Морачевский, Енджей

Енджей Морачевский польск. Jędrzej Moraczewski<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Премьер-министр Польской Республики
18 ноября 1918 года — 16 января 1919 года
Предшественник:	Игнацы Дашинский
Преемник:	Игнацы Ян Падеревский
Министр коммуникаций Польской Республики
17 ноября 1918 года — 29 декабря 1918 года
Преемник:	Станислав Стончек
Министр общественных работ Польской Республики
20 ноября 1925 года — 7 февраля 1926 года
Предшественник:	Мечислав Рыбчинский
Преемник:	Мечислав Рыбчинский
Министр общественных работ Польской Республики
2 октября 1926 года — 29 декабря 1929 года
Предшественник:	Витольд Броневский
Преемник:	Максимилиан Матакевич
Вероисповедание:	Католик
Рождение:	13 января 1870(1870-01-13) Тшемешно,Пруссия
Смерть:	5 августа 1944(1944-08-05) (74 года) Сулеювек
Отец:	Мацей Морачевский
Мать:	Анела Поморская-Морачевская
Супруга:	Зофия Морачевская
Дети:	Тадеуш, Казимир, Адам, Ванда
Партия:	Польская социал-демократическая партия Галиции и Силезии-Цешина Польская социалистическая партия Польская социалистическая партия — Прежняя революционная фракция Беспартийный блок сотрудничества с правительством
Награды:

Енджей Эдвард Морачевский (польск. Jędrzej Edward Moraczewski; 13 января 1870, Тшемешно, Пруссия — 5 августа 1944, Сулеювек) — польский социалистический политик, военный, профсоюзный и государственный деятель, активист борьбы за независимость, ближайший соратник Юзефа Пилсудского. Участник Первой мировой войны, офицер Польских легионов. Первый глава правительства независимой Польши в 1918—1919 годах. Министр общественных работ в нескольких правительствах. Один из лидеров Польской социалистической партии, соучредитель Польской социалистической партии — Прежней революционной фракции и Центрального объединения классовых профсоюзов. Известен также как политический публицист синдикалистского направления.

Инженер, подпольщик, депутат

Родился в семье железнодорожного инженера Мацея Морачевского, участника Польского восстания 1863 года. Окончил Львовский политехнический университет. Состоял в студенческой организации Братская помощь, участвовал в студенческих протестах. Постепенно проникся социалистическим мировоззрением. В 1894 году вступил в Польскую социал-демократическую партию Галиции.

Енджей Морачевский прошёл службу в австро-венгерской армии. В 1896 женился на Зофии Гостковской. Работал железнодорожным инженером, участвовал в строительстве железных дорог в Польше и на Балканах. Одновременно вёл активную политическую деятельность — способствовал изданию партийной газеты Naprzód, помогал в конспиративных перемещениях Юзефа Пилсудского (по паспорту Морачевского Пилсудский в 1905 посетил Японию, где пытался договориться о совместных действиях против Российской империи).

Морачевский оставил профессиональную карьеру в 1907, избравшись от своей партии в австро-венгерский парламент по округу Стрыя и Калуша. Оставался депутатом до 1918 года. Занимался в основном социальным законодательством. Способствовал улучшению условий труда железнодорожников и шахтёров, развитию потребительской кооперации, созданию культурных учреждений для рабочих,

Первая мировая война. В польском военном движении

В начале Первой мировой войны Енджей Морачевский участвовал в формировании Польских легионов — национальных частей в составе австро-венгерской армии. Служил в сформированной Юзефом Пилсудским Первой бригаде Легионов. Участвовал в боях, получил звание поручика. Впоследствии, после достижения Польшей независимости, Первая бригада стала своеобразным кадровым резервом для военно-политических организаций Пилсудского.

За участие в польском национальном движении Енджей Морачевский в мае 1917 был арестован немецкими военными властями в Варшаве. Вскоре его пришлось освободить как депутата парламента. При аресте Пилсудского в июле 1917 Морачевский фактически замещал его на политическом руководстве конспиративной Польской военной организацией (ПОВ) и другими подпольными структурами.

Политическая деятельность Морачевского отличалась выраженным левым уклоном. Борьба за независимость Польши неразрывно связывалась с социалистическими преобразованиями. Морачевский вёл целенаправленную агитацию в рабочей и крестьянской среде.

Первый премьер независимости

В начале ноября 1918 года в Люблине было сформировано Временное народное правительство Польской Республики во главе с Игнацы Дашинским. Эта структура придерживалась левой просоциалистической ориентации и противопоставлялась консервативному прогерманскому Регентскому совету в Варшаве. Енджей Морачевский был назначен министром коммуникаций в правительстве Дашинского.

11 ноября 1918 года польские национальные формирования разоружили немецкие войска в Варшаве. В польскую столицу прибыл Юзеф Пилсудский. Регентский совет сложил полномочия. Учреждалась независимая Польша — Вторая Речь Посполитая.

14 ноября 1918 Юзеф Пилсудский был провозглашён Начальником государства. Через день было сформировано первое правительство Второй Речи Посполитой. Премьер-министром Пилсудский назначил Енджея Морачевского. Также Морачевский возглавил профсоюз железнодорожников и оставался его лидером на протяжении ряда лет.

При назначении премьера Пилсудский поставил условием отказ от социалистического радикализма. Однако правительство Морачевского всего за два месяца провело ряд серьёзных социальных реформ: было введено всеобщее избирательное право, 8-часовой рабочий день, гарантированы профсоюзные права, включая право на забастовку, объявлена программа социального страхования. Эта политика вызвала резкое недовольство консервативных кругов. С другой стороны, противниками Морачевского выступали коммунистические группы, стремившиеся установить режим большевистского типа или присоединить Польшу к Советской России.

4-5 января 1919 года консервативная группировка во главе с полковником Марианом Янушайтисом-Жеготой, князем Евстафием Сапегой, экономистами Мстиславом Дымовским и Ежи Здзиховским попыталась совершить государственный переворот. Отряд националистически настроенных курсантов арестовал нескольких министров во главе с Морачевским. Правительственные войска быстро подавили выступление и освободили арестованных. Однако Юзеф Пилсудский пошёл на уступку правой партии Эндеция. 16 января 1919 кабинет Морачевского был отправлен в отставку.

В сейме от ППС

На парламентских выборах 1919 Енджей Морачевский был избран в сейм от Польской социалистической партии (ППС). Стал вице-маршалом сейма. Тогда же он вошёл в состав Центрального исполнительного комитета ППС.

Политически Морачевский неизменно поддерживал Пилсудского, но занимал леворадикальные позиции в экономических вопросах. Он был сторонником национализации тяжёлой промышленности, выступал за активное государственное регулирование хозяйства. При этом Морачевский был сторонником создания «палаты труда» — корпоративного законодательного органа, формируемого делегированием от промышленников и профсоюзов. Он также призывал заменить регулярную армию всенародным милиционным ополчением. Во внешней политике Морачевский настаивал на присоединении к Польше германских и чехословацкий территорий, населённых поляками.

Енджей Морачевский активно участвовал в польско-советской войне 1920 года. Он возглавлял военный отдел ППС, организовывал отправку добровольцев на фронт и в разведывательно-диверсионные группы. Лично участвовал в боях. был награждён орденом Virtuti Militari и Крестом Храбрых. Впоследствии удостоен Креста Независимости.

Социалист за Пилсудского

В 1922 году Юзеф Пилсудский, разочарованный политическими неудачами, раздражённый хронической нестабильностью и нападками правой оппозиции, ушёл с поста главы государства. В следующем году он демонстративно отказался от всех государственных постов и удалился в имение в Сулеювеке. Енджей Морачевский был одним из лидеров движения пилсудчиков, выступавшего за возвращение Первого маршала к государственному руководству. Ту же позицию занимали активисты ПОВ — Валерий Славек, Александр Пристор, Юзеф Бек, ряд других. В ППС главными сторонниками Пилсудского и ближайшими союзниками Морачевского являлись председатель Варшавского комитета партии Раймунд Яворовский, командир партийной Рабочей милиции Юзеф Локетек, депутат городского совета Варшавы Адам Щипёрский. В органах ППС Морачевский, Яворовский и Щипёрский настаивал на формировании сильной левой оппозиции под эгидой социалистов в поддержку Пилсудского. В то же время не было речи о каком-либо взаимодействии с компартией. Все они стояли на позициях жёсткого антикоммунизма. Боевики милиции Локетека — с санкции Яворовского и при одобрении Морачевского — регулярно вступали в силовое противостояние не только с консерваторами, но и с коммунистами.

В ноябре 1925 года было сформировано коалиционное правительство Эндеции и ППС во главе с правым политиком Александром Скшиньским. Кабинет рассматривался как орган национальной антикризисной консолидации. В него вошёл и Енджей Морачевский, получивший пост министра общественных работ. На министерском посту Морачевский настаивал на скорейшем возвращении Пилсудского к государственной деятельности — что было неприемлемо для правоконсервативных сил. 6 февраля 1926 Морачевский подал в отставку.

Министр Санации

Енджей Морачевский решительно поддержал Майский переворот 1926 года. Он сыграл важную роль в победе Пилсудского — возглавляемый им профсоюз железнодорожников заблокировал переброску к Варшаве верных правительству войск.

2 октября 1926 Морачевский был назначен министром общественных работ в новом правительстве Пилсудского. Его согласие принять назначение вызвало сильное недовольство руководства ППС. Партия, первоначально поддержавшая переворот, в течение нескольких недель оказалась в оппозиции из-за очевидного авторитарного консерватизма, проявляемого Пилсудским. ЦИК ППС потребовал от Морачевского отказаться от министерского поста. Из видных партийных деятелей только Яворовский поддерживал Морачевского. Назначение министром Морачевский принял, отказавшись от занимаемых партийных постов и от депутатского мандата. В сентябре 1927 он был исключён из ППС.

На министерском посту Енджей Морачевский проводил активную социальную политику. Была развёрнута крупномасштабная программа жилищного строительства для рабочих. Морачевский поставил задачу обеспечить каждую рабочую семью двухкомнатной квартирой. С целью ускорения электрификации и газификации он привлекал в Польшу американский энергетический бизнес.

Режим Санации с самого начала имел явные авторитарные черты. Однако Морачевский видел в нём устранение межпартийной борьбы и переход государства к служению гражданам. Это позволяло ему совмещать собственное демократическое мировоззрение с ролью правительственного функционера.

Привлечение Морачевским иностранного капитала в польскую экономику вызвало протест националистов справа и слева. Под этим давлением он подал в отставку в сентябре 1929 года.

В партии радикальной пилсудчины

Переход ППС в оппозицию «санационному» режиму побудил социалистов-пилсудчиков к созданию своей политической организации. 17 октября 1928 года на основе варшавской парторганизации была учреждена Польская социалистическая партия — Прежняя революционная фракция. Председателем новой партии стал Раймунд Яворовский, вторым лицом — Енджей Морачевский.

Партийная идеология основывалась на социалистическом популизме и польском национал-патриотизме. Подчёркивались рабочие классовые приоритеты. В программу ППС—Прежней революционной фракции включались требования «расширения экономической демократии», создания «палаты труда», активной социальной политики. В качестве противников рассматривались частнособственнические классы и просоветские коммунисты. Эта враждебность в обе стороны отражалась и в действиях Рабочей милиции, которую по-прежнему возглавлял Юзеф Локетек.

С ППС—Прежней революционной фракцией аффилировалось Центральное объединение классовых профсоюзов (CZKZZ). Теоретически CZKZZ выступало под радикально-социалистическими лозунгами, на практике являлось структурой поддержки Пилсудского в рабочей среде. Именно профобъединение явилось основным полем деятельности Морачевского, долгое время возглавлявшего профсоюз железнодорожников.

В начале 1930-х годов в партии и профсоюзе произошёл раскол. Яворовский, его жена Констанция, Щипёрский, Локетек стояли на идеологизированных позициях «независимого социализма». Морачевский и его сторонники, прежде всего Зигмунт Гардецкий и Медард Довнарович, выступали за абсолютную лояльность Пилсудскому, «беспартийность профсоюзов» и полностью следовали в фарватере Беспартийного блока сотрудничества с правительством. Кроме того, Морачевского не устраивало, что его имя ассоциировалось с криминальной деятельностью таких активистов ППС—Прежняя революционная фракция, как Локетек и Семёнтковский.

Профсоюзный лидер. Сдвиг влево

В 1931 году Морачевский покинул партию, вывел часть профсоюзов из CZKZZ и создал Союз профессиональных союзов (ZZZ). Морачевский выступал с позиций классового мира, призывал к сотрудничеству работников с работодателями, предлагал заменить забастовки объективным арбитражем. Организация заняла нишу профсоюзной части правящего Беспартийного блока и быстро набрала значительную численность — до 200 тысяч членов (что было сопоставимо с крупнейшим профобъединением Польши, ориентированным на ППС). Однако кончина Юзефа Пилсудского в 1935 году резко подорвала позиции ZZZ и личное влияние Енджея Морачевского.

Во второй половине 1930-х взгляды Морачевского продолжали эволюционировать влево. В его публикациях усилился синдикалистский мотив в духе Сореля и Валуа. Он стал сторонником активной забастовочной борьбы. Кроме того, Морачевский начал выступать за максимальную экономическую автаркию, «опору на собственные силы».

В 1939 году на встрече соратников Пилсудского Енджей Морачевский призвал «вернуться к старым принципам, реализация которых построит будущее польского народа».

Вторая мировая война. Гибель

В годы Второй мировой войны Морачевский пытался организовывать структуры кооперативной взаимоподдержки. Он поддерживал тайную связь с подпольной организацией Союз польских синдикалистов. Проживал в Сулеювеке.

Енджей Морачевский погиб 5 августа 1944 года от случайной пули в ходе советско-немецких боев. В 1948 году перезахоронен на кладбище Воинское Повонзки.

Семья

Зофия Гостковская-Морачевская — жена Енджея Морачевского — также была известным левым политиком, депутатом сейма от ППС, активисткой движения за равноправие женщин. Она пережила мужа на 14 лет и скончалась в 1958 году в ПНР.

Чета Морачевских имела четверых детей. Все они ушли из жизни раньше родителей. Сын Тадеуш умер в младенчестве. 17-летний доброволец Казимир Морачевский погиб на польско-советской войне. Историк Адам Морачевский умер в 1942 в Освенциме. Ванда Морачевская, боец Армии Крайовой, погибла в том же году в варшавской тюрьме Павяк.

Память

Имя Енджея Морачевского пользуется в современной Польше почётом и уважением. В его честь названы улице в Варшаве, Сулеювеке, Тарнуве, Гожуве-Великопольском.

См. также

• Раймунд Яворовский

Литература

• Andrzej Ajnenkiel: Od rządów ludowych do przewrotu majowego. Zarys dziejów politycznych Polski 1918—1926. Wiedza Powszechna, 1986. ISBN 8321405819.
• Andrzej Ajnenkiel: Polska po przewrocie majowym. Zarys dziejów politycznych Polski 1926—1939. Warszawa: Wiedza Powszechna, 1980. ISBN 83-214-0047-7.
• Ignacy Daszyński: Pamiętnik. T. 2. Warszawa: 1957.
• Andrzej Garlicki: Zamach majowy. Warszawa: Czytelnik, 1979. ISBN 83-07-00069-6.
• Richard M. Watt: Gorzka chwała. Polska i jej los 1918—1939. Warszawa: A.M.E Plus Group Sp. z o.o., 2005. ISBN 83-921401-3-3.
• Stanisław Łoza (redstycznych i Filmowych Warszawa 1983

Ссылки

• [lewicowo.pl/varia/viewpub/tid/2/pid/107 Przemówienie Moraczewskiego na pierwszym posiedzeniu rządu w 1918]

Отрывок, характеризующий Морачевский, Енджей

«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.