Морков, Аркадий Иванович

Аркадий Иванович Морков<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
посол России в Нидерландах
20 декабря 1781 — 1783
Монарх:	Екатерина II
Предшественник:	Голицын, Дмитрий Алексеевич
Преемник:	Колычев, Степан Алексеевич
посол России в Швеции
15 марта 1783 — 19 мая 1786
Монарх:	Екатерина II
Предшественник:	Мусин-Пушкин, Алексей Семёнович
Преемник:	Разумовский, Андрей Кириллович
посол России во Франции
1 июля 1801 — 26 октября 1803
Монарх:	Александр I
Предшественник:	Колычев, Степан Алексеевич
Преемник:	Убри, Пётр Яковлевич
Рождение:	6 (17) января 1747(1747-01-17)
Смерть:	29 января (10 февраля) 1827(1827-02-10) (80 лет)
Род:	Морковы
Награды:

Граф Аркадий Иванович Морков, иногда также Марков (6 (17) января 1747 — 29 января (10 февраля) 1827) — видный русский дипломат рубежа XVIII и XIX вв, действительный тайный советник (1801). Брат генералов Ираклия и Николая Морковых. На исходе правления Екатерины II «не управляя иностранной коллегией, граф Марков был, однако же, главною её пружиной» (Вигель).

Возвышение при Екатерине II

Происходил из рода Морковых. Сын помещика Ивана Никифоровича (1702—-1778) и Прасковьи Фёдоровны (1711—-1774), урождённой Кутузовой. Получил образование в Московском университете; в 1764 году начал службу в коллегии иностранных дел; находился на разных должностях в составе миссий в Испании (1768), Польше (1772), Голландии (1775) и Турции (1776).

В 1781/82 году был послан полномочным министром в Голландию. После обращения Англии и Франции к России с просьбой о посредничестве в заключении мира, был назначен уполномоченным (вместе с русским посланником во Франции князем Барятинским) на мирную конференцию в Париже, где содействовал заключению Версальского мирного договора 1783 года.

В 1783/84 году был переведён посланником в Швецию. Имея задачей создание в этой стране прорусской партии, которая могла бы воспрепятствовать враждебной России политике шведского короля Густава III, поддерживал оппозиционные круги шведского дворянства. Накануне новой войны (1786) по требованию Густава III был отозван из Стокгольма и назначен третьим членом коллегии иностранных дел (с И. А. Остерманом и А. А. Безбородко).

Покровительство Зубова

В конфликте Безбородко и нового фаворита Екатерины II графа П. А. Зубова в 1792 году принял сторону последнего:

Его переход принес ему в очень короткое время титул графа, ордена Св. Александра Невского и Владимира, четыре тысячи крестьян в Подольской губернии и многочисленные денежные подарки, в которых он очень нуждался, чтобы удовлетворить роскошной жизнью мадемуазель Гюс, знаменитую, очень хорошенькую и очень расточительную французскую актрису, с которой Марков жил в гражданском браке.

— К. Валишевский. «Вокруг трона».

В годы зубовского фавора граф Морков оказывал, пожалуй, наибольшее влияние на внешнюю политику России. Он подписал торговые договоры с Францией (1787) и Португалией (1787) и союзные договоры с Австрией (1792 и 1795), Пруссией (1792) и Англией (1795), а также принял деятельное участие в дипломатической подготовке второго и третьего разделов Речи Посполитой и подписал Петербургские конвенции 1793 и 1795 годов.

Уволенный в 1796 году вместе с другими ставленниками Зубова в отставку Павлом I, до 1801 года находился не у дел и жил в своём подольском имении Летичеве, где ему приходилось вести судебные тяжбы по поводу границ своих земель с польскими помещиками. По свидетельству графа Комаровского, «поляки старались оказывать ему всевозможное презрение, считая его одним из главных виновников последнего раздела Польши», а генерал-губернатор Гудович, желая наказать Моркова за вероломство по отношению к Безбородко, чаще всего становился на их сторону.

Посол в Париже

Летом 1801 года Александр I назначил Моркова послом в Париж, возложив на него, как на человека, по отзыву Карамзина, «знаменитого в хитростях дипломатической науки», заключение мира с Францией.

В ходе переговоров Морков требовал восстановления занятых французами итальянских государств (Сардинии и Неаполя), рассчитывая на заинтересованность Наполеона в заключении с Россией союза для продолжения борьбы с Англией. Но подписание в Лондоне прелиминарного мира между Англией и Францией (1 октября 1801 года) побудило Моркова согласиться на компромиссное решение спорных вопросов и подписать с Талейраном 8 октября 1801 года Парижский мирный договор (1801). Одновременно Морков подписал с испанским послом в Париже Азарой русско-испанский мирный договор (4 октября 1801 года).

Морков считал необходимым противодействовать дальнейшему усилению Франции и постоянно предупреждал своё правительство о далеко идущих завоевательных планах Наполеона. Полагая, что разрыв с Францией и сближение с Англией соответствуют интересам России, он в 1803 году воспрепятствовал осуществлению плана Наполеона прибегнуть к посредничеству Александра I по вопросу о Мальте.

Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.

— Толстой Л. Н. Война и мир. Том первый. Часть третья.

Независимое поведение Моркова, часто граничившее с дерзостью, настойчивость, проявленная им в вопросе о выполнении Францией договора 1801 года, и его откровенные антифранцузские настроения привели к натянутым отношениям с французским правительством. По настоянию Наполеона Александр I отозвал Моркова из Парижа, одновременно наградив в знак одобрения его деятельности орденом Святого Андрея Первозванного, со знаками которого Морков демонстративно явился на последний приём к Наполеону. В ноябре 1803 года покинул Париж.

Назначенный по возвращении в Россию членом Государственного совета, Морков отошёл от политической деятельности. В 1826 г. был назначен в Верховный уголовный суд по делу декабристов. Похоронен на Лазаревском кладбище Санкт-Петербурга.

Личная жизнь

Шишков говорит, что он имел «острый ум и любил всегда подшучивать над другими, многие не любили его за насмешливый нрав». Выразительные глаза и саркастическая улыбка оживляли его некрасивое, рябоватое лицо. Говорят, что когда Екатерина II хотела его женить на своей интимной любимице фрейлине Анне Степановне Протасовой, особе далеко не красивой, Морков отказался от этого брака, сказав: «Она дурна, я дурен, что же мы с нею будем только безобразить род человеческий». Он так и остался не женатым, но от французской актрисы Гюс имел дочь Варвару Аркадьевну (родилась 3 апреля 1797 года, умерла — 6 февраля 1835 года; за кн. С. Я. Голицыным), получившую в 1801 году титул и фамилию отца.

Литература

• Морков, Аркадий Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.memoirs.ru/rarhtml/Mork_RA69_5.htm Морков А. И. Письма к графу С. П. Румянцеву в Швецию от А. И. Моркова // Русский архив, 1869. — Вып. 5. — Стб. 866—882.]
• Шляпникова Е. А. Аркадий Иванович Морков // Вопросы истории. — 2014. — № 1. — С. 17-30.

Отрывок, характеризующий Морков, Аркадий Иванович

Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.