Мори Аринори
| Мори Аринори | |
| 森有礼 | |
|
| |
| Годы жизни | |
| Период | Эдо, Мэйдзи |
| Дата рождения | 23 августа 1847 |
| Место рождения | Кагосима |
| Дата смерти | 12 февраля 1889 (41 год) |
| Место смерти | Токио |
| Имена | |
| Взрослое имя | Сугэгоро (яп. 助五郎), Кинносукэ (яп. 金之丞) |
| Должности | |
| Сёгунат | Токугава |
| Хан | Сацума-хан |
| Ранги | 2-й старший |
| Должности | министр культуры (1885—1889) |
Мо́ри Арино́ри (яп. 森有礼, もりありのり?, 23 августа 1847 — 12 февраля 1889) — японский политический и государственный деятель, дипломат. Министр культуры Японии (1885—1889), один из авторов новейшей системы образования Японии. Основатель университета Хитоцубаси. Член Токийской академии наук.
Содержание
Биография
Мори Аринори родился 23 августа 1847 года в южнояпонском княжестве Сацума в самурайской семье. Учился в школе Дзосикан и правительственной школе Кайсэйсё. В 1863 году Аринори пережил сацумско-британскую войну, а через два года, согласно тайному удельному указу, выехал на стажировку в Лондон. Позже он переехал в США, где заинтересовался христианством и сблизился с харизматичным лидером Томасом Лэйком Харрисом[1].
В 1868 году Аринори вернулся в Японию и сразу же был принят на службу реставрационным Императорским правительством на должность помощника Иностранной канцелярии. Он также вошёл в состав членов правительственного Центра изучения парламентской системы и Центра изучения школьной системы, но вскоре оставил их из-за неприятия предложения ликвидировать самурайские привилегии на ношение оружия[1].
В 1870 году Аринори был назначен помощником посла в США, где занимался поиском кредитов и развитием японско-американских культурных связей. Пребывая на должности, он издал на английском языке работы «Религиозная свобода в Японии»[2] и «Японское образование»[1][3].
В 1873 году Аринори вернулся на родину и получил назначение на должность старшего помощника Министерства иностранных дел. Вскоре его делегировали послом к китайской династии Цин, а потом назначили исполняющим обязанности заместителя министра иностранных дел Японии. В это же время Аринори основал с единомышленниками просветительское общество Мэйрокуся, которое пропагандировало среди японского общества идеи прав и свобод человека, а в 1875 году открыл Торговый коллегиум, будущий университет Хитоцубаси, с целью развития японской промышленности, коммерции и воспитания квалифицированных управленцев[1].
В 1879 году Аринори был назначен чрезвычайным и полномочным послом в Британскую империю. Он пытался отменить неравноправный японско-британский договор, подписанный в 1858 году, но успеха в этом деле не достиг[1].
Летом 1882 года Аринори встретился с Ито Хиробуми в Париже, где обговорил с ним тему модернизации системы образования в Японии. В 1884 году, после возвращения домой, он получил назначение на должность члена Императорского совета и исполняющего обязанности председателя Министерства культуры и полностью посвятил себя реформированию японской образовательной системы. В 1885 году Аринори занял в нём кресло министра культуры[1].
В 1886 году Аринори начал реформу образования и опубликовал от имени японского правительства ряд указов о системе организации школ. Последние стали делиться на начальные, средние и высшие. Он также основал систему наивысших Императорских университетов. Особое внимание министр уделял воспитанию образовательных кадров, поэтому создал общенациональную сеть педагогических школ. Также он ввёл в учебных заведениях обязательные занятия физкультурой[1].
За три года своего пребывания на посту Аринори объездил почти всю Японию — от региона Тохоку до Окинавы. Он выступал с просветительскими лекциями, объясняя необходимость вестернизации традиционного образования. Однако запал министра воспринимался прохладно его подчинёнными, а его указы вызывали критику изоляционистов. Противники называли реформатора «призраком из Мэйрокуси», играя на схожести прочтения иероглифов «Аринори» с японским словом «юрэй» — «призрак»[1].
11 февраля 1889 года, в день провозглашения Конституции Японской Империи, Аринори был убит изоляционистом Нисино Бунтаро[1].
Цитаты
- Наместнику китайской провинции Чжили Ли Хун-чжану: «Трактаты подходят для обычных торговых отношений. Но великие национальные решения определяются соотношением сил народов, а не трактатами»[4]
- «Наша страна должна из третьеразрядной стать второразрядной, а потом перейти в первый ряд и в конце концов стать ведущей державой мира»[5]
- «Японские школы созданы на благо нации, а не учащихся»[6].
Напишите отзыв о статье "Мори Аринори"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Мори Аринори // Энциклопедия Ниппоника: в 26 т. 2-е издание. — Токио: Сёгакукан, 1994—1997. (яп.)
- ↑ Arinori Mori. Religious freedom in Japan : a memorial and draft of Charter. — Washinton, D.C.: Mori Arinori, 1872. (англ.)
- ↑ Arinori Mori. Education in Japan: a series of letters. Addressed by prominent Americans to Arinori Mori. — New York: D. Appleton, 1873. (англ.)
- ↑ [www.diphis.ru/obostrenie_dalne-a340.html Обострение дальневосточной проблемы]
- ↑ [gazeta.zn.ua/EDUCATION/v_poiskah_ukrainskogo_chuda.html Чуда]
- ↑ [kuraev.ru/smf/index.php?topic=48906.1420 Школы]
См. также
Ссылки
- Мори Аринори // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- [www.ndl.go.jp/jp/data/kensei_shiryo/kensei/moriarinori.html Документы Мори Аринори] // Национальная парламентская библиотека Японии (яп.)
- [www.ndl.go.jp/portrait/datas/204.html Мори Аринори. Японские новейшие портреты] // Национальная парламентская библиотека Японии (яп.)
Отрывок, характеризующий Мори Аринори
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.
В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.
– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
