Морские бои в Манильском заливе

Морские бои в Манильском заливе
Основной конфликт: Восьмидесятилетняя война
Испанский галеон
Дата	15 марта - 4 октября 1646 года
Место	Манильский залив (Филиппины)
Итог	победа испанцев
Противники
Республика Соединенных провинций Испания
Командующие
Мартен Герритс де Вриз Антонио Камб Лоренцо Угальде де Орельяна Себастьян Лопес Агустин де Кепеда Кристобаль Маркес де Валенсуэла Франсиско де Эстейвар
Силы сторон
19 военных кораблей: 16 галеонов 3 брандера 16 баркасов 800 солдат 470 орудий 4 военных корабля: 3 манильских галеона 1 галера 4 бригантины 400 солдат 68 орудий
Потери
500 убитых 2 брандера потоплены 3 корабля повреждены 15 убитых

Морские бои в Манильском заливе — серия из пяти морских сражений в водах Манильского залива (Филиппины) в 1646 году между флотами Испании и Голландской республики в рамках Восьмидесятилетней войны. Испанские силы, поддержанные филиппинскими добровольцами, включали всего два, а позже три манильских галеона, галеру и и четыре бригантины, а им противостоял голландский флот из 19 военных кораблей, разделенных на три эскадры. Тяжелый урон, нанесенный голландским кораблям, заставил их отказаться от вторжения на Филиппины. Победу над голландскими захватчиками испанцы и филиппинцы связали с заступничеством Девы Марии. 9 апреля 1652 года победы в пяти морских сражениях были объявлены чудом архиепископом Манилы после тщательного канонического расследования, что стало поводом к традиционным торжествам в честь Пресвятой Богоматери Манильской.

Предыстория

Ранние испанско-голландские конфликты на Филиппинах

Занимаясь поисками альтернативных торговых маршрутов в Азию, голландцы достигли Филиппин и попытались занять доминирующее положение в торговле в Юго-Восточной Азии. Будучи в состоянии войны с Испанией, они стали активно заниматься каперством в местных водах. В частности, голландские каперы регулярно беспокоили берега Манильского залива и его окрестности, охотясь на сампаны и джонки из Китая и Японии.

Первую голландскую экспедицию к Филиппинам возглавил Оливье ван Ноорт. 14 декабря 1600 года эскадра ван Норта сразилась с испанским флотом Антонио де Морги близ острова Фортуна, где флагман де Морги Сан-Диего затонул. Ван Ноорту удалось вернуться в Голландию, став, таким образом, первым голландцев, обогнувшим мир.

Другой голландский флот из четырех кораблей под командованием Франсуа де Виттерта попытался атаковать Манилу в 1609 году, но атака была отбита испанским генерал-губернатором Хуаном де Сильвой, который предпринял контратаку и разбил голландцев у Плайя-Хонда, а Виттерт был убит.

В октябре 1616 года голландский флот из 10 галеонов под командованием Йориса ван Шпильбергена блокировал вход в Манильский залив. Испанская армада из семи галеонов во главе с Хуаном Ронкильо вступила в бой с флотом Шпильбергена у Плайя-Хонда в апреле 1617 года. Флагман Шпильбергена Солнце Голландии затонул, а голландцы вновь были отбиты.

С 1640 по 1641 год голландский флот из трех кораблей, дислоцированных вблизи Эмброкадеро-де-Сан-Бернардино, регулярно атаковал галеоны, шедшие из Акапулько (Мексика). Эти галеоны, однако, вскоре изменили маршрут следования, пользуясь системой огневых сигналов в проливе Сан-Бернардино, разработанной иезуитским священником Франсиско Колином .

Голландские планы вторжения

После первых неудач голландцы бросили большие силы на захват Филиппин . С того времени, как голландцы завоевали Формозу в 1642 году и вытеснили испанцев с острова, они стали готовить захват Манилы, рассчитывая, что испанцы ослаблены Тридцатилетней войной в Европе.

Хуан де лос Анхелес, священник-доминиканец, находившийся на Формозе в качестве заложника, позже описал в своих воспоминаниях, что голландцы "не могут говорить между собой ни о чем другом, кроме как о том, как они получат Манилу", и что "они настоятельно просят прислать больше солдат из Голландии с целью нападения на Манилу" . В своем отчете доминиканец также описал грозную силу голландцев, дислоцированных в портах Джакарты в Индонезии и на Формозе:

Сила, которой голландские враги обладают в этих регионах, больше, чем мы могли себе представить. Согласно тому, что я сам видел, голландцы имеют здесь более чем сто пятьдесят кораблей, и они хорошо укомплектованы моряками, солдатами, артиллерией и другими необходимыми принадлежностями.

Положение дел на Филиппинах

Филиппины на тот момент уже находились в тяжелом состоянии.

• Между 1633 и 1640 годами на островах произошла серия извержений вулканов. Нехватка продовольствия в то же время парализовала города .
• Войны против мусульман острова Минданао во главе с султаном Кударатом в 1635 году и несколько восстаний истощили острова .
• Многочисленные нападения каперов на суда, приходившие из Новой Испании вредили торговому пути Манила-Акапулько и ослабляли морскую силу Манилы.
• После захвата Формозы голландцы начали посылать эскадры судов в пролив Сан-Бернардино на перехват испанским кораблям, шедшим из Европы для укрепления Манилы, а также стали грабить на побережье провинции Пангасинан торговые суда, приходившие из Китая.

Новый Испанский генерал-губернатор Диего Фахардо Чакон прибыл на Филиппины в конце июня 1644 года вместе с андалузским капитаном Себастьяном Лопесом . Фахардо констатировал дефицит военно-морской силы на островах, после чего послал два галеона - Энкарнасьон и Росарио - в Новую Испанию для приобретения ресурсов.

Катастрофические события 1645 года

В июле 1645 года Энкарнасьон и Росарио под командованием басконского капитана Лоренцо де Угальде де Орельяна прибыли из Мексики в порт залива Леймон с товарами для пополнения иссякших ресурсов. На борту в одном из двух галеонов был манильский архиепископ Фернандо Монтеро де Эспиноса. Он проделал путь в Новую Испанию и обратно, но на пути в Манилу скончался от геморрагической лихорадки. Граждане Манилы, остро нуждавшиеся в религиозном лидере для укрепления веры в суровые времена, горько оплакивали смерть архиепископа.

30 ноября 1645 года во время праздника Святого Апостола Андрея разрушительное землетрясение разрушило около 150 зданий в Маниле и её окрестностях и убило бесчисленное количество граждан. Пять дней спустя, 5 декабря, еще одно землетрясение потрясло город. Хотя никто не погиб, многие из поврежденных при первом землетрясении конструкций рухнули.

Последствия землетрясения затронули и другие провинции острова. Деревни туземцев были разрушены, их хижины, построенные из бамбука и пальмовых листьев, уничтожены. Огромные трещины появились на полях. Реки оказались переполнены и затопили города и села .

Полномасштабная атака 1646 года

На большом совете в Батавии голландцы решили начать полномасштабную атаку на Филиппины. Голландцы снарядили 18 судов под командованием Маартена Герритсена Де Фриза и разделили их на три эскадры:

Голландские силы

Первая эскадра

• Численность: 5 кораблей (4 военных и одна небольшая лодка чо)
• Пункт назначения: провинция Пангасинан
• Цель: поднять туземцев против испанцев и захватить прибрежные лодки и баржи из Китая

Вторая эскадра

• Численность: 7 кораблей (5 военных и 2 брандера), 16 баркасов, 800 солдат, артиллерия
• Пункт назначения: полуостров Замбоанга , а затем пролив Сан-Бернардино
• Цель:. перехватывать суда, приходящие из Мексики, которые ежегодно везли в Манилу значительную сумму денег на содержание испанского гарнизона

Третья эскадра

• Численность: 6 судов, артиллерия
• Пункт назначения: Манила (в качестве подкрепления для первых двух эскадр)
• Цель: перекрыть пути подхода возможных подкреплений к испанцам

После муссона три эскадры должны были объединиться для нападения на Манилу.

Испано-филиппинские силы

Новости о прибытии Первой голландской эскадры к берегам провинции Пангасинан достигли Манилы 1 февраля 1646 года. Голландцы попытались привлечь на свою сторону местных жителей, обещая им полную независимость и отмену налогов . Но когда туземцы не поверили им, голландские каперы разграбили их дома. Прибытие испанских солдат в те места заставило голландцев вновь отступить на свои корабли .

Для обсуждения плана действий губернатор Фахардо созвал военный совет . Манила была довольно слаба укреплена и могла рассчитывать лишь на защиту со стороны двух старых и почти сгнивших манильских галеонов - 800-тонного Энкарнасьон и 700-тонного Росарио. Фахардо распорядился, чтобы оба галеона были укомплектованы следующим образом:

	Энкарнасьон	Росарио
Статус	Capitana (флагман)	Almiranta (адмиральский корабль)
Артиллерия	34 бронзовых пушки (калибры: 18, 25 и 30)	30 пушек (калибры те же)
Экипаж	200 человек (100 мушкетеров; 40 моряков,; 60 артиллеристов)	200 человек (100 мушкетеров; 40 моряков,; 60 артиллеристов)

Фахардо назначил Лоренцо Угальде де Орельяну командующим испанским флотом и капитаном флагмана Энкарнасьон, а Себастьяна Лопеса - адмиралом и капитаном Росарио.

Четыре отряда пехотинцев возглавили капитаны Хуан Энрикес де Миранда, Гаспар Кардосо, Хуан Мартинес Капель и Габриэль Ниньо де Гузман .

Сражения

Первый бой

Прибыв к берегам провинции Маривелес, испанцы не обнаружили голландской эскадры, несмотря на доклады наблюдателей, дислоцированных в Маривелесе.

Тогда испанский флот отправился к Болинао (провинция Пангасинан) . Здесь 15 марта около 9:00 утра испанцы обнаружили один вражеский корабль на веслах, но он стремительно скрылся из поля зрения . Примерно в 13:00 голландская галера привела с собой четыре голландских корабля. Два флота сблизились и завязали стрельбу между двумя и тремя часами дня.

Первый залп пришел с голландского флагмана, но он не достиг цели. Энкарнасьон ответил двумя залпами . Голландцы сконцентрировали огонь по менее крупному Росарио, но испанцы ответили на это своим массированным огнём. Одновременно Энкарнасьон обстреливал корабли противника, нанеся им серьезный ущерб и тем самым вынуждая голландцев выйти из боя .

Бой продолжался в течение пяти часов. Около 7:00 вечера четыре голландских корабля отступили в темноте. Голландцы адмиральский корабль почти затонул, но сумел уйти под покровом ночи. Испано-филиппинский флот гнал голландцев до мыса Бохеадор на северной оконечности острова Лусон, где противник скрылся в темноте .

Испанский флот понес лишь незначительные повреждения. Ни один из солдат и матросов не погиб и лишь немногие были ранены .

Два судна остался в порту Болинао для небольшого ремонта. Орельяна отправил письмо губернатору Фахардо об своей первой победе, получив в ответ приказ сопроводить и обеспечить безопасность торгового галеона Сан-Луис, который должен был прибыть в пролив Сан-Бернардино 21 июля. Галеон, груженный товарами из Мексики, мог стать основной мишенью из голландских каперов.

Морская блокада острова Тикао

В середине апреля Вторая голландская эскадра вошла в филиппинские воды. Голландцы сначала направились к Холо , намереваясь напасть там на испанский гарнизон, но, увидев укрепления Холо, отказались от этой идеи . Тогда голландский флот подступил к другой испанской крепости в Замбоанга . Учитывая сильное сопротивление гарнизона, каперы высадились в кальдере непосредственно рядом с фортом, но были отброшены на свои корабли отрядом капитана Педро Дурана де Монфорте из 30 испанцев и двух рот филиппинцев, нанеся серьезный урон противнику .

Новости о голландской атаке на Замбоанга достигли испанского флота, который 1 июня зашел в порт Сан-Хасинто [9] на острове Тикао (длинной и узкой полосе земли, лежащей между проливом Сан-Бернардино и проливом Тикао). Гавань порта была узкой, так что два галеона могли войти или выйти из неё только один за другим .

Голландская эскадра, оставив Замбоанга, выдвинулась в пролив Сан-Бернардино, чтобы, согласно приказу из Батавии, захватывать суда, следовавшие из Мексики на Филиппины . 22 июня семь голландских военных кораблей и 16 баркасов были замечены часовым на подходе к острову Тикао. На следующий день голландцы обнаружили Энкарнасьон и Росарио пришвартованными у входа в порт Сан-Хасинто. Голландцы решили создать военно-морскую блокаду, чтобы предотвратить выход галеонов из порта.

После военного совета испанцы решили, что галеоны не должны вступать в бой, чтобы сберечь боеприпасы до прибытия в Сан-Луиса, который им было предписано защитить его любой ценой . Орельяна приказал капитану Агустину де Кепеде и его адъютанту Гаспару Кардосо вместе с 150 пехотинцев занять холм недалеко от входа в гавань, который мог стать местом высадки голландского десанта . В 10:00 23 июня четыре тяжелых вооруженных катера голландцев приблизился к холму, но были отброшены испанскими и филиппинскими войсками .

Будучи не в состоянии занять холм, голландцы отправили 10 баркасов для атаки испанских галеонов, рассчитывая, что испанцы растратят боеприпасы до прихода Сан-Луис. Эта стратегия также не удалась .

Противостояние между испанским и голландским флотами продолжалось в течение 31 дня, пока и те и другие ждали Сан-Луис. К 24 июля, однако, не было никаких признаков подхода галеона. Антонио Камб , командир Второй голландской эскадры, предположил, что он уже вошел в один из портов где-то на островах . Тогда голландцы решили снять осаду и, наконец, взяли курс на Манилу.

Второй бой

На рассвете 25 июля (в праздник Св. Иакова Великого, покровителя Испании) испанский флот из двух галеонов покинул порт Тикао. Когда солнце взошло, они увидели, как голландцы взяли курс на Манилу. Энкарнасьон и Росарио, не теряя времени, начали преследование врага, зная, что Манила беззащитна - вся артиллерия городских укреплений была перегружена на галеоны .

Испанцы догнали семь голландских военных кораблей между островами Бентона и Мариндуке 28 июля 1646 года, хотя никаких собственно боев за этим не последовало . На Энкарнасьоне был отслужен молебен с мольбой к Богородице, чтобы в предстоящем сражении никто не погиб. До начала битвы Орельяна и Лопес также публично дали свои обеты Богородице, что если они выйдут победителем из боя против голландцев, они устроят празднества в её честь и будут ходить босиком в знак благодарения.

Вторая битва (которая, согласно хроникам, стала самой кровавой) состоялась 29 июля в окрестностях города в 7:00 вечера. Семь голландских кораблей окружили Энкарнасьон. Одинокий испанский флагман обменивался залпами с голландцами, а Росарио был вне досягаемости голландской артиллерии, что позволяло ему беспрепятственно бомбардировать корабли противника .

В какой-то момент Энкарнасьон сошелся борт к борту с голландским адмиральским кораблем. Чтобы не допустить абордажа, испанские моряки немедленно бросились срезать абордажные веревки и крюки .

Голландцы пытались взорвать Энкарнасьон, отправив к нему один из брандеров, но попытка была отбита точными залпами артиллерии с испанского флагмана. Благодаря огню с Росарио, брандер загорелся до подхода к флагману, его экипаж погиб .

Бой длился до рассвета, и голландцы отступили. Один матрос с сгоревшего брандера был взят в плен. На Энкарнасьоне действительно обошлось без погибших, Росарио потерял пять человек .

Третий бой

На следующий день испано-филиппинский флот преследовал врага, который теперь имел только шесть судов, включая оставшийся брандер. Голландцы были загнаны в угол 31 июля 1646 года около 14:00 между островами Миндоро и Маэстре-де-Кампо (в 20 км к юго-востоку от Миндоро), где состоялся третий бой.

Голландцы сосредоточили свой огонь на Росарио, рассчитывая вывести его из боя, но они были встречены градом пушечных выстрелов. В отчаянии голландцы отправили в бой свой брандер, вооруженный 30 пушками, но без паруса, и оставшиеся баркасы. Тогда Орельяна приказал канонирам по правому борту своего корабля стрелять по брандеру . В итоге брандер поулчил серьезные повреждения и затонул, так и не достигнув борта Росарио.

Бой продолжался до 6:00 вечера. Голландцы вновь бежали в темноте, их флагман был серьезно поврежден. Триумф испанцев был полным, они публично заявили, что это было победа Богоматери, и Орельяна "пал на колени перед образом Богоматери и публично благодарил её за победу" .

Узнав о третьей победе, губернатор Фахардо приказал испанскому флоту вернуться в порт Кавите для отдыха и ремонта. После шестимесячного плавания флот достиг Кавите в конце августа . Сразу после высадки на берег испанцы во главе с генералом Орельяной прошли босыми в церковь Санто-Доминго в Маниле, выполняя обет .

Генерал Орельяна ушел со службы и был награждён генерал-губернатором щедрым земельным наделом , другие офицеры были повышены в звании .

Четвертый бой

После трех последовательных побед над голландцами испанские власти в Маниле решили, что враг уже оставил свой план вторжения, и это позволило торговому галеону Сан-Диего пройти пролив Сан-Бернардино без судов сопровождения . Испанцы не знали, что первые три из шести кораблей, составлявших Третью голландскую эскадру, уже вошли в филиппинские воды в сентябре того же года, чтобы присоединиться к двум другим эскадрам, уже потрепанным в боях с испанцами .

Генерал Кристобаль Маркес де Валенсуэла, командир Сан-Диего, с удивлением обнаружил три голландских корабля вблизи острова Фортуна. Видя, что Сан-Диего не был военным кораблем, голландские каперы ринулись в атаку. Сан-Диего едва избежал абордажа и смог отступить к Маривелесу. Войдя в Манильский залив, галеон отправился к порту Кавите, чтобы сообщить генерал-губернатору о присутствии голландцев .

Губернатор Фахардо сразу приказал командиру пехоты Мануэлю Эстасио де Венегасу сформировать новую испанскую армаду, теперь уже из трех галеонов (Энкарнасьон, Росарио и Сан-Диего, который был переоборудован в военный корабль), галеры и четырех бригантин.

С уходом на пенсию генерала Орельяны Себастьян Лопес (бывший адмирал и капитан Росарио) был повышен до главнокомандующего всей армады. Его преемником в качестве адмирала и командира Росарио стал Агустин де Кепеда. Адмирал Франсиско де Эстейвар взял командование на солдатами и артиллерией. Четыре бригантины, служившие конвоем для галеры, находились под командованием капитанов Хуана де Вальдеррамы, Хуана Мартинеса Капеля, Габриэля Ниньо де Гузмана и Франсиско де Варгас Мачуки.

16 сентября 1646 года испанская армада отплыла в сторону острова Фортуны, где были замечены голландцы, но никого там не обнаружили. Пройдя дальше в сторону Миндоро , испанцы, наконец, увидели голландские паруса между острвовами Амбил и Лубанг.

Четвертый бой начался около 16:00. Ветер был против испанской армады, поэтому она с трудом сблизилась с врагом. Два флота были настолько далеки друг от друга, что бомбардировка проводилась с дальней дистанции в течение пяти часов.

Около 21:00 Росарио, дрейфуя, оказался в окружении трех голландских кораблей. Энкарнасьон с трудом приближался к Росарио, и в течение четырех часов одинокий адмиральский корабль сражались яростно против трех противников, заставив голландских каперов отступить и укрыться среди отмелей у мыса Калавите.

Пятый бой

Финальная битва состоялась 4 октября 1646 года, в праздник святого Франциска Ассизского . Узнав, что недавно перестроенный Сан-Диего имеет некоторые дефекты, не позволявшие ему продолжить путешествие в Мексику, Себастьян Лопес решил привести галеон к Маривелесу и ждать решения губернатора Фахардо по этому вопросу.

Сан-Диего был пришвартован у Маривелеса (вместе с галерой и четырьмя бригантинами), Энкарнасьон охранял его на расстоянии, бросив якорь у входа в Манильский залив. Росарио в свою очередь из-за неблагоприятных течений оказался довольно далеко от флота .

Видя, что три испанских галеона были далеко друг от друга, три голландских корабля решился атаковать еще раз. Голландские корабли, согласно хроникам, были огромного размера и хорошо вооружены . Их флагман имел 40 пушек по бортам, не считая тех, что были установлены на носу и на корме. Адмиральский корабль был поменьше. Третье судно, вероятно, было брандером .

Генерал Лопес решил сняться с якоря и следовать к Росарио, оставив Сан-Диего без защиты. Голландцы очень близко подошли к Энкарнасьон . Лопес развернул паруса и вступил в бой с голландцами . Яростная перестрелка продолжалась в течение четырех часов. Энкарнасьон нанес тяжелые повреждения противнику, заставив голландцев вновь отступить.

Энкарнасьон и галера начали преследование врага, но к ночи голландцам удалось оторваться. Испанцы потеряли в бою лишь четверых матросов на Энкарнасьон.

Последствия

Победоносная армада снова вернулся в Манилу, чтобы выполнить свой обет и пройти босиком в храм Богоматери в Санто-Доминго .

20 января 1647 года победу праздновали торжественной процессией, богослужением и парадом испанской эскадры в честь Богородицы. После этого город Манила, после созыва совета, дал новый обет праздновать морские победы 1646 года каждый год .

Память

6 апреля 1647 года брат Диего Родригес, глава ордена доминиканцев на Филиппинах, должным образом просил викария епархии Манилы объявить, что победы, достигнутые в 1646 году были результатом чудесного заступничества Богородицы . Городской совет принял во внимание следующие три обстоятельства:

• испанцы потеряли всего лишь пятнадцать солдат;
• два испанских галеона были уже очень старыми и не в состоянии бороться с врагом;
• солдаты накануне боев истово молились Богородице.

В итоге 9 апреля 1652 года победы 1646 года были объявлены архиепархией Манилы чудом .

Литература

•  (англ.)Cortez, O.P., Regino. (1998). The Story of La Naval. Quezon City: Santo Domingo Church. ISBN 978-971-506-096-7
•  (англ.)De los Angeles, O.P., Juan. (1643). Formosa Lost to Spain. In Fr. Regino Cortes, O.P.'s (Ed.), The Story of La Naval. (pp. 66–83). Quezon City: Santo Domingo Church.
•  (англ.)Fayol, Joseph. (1644–47). Affairs in Filipinas. In Emma Helen Blair and James Alexander Robertson (Eds.), The Philippine Islands, 1493–1898 (1640–1649): Vol. 35. (1906). Cleveland: Arthur H. Clark Company.
•  (англ.)Hornedo, Florentino. (2007). Battle of La Naval: Rage of Waves, Fury of Faith. In Zulueta, Lito (Ed.), The Saga of La Naval: Triumph of People's Faith (pp. 30–41). Sta. Mesa Heights, Quezon City: Dominican Province of the Philippines, Inc.
•  (исп.)Rodriguez, O.P., Mariano. (1907). Reseña Historica de la milagrosa Imagen de la Virgen del Rosario: que se venera en el templo de Santo Domingo de Manila (pp. 167–195). Manila: Tipografia de Sto. Tomas.
•  (исп.)Vidal, Prudencio. (1888). Triunfos Del Rosario ó Los Holandeses En Filipinas. In Isabelo de los Reyes y Florentino and Cesareo Blanco y Sierra (Eds.), Artículos varios sobre etnografía: Historia y costumbres de Filipinas (pp. 71–86). J. A. Ramos.

Отрывок, характеризующий Морские бои в Манильском заливе

Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.