Морозов, Иван Абрамович

Морозов Иван Абрамович
Портрет Ивана Абрамовича Морозова. Валентин Серов. 1910 год. На заднем плане натюрморт «Фрукты и бронза» Анри Матисса.
Род деятельности:	предприниматель, купец, коллекционер искусства, меценат, благотворитель.
Место рождения:	Москва, Российская империя
Отец:	Абрам Абрамович Морозов (1839 — 1882)
Мать:	Варвара Алексеевна Морозова (Хлудова) (1848 — 1917)
Супруга:	Евдокия Сергеевна Морозова (Кладовщикова, по сцене - Лозина) (10.02.1885 - 04.03.1959)
Дети:	Евдокия (Дося) Ивановна Морозова (24.07.1903 - 27.12.1974)
Награды и премии:

Ивáн Абрáмович Морóзов (27 ноября (11 декабря^{[уточнить]}) 1871 года, Москва, Российская империя — 22 июля 1921 года, Карлсбад, Чехословакия) — московский предприниматель, купец — директор-распорядитель Тверской мануфактуры (1892—1900 годы), директор правления Мугреево-Спировского лесопромышленного товарищества (Ковров), член Совета Московского купеческого банка, член Московского биржевого комитета, председатель Московского купеческого собрания (1898—1899 годы), выборный Московского биржевого общества, член Российского общества химической промышленности («Руссокраска» с 1914 года), один из учредителей Российского акционерного общества коксовой промышленности и бензольного производства («Коксобензол» с 1915); меценат, коллекционер искусства, собрание которого положило начало коллекциям французской модернистской живописи в Эрмитаже и Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина; благотворитель — член Совета 1-го Тверского попечительства о бедных, член попечительского совета Комиссаровского технического училища и Московского коммерческого института, а также общества вспомоществования студентам Высшего Технического училища. Старовер, перешедший в православие. Принадлежит к купеческой династии Морозовых.

Биография

Иван Абрамович Морозов родился 27 ноября (по другим данным 11 декабря) 1871 года в Москве и был вторым сыном потомственного почётного гражданина Абрама Абрамовича Морозова (1839—1882) и Варвары Алексеевны Морозовой (Хлудовой) (1848—1917). Крещён 2 декабря в Единоверческой Троицкой Введенской церкви у Салтыкова моста.

Иван Абрамович Морозов — внук Абрама Савича Морозова (1807—1856), правнук Саввы Васильевича Морозова (1770—1862) — основателя династии, создателя многочисленных фабрик. В 1872 году при очередном разделе имущества Морозовых бумагопрядильные фабрики в Твери переходят к Абраму и Давиду Абрамовичам. Директором основанного братьями «Товарищества Тверской мануфактуры» становится Абрам Абрамович Морозов — отец Ивана.

С девяти лет Иван вместе со старшим братом Мишей посещал художественную студию Ивана Мартынова, брал уроки рисования и живописи у пейзажиста-передвижника Егора Моисеевича Хруслова (1861—1913) и Константина Коровина.

25 февраля 1882 году, на 43-м году жизни после тяжелой болезни скончался отец Ивана. Наследуя состояние мужа, Варвара Морозова берет на себя управление всеми делами, в том числе и руководство «Товариществом Тверской мануфактуры». В этом же году Варвара Морозова знакомится с профессором Василием Михайловичем Соболевским, который вскоре становится её гражданским мужем.

В 1885 году Варвара Морозова покупает владение князей Долгоруких на Воздвиженке и заказывает архитектору Роману Клейну построить особняк в классическом стиле. В этом же году у Варвары Алексеевны и Василия Соболевского рождается сын Глеб (Глеб Васильевич Морозов; 1885 — после 1926). В 1887 году открывается Психиатрическая клиника для душевнобольных имени Абрама Абрамовича Морозова на Девичьем поле, на которую Варвара Алексеевна Морозова жертвует 150 тысяч рублей. У Варвары Алексеевны и В. М. Соболевского рождается дочь Наталья (Наталья Васильевна Морозова, 1887—1971).

Иван Абрамович Морозов в этом году после окончания реального училища поступил на химический факультет Высшей Политехнической школы в Цюрихе. Во время учёбы в Швейцарии не прекращал свои занятия живописью, продолжать писать маслом, в первые годы факультативно занимался рисунком и живописью на архитектурном отделении.

Арсений Морозов в это время стажируется в Англии.

В 1895 году Иван Морозов возвращается в Россию. В 1895 году поселяется в Твери и берёт на себя руководство (директор-распорядитель) Тверскими фабриками, так как братья — Михаил и Арсений мало интересовались семейным делом. С 1904 по 1916 годы ему удалось умножить капитал предприятия втрое. Максимальную прибыль фабрики получили во время Первой мировой войны благодаря заказам на хлопчатобумажные ткани, полотно и сукно для русской армии.

Проживая в Твери, Морозов иногда приезжает в Москву к брату Михаилу, в доме которого, начиная с 1893—1894 годов, собирается многочисленный кружок художников, постоянными членами которого были Михаил Врубель, Валентин Серов, Константин Коровин.

Начиная с 1898 года Иван Абрамович строит здание театра для рабочих Тверской мануфактуры, 14 января 1900 года состоялось его открытие, называлось оно «Чайная и зал для спектаклей». В 1898—1899 годы он — председатель Московского купеческого собрания.

В конце 1899 года — начале 1900 годов он перебирается в Москву. Покупает у вдовы своего дяди Давида Абрамовича Морозова старинную дворянскую усадьбу на Пречистенке (улица Пречистенка, 21), уцелевшую после пожара 1812 года. Ведёт светскую жизнь, посещает дом брата Михаила и сам устраивает званые вечера, на которых знакомится со многими литераторами, артистами и художниками. Под влиянием новых знакомых начинает интересоваться современной живописью и коллекционированием.

В 1900 году в Музее Художественного училища барона Штиглица проходит вторая выставка картин журнала «Мир искусства».

Некоторые картины, представленные на этой выставке, были позже куплены Иваном Морозовым («Пушкин в Михайловском» Валентина Серова, «Купальщицы» Константина Сомова).

Иван Морозов положил начало своей коллекции покупкой картин русских пейзажистов. В 1901 году в Петербурге в залах Академии художеств открывается выставка картин журнала «Мир искусства», в рамках который проводится посмертная выставка Исаака Левитана. Михаил Морозов за 18 тысяч франков покупает «Интимную феерию» Поля Бенара и «Мужчину, срывающего плоды с дерева» Поля Гогена, а Иван Морозов — «Осенний пейзаж» Мануила Аладжалова. По другим данным, первой покупкой Ивана Морозова стало полотно Исаака Левитана.

В 1903 году Иван Абрамович покупает первый предмет западноевропейской живописи — холст Альфреда Сислея «Мороз в Лувесьенне» (1873, Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, Москва) за 11,5 тысячи франков. В этом же году на средства, пожертвованные представителями семьи Морозовых, открывается Институт имени Морозовых на Девичьем поле для лечения страдающих опухолями (архитектор Роман  Клейн). И. А. Морозов вместе с братом Михаилом внесли по 30 тыс. руб. Всего Морозовыми было внесено 150 тыс. руб. В настоящее время в здании размещается Московский научно-исследовательский онкологический институт имени П. А. Герцена.

24 июля 1903 года у Ивана Морозова и Евдокии (Доси) Кладовщиковой, бывшей хористки ресторана «Яр», рождается внебрачная дочь Евдокия, в будущем её родители обвенчаются.

После внезапной кончины брата Михаила (1903) Иван Морозов укрепляется в решении продолжить коллекционирование французской живописи, продолжая заниматься бизнесом и общественными делами. В 1904 году за 25 тысяч франков он покупает у Дюран-Рюэля эскиз к портрету Жанны Самари, принадлежащему его брату Михаилу.

С этих пор Иван Абрамович постоянно ездит в Европу не пропускает ни одной значительной выставки, ни «Салона Независимых», ни «Осеннего Салона», покупая картины во время вернисажей, у парижских маршанов (торговцев произведениями искусства) (Амбруаза Воллара (1866—1939), Дюран-Рюеля, Люсьена Симона, Друо, Бернхеймов, Конвейлера и т. д.), или же прямо в мастерских художников. Морозов подходил к делу обстоятельно, пользуясь советами консультантов, среди которых были художники Валентин Серов, Сергей Виноградов, Игорь Грабарь, критики Сергей Маковский и Яков Тугендхольд.

Разросшуюся коллекцию Иван Морозов размещает в своём особняке, перестроенном в 1905 году под руководством модного архитектора Льва Кекушева. Позже к отделке особняка привлекались художники Морис Дени, Аристид Майоль, Пьер Боннар. Однако попасть в дом собирателя было сложно, он не стремился привлечь внимание прессы и критики и не любил показывать свою коллекцию.

С 1905 года Иван Абрамович становится членом Комиссии по рабочему вопросу при Московском биржевом комитете.

В 1906 году Иван Морозов одолжил несколько картин русских художников Сергею Дягилеву для выставки «Два века Русского искусства», организованной в парижском «Осеннем Салоне». Благодаря этому Иван Абрамович был выбран почетным членом Салона и получил Орден Почётного легиона. На этом салоне он знакомится с художником Морисом Дени, которому в 1907 году заказывает панно для концертного зала своего особняка.

27 июля 1907 года Иван Морозов венчается с Евдокией Кладовщиковой и уезжает в свадебное путешествие. Во время поездки в Париж Морозов приобретает впоследствии знаменитые полотна Поля Гогена «Разговор», «Пейзаж со стогами сена» и «Священную весну», у Дюран-Рюэля за 50 тысяч франков две картины Моне — «Бульвар Капуцинок» и «Стог сена возле Живерни». чуть позже — одну из жемчужин своей коллекции — картину «Кафе в Арле». Начинает собирать Сезанна с покупки двух пейзажев с горой Святой Виктории, «Дороги в Понтуазе» и «Натюрморта с драпировкой».

Иван Морозов принимал участие в благотворительных акциях. Наряду с другими московскими капиталистами пожертвовал средства на создание корпуса Ракового института на Девичьем поле (ныне Малая Пироговская улица), входил в попечительский совет основанного в 1907 для обеспечения российской промышленности и торговли кадрами московского коммерческого института.

Весной 1908 года открывается выставка «Салон Золотого руна», на которой Иван Морозов покупает за три тысячи рублей (семь тысяч франков) «Ночное кафе в Арле» Ван Гога. В этом же году на «Осеннем салоне» Морис Дени показывает панно на тему «История Психеи», написанные для морозовского особняка, а Матисс выставляет тридцать картин; Морозов за тысячу франков покупает «Сидящую женщину» Матисса. Сергей Щукин приводит Ивана Морозова в мастерскую Матисса.

На Ивана Абрамовича Морозова большое влияние оказала дружба с Сергеем Ивановичем Щукиным. Благодаря Щукину Морозов знакомится с его кумирами Анри Матиссом и Пабло Пикассо и приобретает «Натюрморт с танцем» Матисса, а затем заказывает художнику пейзажи. За триптих «Вид из окна. Танжер.», «Вход в Казба» и «Зора на террасе» Морозов заплатил 24 тыс. франков. Из работ Пикассо в морозовском собрании были три полотна, среди них — «Арлекин и его товарищ», «Акробат на шаре». У Воллара за 300 франков Иван Морозов покупает «Странствующих гимнастов» Пикассо.

24 декабря 1908 года от заражения крови скоропостижно скончался младший брат Арсений Морозов.

В 1908 году Иван Абрамович был избран председателем правления только что образованного Мугреевско-Спировского лесопромышленного товарищества. Позже входил в число учредителей Российского акционерного общества «Коксобензол», а также «Московского банка» братьев Рябушинских.

Однако основной страстью Ивана Морозова остаётся коллекционирование предметов искусства. За десять лет Морозов купил почти 600 картин и 30 скульптур (половину составляла русская часть). Всего лишь за два года — 1907 и 1908 — он приобрёл более 60 картин.

Советский искусствовед Борис Николаевич Терновец писал, что после 1908 года:

<…> вкусы И. А. Морозова приобретают устойчивость и определенность, перед ним выясняются задачи его собирательской деятельности, и она получает ту свободу и тот размах, которые так поражали современников. Начиная с этой эпохи, И. А. Морозов расходовал систематически чрезвычайно крупные суммы на пополнение любимой коллекции. Поток картин, направляющихся из Парижа в Москву, в его коллекцию на Пречистенке, принимает фантастические размеры; можно утверждать, что в эти годы, пересеченные войной 1914, ни один из европейских собирателей нового искусства, ни один из западных музеев не обогащали своих коллекций с такой энергией и стремительностью. </td>

</td> </td> </tr> </table> Весной 1912 года в журнале «Аполлон» опубликована статья Сергея Маковского о собрании Ивана Морозова и помещен полный каталог коллекции западной живописи, сопровожденный множеством репродукций. Иван Морозов покупает у Воллара за 35 тысяч франков долгожданный «Голубой пейзаж» Сезанна и заказывает Боннару два новых панно для лестницы. Осенью в Москву прибывает «Марокканский триптих», написанный Матиссом для Ивана Морозова за 24 тысячи франков. Лео и Гертруда Стайн распродают свою коллекцию картин. «Девочку на шаре» Пикассо покупает Иван Морозов за 13 тысяч франков. После Первой мировой войны коллекция Морозова включала свыше 250 произведений новейшей французской живописи. Морозов был обладателем целой серии картин Винсента Ван Гога («Улица в Овере», «Красные виноградники в Арле», «Хижины», «Пейзаж в Овере после дождя» и др.), владел лучшими произведениями Ренуара («Купание на Сене», «Портрет актрисы Жанны Самари», «Девушка с веером» и др.), в собрании Морозова было 17 картин Поля Сезанна («Цветы в вазе», «Гора Сент-Виктуар» и др.). Русская художественная школа в коллекции Морозова была представленаболее чем 100 полотнами Михаила Врубеля, Александра Головина, Натальи Гончаровой, Константина Коровина, Бориса Кустодиева, Валентина Серова, Константина. Сомова и других художников. Весной 1915 года в художественном салоне Клавдии Михайловой в Москве проходит выставка «1915 год», Иван Морозов покупает на выставке «Парикмахерскую» Марка Шагала и позднее приобретает ещё три работы Шагала: «Домик в Витебске» («Дом в местечке Лиозно»), «Вид из моего окна в Витебске», «Давид с мандолиной». На своё увлечение Иван Морозов тратит огромные суммы, которые он мог себе позволить благодаря доходам, приносимым Морозовской мануфактурой в Твери. Ежегодно на покупку картин уходит 200—300 тысяч франков. Известно, что вся западная часть коллекции обошлась ему в 1 410 665 франков. История запомнила фразу Воллара: «русский, который не торгуется». Морозов, как и Щукин намеревался подарить своё собрание Москве. В 1911 году, Александр Бенуа, зная о подобном решении, в статье «Московские впечатления» отмечал, что, когда собрания С. И. Щукина и И. А. Морозова перейдут в собственность Москвы, общество «приобретет умение разбираться в современных исканиях» и «тогда оно только и окажется в состоянии сделать серьезную оценку и всему отечественному творчеству». 3 января 1917 года страховая стоимость коллекции И. А. Морозова определена в 560 тысяч рублей. 4 сентября 1917 года скончалась мать Ивана Абрамовича — Варвара Алексеевна Морозова. Согласно завещанию, принадлежащие ей паи (3,5 миллиона) продаются и на вырученные деньги приобретаются государственные процентные бумаги, которые кладутся в Государственный банк под проценты. Проценты «Товарищество Тверской мануфактуры» обязано «употребить на улучшение жилья рабочих на фабрике, на постройку для них домов и спален». 25 июня 1918 года Иван Абрамович Морозов за 60 тысяч рублей покупает последнюю картину — «Ночь с костром у реки» К. А. Коровина (местонахождение неизвестно). Октябрьская революция изменила планы Морозова. 28 июня 1918 года выходит декрет о национализации крупной промышленности — «Товарищество Тверской мануфактуры» национализировано. В декабре вступает в силу декрет о конфискации доходных домов и передаче учреждениям особняков — первый этаж особняка И. А. Морозова отдан под общежитие Военного округа. Декретом от 19 декабря (по другим данным 30 декабря) 1918 года Морозовская коллекция (вместе с коллекциями Алексея Викуловича Морозова и Ильи Семёновича Остроухова) была национализирована. 11 апреля 1919 года морозовское собрание получает наименование «Вторым музеем новой западной живописи» (Щукинская коллекция составила «Первый музей»), а сам бывший владелец был назначен заместителем хранителя собственной коллекции (хранителем назначен Борис Терновец) и в течение нескольких дней исполнял эту должность, сопровождая посетителей по залам музея. 14 апреля 1919 года комендант принадлежащего некогда Ивану Абрамовичу особняка предписывает семье Морозовых срочно переехать в выделенные им три комнаты на первом этаже. В конце апреля-начале мая 1919 года Иван Морозов вместе с женой Евдокией и дочерью навсегда покинул Россию. Вначале они обосновались в Парижской гостинице «Мажестик», а потом в квартире на сквер Тьэр, 4 в 16-м квартале. В это время, 1 мая 1919 года, в Москве открывается для публики «Второй музей новой западной живописи» (бывшее собрание И. А. Морозова). 15 мая 1920 года в Швейцарии Иван Морозов дает своё последнее интервью Феликсу Фенеону. В конце 1920 года семья Морозовых посещает Лондон, где в банке хранятся средства, принадлежавшие «Товариществу Тверской мануфактуры». 18 апреля 1921 года Иван Морозов заверяет у адвоката духовное завещание, отписывая всё движимое и недвижимое имущество жене. Иван Абрамович Морозов умер от острой сердечной недостаточности 22 июля 1921 года в 11 часов утра по дороге на воды в Карлсбад, куда направлялся на лечение. Тело перевозят в закрытом гробу, похороны назначены на 26 июля. Гроб с телом прибывает в Берлин, затем в Женеву. Место погребения Ивана Абрамовича Морозова долгое время было неизвестно. Однако недавно захоронение было обнаружено на старом кладбище в Карловых Варах. О кончине И. А. Морозова сообщают парижские газеты «Общее дело» и «Последние новости» и берлинская «Руль». Б. Н. Терновец печатает некролог в рубрике «Собиратели и антиквары прошлого» в ноябрьском номере журнала «Среди коллекционеров», где ошибочно указывает месяц смерти — июнь (вместо июля). История Морозовской коллекции после национализации В марте 1923 года Щукинская и Морозовская коллекции были административно объединены в единый «Государственный музей новой западной живописи» (ГМНЗИ). Директором нового музея назначен Б. Н. Терновец. Французский отдел Морозовского отделения состоит из 252 единиц (в том числе 202 произведения живописи, 39 скульптур и 11 изделий из керамики). В 1925 году русский отдел Морозовского отделения ГМНЗИ, насчитывающий 318 произведений русских художников (в том числе шесть скульптур), в течение двух лет передаётся в Государственную Третьяковскую галерею. От имени художников объединения «Бубновый валет», «Мир искусства» и «Московские живописцы» Пётр Кончаловский направляет письмо председателю Моссовета Льву Каменеву в защиту Морозовского отделения: «Перенесение музея, неизбежное в случае отдачи дома другому музею, равносильно уничтожению музея». На морозовский особняк претендует родильный приют, но благодаря вмешательству наркома иностранных дел Г. Н. Чичерина коллекция остаётся на месте. В марте 1928 года принимается решение о передаче особняка С. И. Щукина (Б. Знаменский пер., 8) под экспозицию Музея фарфора. В ноябре-декабре 1928 года Щукинское отделение музея перенесено в бывший Морозовский особняк на улице Кропоткина (Пречистенка). В 1933 году четыре холста из Морозовской коллекции, в том числе «Мадам Сезанн в оранжерее» («Портрет мадам Сезанн») Поля Сезанна (Метрополитен-музей) и «Ночное кафе» Винсента Ван Гога (Йельский университет) были проданы американскому коллекционеру Стивену Кларку за 260 тысяч долларов. Морозовское отделение лишается также «Певицы в зеленом» и «Подавальщицы из ресторана Дюваля» Ренуара, принадлежавших С. А. Щербатову и М. П. Рябушинскому. 1 января 1938 года Б. Н. Терновец уволен с должности директора ГМНЗИ, узнав об этом из газет. Во время Второй мировой войны собрание Морозова вместе со всеми музейными коллекциями было эвакуировано в Новосибирск, а по возвращении в Москву в 1944 году предметы искусства долго оставались в ящиках нераспакованными находясь в Музее восточных культур[уточнить]. В 1948 году началась борьба против всех форм «космополитизма», в том числе формализма и импрессионизма в живописи. Музейный отдел Комитета по делам искусств планировал разбросать картины по провинциальным музеям, а некоторые и вовсе уничтожить. Однако подобный подход не был одобрен, и хотя «Музей нового западного искусства» был ликвидирован 6 марта 1948 года постановлением Совета Министров СССР, его коллекция была поделена (без какого-либо художественного принципа) между Музеем изобразительных искусств им. А. С. Пушкина и Эрмитажем. В 1948 году в бывший морозовский особняк въехала Академия художеств СССР. Долгое время коллекция Морозова не была доступна публике, и лишь в 1955 году в Москве и в 1956 году в Ленинграде часть картин оказалась в постоянной экспозиции. Практически полностью коллекция Ивана Морозова доступна в постоянной экспозиции музеев начиная с середины 1960-х годов. По некоторым данным, на начало XXI века единственным законным наследником знаменитой коллекции Ивана Морозова являлся внук Сергея Коновалова — Пётр Иванович (Пьер) Коновалов (р. 1953). В конце 2000-х-начале 2010-х Пьер Коновалов стал всемирно известен борьбой за свои права на коллекцию своего прадеда. По оценкам аукционного дома Сотбис, стоимость коллекции Ивана Абрамовича Морозова на 2012 год составляла 5 млрд долларов США. Семья Жена — Евдокия Сергеевна Морозова (Кладовщикова, по сцене — Лозина) (10.02.1885 — 04.03.1959) — певица и актриса. Познакомились в 1901 в «Яре». Тайно обвенчались в 1907 году. Из воспоминаний Юрия Бахрушина (сына основателя музея): «Однажды, будучи у „Яра“, немолодой уже Морозов познакомился там с одной ресторанной хористочкой. Хорошенькая, бойкая девушка произвела неожиданное впечатление на бывалого злостного холостяка. Начался сперва легкий флирт, затем ухаживание, а потом и роман. Эта связь тщательно скрывалась Морозовым, но с каждым днем он чувствовал все острее значение молодой женщины в его жизни… она была скромна, не стремилась принимать участие в разговорах о предметах, в которых ничего не понимала, была весела и жизнерадостна, и в ней абсолютно отсутствовала какая-либо вульгарность». После венчания жену Морозова надо было представить «свету» — и произошло это в доме Алексея Бахрушина: «Великосветская купеческая Москва встретила молодую Евдокию Сергеевну Морозову сдержанно, с явным недоверием, внимательно приглядываясь, как она ест, как разговаривает, как себя держит. Но молодая Морозова держала себя так просто, делала все так непринужденно, словно она всю жизнь только и вращалась в подобном обществе. К концу вечера наиболее податливые сердца уже смягчились и молодые получили несколько приглашений. Сражение было выиграно. А через несколько лет Евдокия Сергеевна стала уже полновластным членом московского большого света, и единственно, что осталось за ней на всю жизнь, это наименование Доси». Дочь — Евдокия (Дося) Ивановна Морозова (24.07.1903 — 27.12.1974) — рождена вне брака, удочерена отцом в 1916 году. С 25 января 1922 года замужем за Сергеем Александровичем Коноваловым (31.10.1899 — 12.02.1982), венчание проходило в Православном кафедральном соборе на улице Дарю. После этого перестаёт общаться с матерью. В декабре 1922 году родила сына, названного в честь деда Иваном. Брак распался в конце 1937 года. Сергей Коновалов переезжает в Англию, где возглавляет кафедру русского языка и литературы в Оксфордском университете. Внук — Иван Сергеевич (Жан) Коновалов (10.12.1922 — 30.01.2002) был женат на Ольге Ильиной Амитиной (28.04.1929 — 08.09.1998). Правнук — Пётр Иванович Коновалов (род. 22.06.1953) женат на Екатерине Ермаковой (24.09.1967). Память 1 июня 2012 года состоялась премьера снятого к 100-летию Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина фильма Леонида Парфёнова «Глаз божий», в первой части которого значительное внимание уделено Ивану Морозову и Сергею Щукину, чьи собрания стали основой коллекции французской модернистской живописи будущего музея. Напишите отзыв о статье "Морозов, Иван Абрамович" Примечания Литература Н. А. Филаткина Династия Морозовых: лица и судьбы. Москва. Издательский дом Тончу. 2011. — 584 с. Наталья Семенова «Жизнь и коллекция Ивана Морозова», М. 2007. Москва. Энциклопедический справочник. — М.: Большая Российская Энциклопедия. 1992. Иллюстрированный каталог Государственного музея нового западного искусства, М., 1928. Терновец Б., Письма. Дневники. Статьи, М., 1977. Аксененко М. Б., История Государственного музея нового западного искусства, в книге: Музей. Художественные собрания СССР, [в.] 3, М., 1982. Думова Н. Г., Московские меценаты, М., 1992. Морозов и Щукин — русские коллекционеры. От Моне до Пикассо, М.: Кельн, 1993. Ссылки [ru.rodovid.org/wk/Запись:329700 Иван Абрамович Морозов] // Родовод. [leonidparfenov.ru/glaz-bozhij-1-seriya/ Глаз Божий (1 серия)] // Леонид Парфёнов.

Отрывок, характеризующий Морозов, Иван Абрамович

– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…
– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.