) Jacob, «Recueil de Farces, Sotties et M. du XV s.» (П., 2 изд., 1876)
  • E. Mabille, «Choix de Farces, Sotties et Moralités des XV et XVI s.» (Ницца, 1873)
  • Dodsley, «Collection of old English Plays» (новое изд., Лонд., 1874).
  • Fournier E.,Le théâtre français avant la Renaissance 1450—1550. Mystères, moralités et farces, P., 1872.
  • Dodsley R., Select old English plays, L., 1874.
  • Bates K. L., English religious drama, L., 1893.
  • Dodsley 'R., Select collection of old English plays, Strassb., 1898 (Quellen des weltlichen Dramas in England vor Shakespeare. Ein Erganzungsbd zu Dodsley’s Old English plays, Strassb., 1898).
  • Chambers E. K., The mediaeval stage, v. 1-2, Oxf., 1925.
  • Cohen G., Le théâtre en France au moyen âge, I. Le théâtre religieux, P., 1928.

Ссылки

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Моралите

Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Моралите&oldid=81090637»