Московский поход Владислава IV

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Московский поход Владислава IV
Основной конфликт: Русско-польская война (1609—1618)

«В осадное сиденье. Троицкий мост и башня Кутафья» А. М. Васнецов, 1915
Дата

сентябрь 1617 — декабрь 1618 года

Место

Россия

Итог

Потеря Россией западных уездов, окончание Смутного времени.

Противники
Русское царство Речь Посполитая
Командующие
Дмитрий Черкасский
Борис Лыков
Дмитрий Пожарский
Григорий Волконский
Юрий Сулешев
Владислав IV
Ян Кароль Ходкевич
Пётр Сагайдачный
Мартин Казановский
Станислав Чаплинский
Михаил Дорошенко
Силы сторон
10000 в боях под Дорогобужем
16500 в боях под Можайском
11500 в обороне Москвы
Польско-литовская армия:
11000 в боях под Дорогобужем
18000 в боях под Можайском
8000 в штурме Москвы
Армия запорожцев: до 20000 (максимальная численность)
Потери
неизвестно неизвестно
 
Битвы Смутного времени
Лжедмитрий I: Новгород-Северский – Добрыничи – Кромы
Восстание Болотникова: Кромы – Елец – Калуга (1606) – Москва (1606) – Калуга (1607) – Восьма – Тула
Лжедмитрий II: Брянск – Зарайск – Болхов – Ходынка – Медвежий брод – Троицкая осада – Торопец – Торжок – Тверь – Калязин – Каринское поле – Дмитров
Русско-польская и русско-шведская войны: Смоленск (1609—1611) – Царёво-Займище – Клушино – Новгород – Первое ополчение — Второе ополчение – Москва (1612) – Волоколамск – Тихвин – Смоленск (1613—1617) – Бронница – Гдов – Псков – Рейд Лисовского (1615) – Поход Владислава (Можайск – Москва (1618))

Московский поход Владислава IV — заключительный эпизод русско-польской войны 1609—1618 гг., когда поляки пытались установить контроль над Русским царством и посадить на его престол королевича Владислава. В ходе похода Владислава и гетмана Сагайдачного поляки, литовцы и казаки второй раз за войну подошли к Москве, однако взять её штурмом не смогли.





Предыстория

В 1610 году, в разгар Смутного времени, напуганные крестьянско-казацкими бунтами бояре призвали поляков. По договору от 4 февраля 1610 года, заключённому под Смоленском между королём Сигизмундом и русским посольством, королевич Владислав IV должен был занять, после принятия православия, московский престол. После низложения Василия Шуйского летом 1610 года московское правительство (Семибоярщина) признало Владислава царём и даже приступило к чеканке монет от имени «Владислава Жигимонтовича». Но Владислав православия не принимал, в Москву не прибыл и не был венчан на царство. В октябре 1612 года в Москве было низложено боярское правительство королевича Владислава. А в 1613 году царём был избран Михаил Фёдорович. Тем не менее, Владислав не отказался от своих прав на московский престол. На московский поход Владислава вдохновил глубокий рейд внутрь России пана Лисовского в 1615 году, который с малочисленным отрядом лисовчиков легко прошёл кольцом вокруг Москвы от Брянска и Орла до Костромы и Мурома и вернулся обратно в Польшу. Решение о походе на Москву принял варшавский сейм летом 1616 года. Военным руководителем похода был назначен великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич. В апреле 1617 года двадцатидвухлетний Владислав выступил из Варшавы.

Соотношение сил

Польско-литовская армия

Польско-литовская армия включала в себя два основных компонента — коронный, находившийся под непосредственным командованием Владислава и литовский под командованием великого гетмана литовского Я. К. Ходкевича. В начале похода коронная армия насчитывала около 10000 человек (6000 конницы и 4000 пехоты). Однако летом 1617 года значительную часть конницы (9 гусарских и 6 казацких хоругвей) пришлось отправить на южную границу в армию великого гетмана коронного С. Жолкевского из-за угрозы со стороны турок. В итоге на соединение с литовской армией Владислав привел только 4000 чел. Литовская армия к началу наступления насчитывала около 7000 чел. и включала в себя, помимо наёмных частей, отряды лисовчиков.

Не имея явного преимущества перед русской армией в численности, польско-литовские войска значительно превосходили противника качественно. Основу их составляли опытные наёмные войска. В распоряжении Владислава и Ходкевича имелась многочисленная тяжеловооруженная гусарская кавалерия, с которой русская конница не могла соперничать в открытом бою. Тем не менее затягивание похода, после первых успехов, заставило польское правительство усилить армию Владислава. Летом 1618 года в неё были возвращены войска, ранее переданные Жолкевскому, и направлены новые подкрепления во главе с Мартином Казановским. В разгар боев под Можайском польско-литовская армия насчитывала уже около 18000 человек (14000 конницы, в том числе 2800 гусар и 4000 пехоты). В это число не входят многочисленные слуги шляхты, которые могли использоваться как вспомогательные войска. Серьёзным недостатком являлось небольшое количество пехоты и артиллерии. После боёв под Можайском часть войска, не получавшая жалованье, покинула лагерь, вернувшись в Речь Посполитую или отправившись грабить уезды Русского государства. В итоге к стенам Москвы Владислав и Ходкевич привели всего около 8000 чел.[1].

Русская армия

Армия Русского государства находилась на нижнем пределе боеспособности. Многолетняя Смута и разорения поместий привели к тому, что значительная часть поместной конницы, составлявшей лучшую часть русской армии, не могла выступить в поход. В этих условиях на завершающем этапе Смутного времени возросла роль конницы, не требовавшей больших затрат — казаков, татар и новокрещён. Одной из главных проблем русской армии была ненадёжность значительной её части (особенно казаков). Пехота была представлена стрелецкими приказами, но и их численность была невелика, поэтому в качестве пехоты использовались те же казаки или вообще посадские люди.

В боях под Дорогобужем и Вязьмой действовала армия Юрия Сулешева — 3500 человек (в том числе 1500 поместной конницы, 1000 стрельцов, 1000 татар, новокрещен и казаков). Так как в её составе было много московских чинов (около 500), то в армии находилось необычно большое число боевых слуг. Весной им на помощь была направлена армия Петра Пронского — 2300 чел. Вместе с гарнизонами крепостей численность русской армии была примерно равна противнику.[2]

Во время боев в районе Можайска численность русской армии также достигла максимального значения за весь период кампании. В трех армиях (Дмитрия Черкасского, Бориса Лыкова и Дмитрия Пожарского) насчитывалось 16500 человек (в том числе 5700 поместной конницы, 2800 стрельцов, 4500 казаков и 3000 татар). В группировку под Можайском вошли практически все боеспособные части. Так, на южном рубеже для защиты от татар было оставлено всего 1200 конницы. Гарнизон Москвы в период осады и штурма списочно насчитывал 11500 человек, однако большинство из них составляли вооруженные жители (5500 чел.) и ненадежные казаки, 2600 человек).[3]

Войско казаков П. Сагайдачного

Численность казачьей армии составляла до 20000 человек и 17 легких пушек. Организационной она делилась на 6 полков, из которых самым большим был гетманский полк (5000 чел.). Возможно, численность казачьего войска в польско-литовских источниках была традиционно завышена. Во время вторжения в Россию значительная часть казачьих отрядов действовала отдельно от основной армии. В штурме Москвы приняли участие около 5000 человек. Важным преимуществом казачьей армии была высокая подвижность.[4]

Поход на Москву

Начало похода

Наступление литовцев началось фактически ещё до выступления Владислава в поход. Пользуясь слабостью и низким боевым духом блокирующих Смоленск русских отрядов (около 3500 человек), в ноябре 1616 г. отряд Александра Гонсевского (до 2000 чел.) предпринял смелый манёвр и расположился в тылу у русской осадной армии Михаила Бутурлина в селе Твердилицы.[5]. На помощь осадным русским войскам под Смоленск была направлена армия Ю. Я. Сулешова и С. В. Прозоровского, которая смогла одержать две победы над поляками: 30 марта 1617 года был разбит литовский разъезд полковника Вишля[6], а 6 апреля 1617 года — отряды князя Семена Масальского[7]. Однако в мае 1617 года, в связи с подходом на помощь Гонсевскому «лисовчиков» во главе с новым полковником Станиславом Чаплинским, русское осадное войско было вынуждено покинуть острожки под Смоленском и отойти по направлению к Белой. Единственным успехом стала победа над лисовчиками в бою под Дорогобужем 14 мая 1617 года, когда только пленными литовцы потеряли 240 человек.[8].

Владислав выступил из Варшавы 5 апреля 1617 года, но был вынужден двигаться кружным путём через Волынь. Этим король Сигизмунд III стремился предупредить возможное турецкое вторжение. В сентябре 1617 года Владислав прибыл в Смоленск, а к Дорогобужу подошла армия Ходкевича. 1 (11) октября воевода Дорогобужа Иванис Ададуров перешел на сторону Владислава. Весть о сдаче города привела к настоящей панике в русском войске под Вязьмой и 8 (18) октября крепость была без боя занята интервентами.[9] Несколько перешедших на сторону врага воевод во главе с Ададуровым были посланы в Москву для того, чтобы «прельстить московских людей». Возможно, Владислав и польские комиссары надеялись использовать успехи в боях и повторить события 1604 года, когда прибытие в Москву посланцев «законного царя» Лжедмитрия I привело к свержению царя Федора Годунова. Но на этот раз посланцы были схвачены и высланы по городам.[10].

Передовые отряды Чаплинского и Гонсевского проникли дальше вглубь русской территории к главной базе русских войск — Можайску и заняли располагавшийся неподалеку Колоцкий монастырь. Фактически на пути противника к столице оставался лишь плохо укрепленный Можайск и слабое войско с низким боевым духом. Некоторые из советников Владислава советовали немедленно атаковать Можайск, называя его «ключом к Москве», однако наступательный порыв польско-литовской армии стал угасать. Наемные солдаты требовали выплаты жалованья, а наступившие холода удерживали их от продолжения ведения боевых действий. Армия противника остановилась в районе Вязьмы на «зимние квартиры», обеспечив свою безопасность небольшими острожками, занятыми сильными гарнизонами[11].

После получения известий о направлении главного удара польско-литовских сил правительство развернуло на их пути три группировки. Ещё в октябре 1617 года в Калугу по просьбе местного населения был послан князь Дмитрий Пожарский, к которому на усиление была придана большая часть войск «украинного разряда» и ряд других отрядов с южного рубежа. Армии Пожарского противостояли в основном «лисовчики» Чаплинского и Петра Опалинского. Самым крупным их успехом стало взятие и сожжение Мещовска и Козельска.[12]

Бои под Можайском

На центральном направлении, в Можайске, располагалась армия князя Бориса Лыкова. Она должна была действовать против поляков вдоль дороги Вязьма-Можайск. В январе 1618 года польско-литовские войска предприняли первую неудачную атаку Можайска.[13] Для прикрытия северо-западного направления в Волоколамске было сосредоточена третья армия во главе с князем Дмитрием Черкасским. Вскоре и из Речи Посполитой пришло решение сейма на финансирование продолжения ведения боевых действий. Владиславу было велено закончить войну с Русским государством в течение года. Временно Владиславу были возвращены войска, отобранные у него несколькими месяцами ранее для армии Станислава Жолкевского, и даже приданы дополнительные силы.[14].

Получив подкрепление, весной 1618 года Ходкевич и Владислав перешли к завершающему этапу кампании. Основные силы польско-литовской армии напали на полк Лыкова в Можайске. Начались постоянные стычки русских отрядов с отрядами противника. Вначале нападения противника отражал лишь полк Лыкова. Можайск в то время не обладал сильными укреплениями и лагерь русских войск опирался на систему острогов. В самом городе располагался гарнизон Федора Волынского. Лыкову все труднее было сдерживать натиск всей польско-литовской армии и он попросил помощи. Так как направление удара было точно определено, вскоре под Можайск были стянуты все три части русской армии. В июне 1618 года Пожарский переместился в район Боровска, а Черкасский — в район Рузы.[15]. Подход армий Черкасского и Пожарского почти уравнял силы противостоящих сторон. Ожесточенные бои под Можайском продолжались более месяца. Пытаясь усилить армию в Можайске, правительство приказало Черкасскому переместиться со своим полком вплотную к лагерю Лыкова. Однако поляки предупредили действия русского воеводы. Полки Черкасского были атакованы в походном положении и с большим трудом пробились в Можайск, потеряв большую часть обоза. Отряд лисовчиков под командованием Чаплинского перекрыл путь снабжения из Москвы.[16]

Силы сторон были все же неравными и, опасаясь полного окружения и уничтожения, Лыков принял решение оставить город. Прикрывать отход русских войск должен был полк Дмитрия Пожарского. Армия Лыкова без потерь отступила к Боровску, вслед за ней отошли войска Волконского и Пожарского. После отступления главных сил русской армии остроги были сожжены, а в Можайске был оставлен гарнизон под командованием Федора Волынского.[17] В течение месяца Волынский успешно отбивался от всего польско-литовского войска. 16 (6) сентября, так и не взяв город, Владислав выступил в направлении Москвы.

Нашествие Сагайдачного

Пока армия Владислава находилась в Вязьме, не предпринимая наступательных действий, сам он вёл активные переговоры о поддержке с запорожцами. Этому способствовало назначение гетманом лояльного к Речи Посполитой Петра Сагайдачного. Запорожцы согласились, но выдвинули требования, среди которых было расширение казацкой территории, свобода на Украине православной веры, увеличение численности казацкого войска, признание со стороны Польши судебной и административной автономии Запорожской Сечи. 28 октября 1617 года был подписан Ольшанский договор, по которому, в обмен на участие в Московском походе, эти условия получили одобрение. Владислав прислал атаману Сагайдачному соответствующие клейноды: булаву, бунчук, печать и флаг.[18]:

Ещё до пересечения границы запорожцы приступили к грабежам. В июне 1618 года они разорили Киевское воеводство, покинув его под прямым военным давлением коронных войск и местных магнатов.[19] Не решаясь атаковать крупные крепости, армия Сагайдачного пересекла границу, прошла между Курском и Орлом и 30 июня внезапно захватила Ливны, причем город был взят штурмом и сожжён, воевода Никита Черкасский был захвачен в плен.[20] Часто встречающиеся сведения о захвате запорожцами таких городов как Путивль, Рыльск или Курск не соответствуют действительности. До заключения Деулинского перемирия они находились под контролем русских войск, а их воеводы снаряжали походы на территорию противника.[21]

Следующей жертвой казаков стал Елец. Небольшой отряд казаков выманил из крепости воеводу и притворным отступлением заставил его удалиться от стен. Основные силы тем временем ворвались в беззащитный город. В Ельце запорожцы захватили богатую добычу, так как в городе остановилось русское посольство в Крым. И без того ослабленная отправкой под Можайск подкреплений, оборонительная система юго-западных рубежей была разрушена. После Ельца запорожское войско, разделившись на два отряда, широким фронтом двинулось в пространство между Тулой и Переяславлем-Рязанским. Часть войска под командованием полковника Михаила Дорошенка двинулась в сторону Рязани. По пути они без боя заняли Лебедянь, Данков и Ряжск.[22] После этого были захвачены и сожжены Скопин и Шацк. Вторая часть войска, во главе с самим гетманом, встретила отпор под Михайловым. На этот раз воеводы были предупреждены и осада завершилась неудачей.[23]

Появление огромной армии запорожцев на фронте сразу же резко изменило соотношение сил в пользу нападавших. Правительство попыталось отразить удар силами войск, собранных в районе Боровска и Пафнутьева монастыря. Но ядро сил под Боровском составляли ненадёжные казачьи станицы. Пока ими командовал князь Дмитрий Пожарский, они ещё подчинялись приказам, но после того, как воевода заболел, вышли из подчинения. Командование армией на Окском рубеже принял на себя второй воевода князь Григорий Волконский. Бои на переправах не привели к успеху — запорожцы проникали через незащищенные переправы, а армия Волконского таяла на глазах. В итоге почти все казачьи станицы отправились грабить окрестные земли, а значительная часть дворян съехала в Москву. Воевода был вынужден укрыться в Коломне. Путь на Москву запорожцам был открыт.[24]

Штурм Москвы

Основные силы поляков, тем временем, наступали на Москву через Звенигород, которого достигли 13 (23) сентября 1618 года. 22 сентября (2 октября) польско-литовская армия подошла к Москве, разместившись на месте бывшего Тушинского лагеря. Сагайдачный первоначально разместился у Донского монастыря, прикрывая переправу через Москву реку своих обозов. В отличие от трех предыдущих оборон Москвы (против Болотникова, Тушинского вора и Ходкевича в 1612 г.), опиравшихся на укрепления большого земляного города, в 1618 году главной линией обороны стал Белый город. В преддверии осады вся пехота была расписана по стенам и башням Белого города и в остроги за Яузой и Москвой-рекой. Были размещены небольшие гарнизоны и в двух мощных монастырях — Симоновом и Новодевичьем. Конница была сведена в четыре отряда и размещена в четырёх районах Москвы, отделенных естественными преградами.[25]

Ходкевич принял решение атаковать город почти с ходу — штурм был намечен уже в ночь с 10 на 11 октября 1618 года. Только быстрый и успешный штурм мог обеспечить триумф похода. Затягивание осады лишь увеличивало бы сложность задачи — в Москву могли беспрепятственно проникать подкрепления. План штурма, разработанный в штабе гетмана, был следующим: отвлекающую атаку на заре должны были предпринять 5000 запорожцев, напав на русские остроги в Замоскворечье. Тем временем главный удар наносился с запада по Арбатским и Тверским воротам. Часть пехоты огнём заставляла обороняющихся покинуть стены, другая уничтожала инженерные препятствия перед воротами. После разрушения ворот пехота должна была атаковать и захватить стены Белого города, а конница — ворваться на улицы Москвы. Прорыв поляков через укрепления Белого города как минимум привёл бы к окружению Кремля вместе с русским правительством, в худшем — к его пленению.[26]

Незадолго до начала штурма на сторону осажденных перебежали два французских мастера-подрывника. Являясь непосредственными исполнителями плана подрыва ворот, они были посвящены во многие детали штурма, но, самое важное, они знали и сообщили дату и время начала атаки. Как и следовало ожидать, штурмующие сразу натолкнулись на подготовленное и упорное сопротивление. Атака Тверских ворот захлебнулась сразу же — огонь русской пехоты со стен Белого города расстроил ряды атакующих. Стены крепости оказались слишком высоки для штурмовых лестниц. В ходе вылазки атакующие были отброшены. Огромная масса запорожцев вообще не решилась вступать в бой.

У Арбатских ворот поначалу успех сопутствовал интервентам. Полякам удалось закрепиться на линии деревянных укреплений перед воротами и приступить к установке петард. В разгар боя их командир Бартоломей Новодворский был ранен в руку и покинул поле боя. Несмотря на это, польско-литовские отряды продолжали теснить защитников. Решающим эпизодом стало появлением отряда «немецких» наемников на русской службе — «бельских немцев», вокруг которых сплотились и остальные воины. К вечеру поляки были выбиты из укрепления.[27]

Завершение похода и заключение перемирия

Провал штурма Москвы фактически означал неудачу всего похода. Теперь у Владислава оставалась лишь возможность путём переговоров добиться уступок со стороны русского правительства. Но и у последнего пространства для дипломатических маневров почти не оставалось. Государство было истощено многолетней Смутой и интервенцией. Даже отступление польско-литовских войск от Москвы не означало перелома в войне. Внутренняя ситуация оставалась очень тяжелой. Кроме того, две армии неприятеля располагались в непосредственной близости от Москвы — польско-литовская у Троице-Сергиевого монастыря, а запорожская — у Калуги. 18 октября (3 ноября) запорожцы под командованием полковников Емца, Пирского, Милосного и Конши взяли штурмом Серпуховский посад, но городскую крепость взять не смогли и двинулись на соединение с войском Сагайдачного.

В ночь с 17 на 18 ноября (с 3 на 4 декабря) казаки Сагайдачного молниеносной атакой взяли Калужский посад, заставив гарнизон города под руководством воеводы М. Гагарина укрыться в городской крепости, которую осаждали вплоть до подписания перемирия). В таких условиях подписанное в деревне Деулино (близ Троице-Сергиева монастыря) перемирие было достигнуто ценой больших территориальных уступок — Речи Посполитой переходили Смоленские и Северские земли с городами Смоленск, Рославль, Белая, Почеп, Стародуб, Невель, Себеж, Новгород-Северский, Чернигов, Серпейск, Трубчевск и ряд небольших крепостей. Поляки, в свою очередь, возвращали крепости Мещовск, Мосальск, Козельск и Вязьму. С этого момента и до перехода Ливонии к Швеции в 1622 году территория Речи Посполитой достигла максимального размера в истории — 990 тыс. км²

Тяжелыми были и политические последствия. Царь Михаил Федорович официально отказывался от титулов правителя Ливонии, Смоленска и Чернигова, зато Владислав сохранял право писать в титуле «царь московский», что означало сохранение претензий на русский трон. Цена перемирия в Деулино была действительно чрезвычайно высока и сопоставима с потерями на северо-западе при заключении Столбовского мира. Россия была отброшена к границами конца XV века. Но главная цель была достигнута: перемирие в Деулино стало истинным завершением Смутного времени — после 13 лет кровавых междоусобиц и борьбы с внешними врагами Русское государство вернулось к нормальному развитию.

Запорожским казакам за участие в войне против Русского царства была выплачена плата от польского короля — 20 тысяч золотых и 7 тысяч штук сукнаК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4286 дней], а Сагайдачный со своим 20-тысячным войском отправился в Киев, где его было «проголошено Гетманом над Киевской Украиной и Гетманом всего войска Запорозького». Сагайдачный, «… мучимый укорами совести, от имени всего Войска Запорожского просил иерусалимского патриарха Феофана „об отпущении греха разлития крови христианской в Москве“, на что патриарх Феофан „…бранил казаков за то, что они ходили на Москву, говоря, что они подпали проклятию, указывая для этого то основание, что русские — христиане“»[28][29].

См. также

Напишите отзыв о статье "Московский поход Владислава IV"

Примечания

  1. Majewski A.A. Moskwa, 1617-18. Warszawa, 2006
  2. Книги разрядные по официальным оных спискам, изданные. Т. 1. СПб, 1853, ст. 231—232; 6. Дворцовые разряды. Т. 1. СПб, 1850, ст. 261—262; ПСРЛ. Т. 14. Новый летописец. М., 2000. с. 140 (ISBN 5-7859-0134-X)
  3. Книги разрядные по официальным оных спискам, изданные. Т. 1. СПб, 1853, 418—420, 436—437, 448—450, 517
  4. Сас П. М. Запорожцы в польско-московской войне в конце Смуты 1617—1618 гг. Біла Церква, 2010, с. 317
  5. Majewski A.A. Moskwa, 1617-18. Warszawa, 2006, s. 86-87
  6. [books.google.ru/books?id=MHpEBAAAQBAJ&pg=PA92&dq=%D0%A1%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D1%8C%D0%B5%D0%B2+%D0%BF%D0%BE%D0%BB%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%B0+%D0%92%D0%B8%D1%88%D0%BB%D1%8F&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwiW8fj8xeLLAhUjLHIKHcN_AsAQuwUIJzAB#v=onepage&q&f=false Соловьев Сергей Михайлович. История России. Воцарение Романовых — Страница 92]
  7. [www.reenactor.ru/ARH/PDF/Smirnov_15.pdf Н. В. Смирнов. Очерки военной истории смутного времени. Осада Смоленска 1613—1616 гг. Контрнаступление польско-литовских войск. снятие осады Смоленска]
  8. Книга сеунчей 1613—1619. // Памятники истории Восточной Европы. Том I. Москва-Варшава. 1995, с. 59; ПСРЛ, Т. 14 с. 140—141
  9. Дворцовые разряды. Т. 1. СПб, 1850, ст. 299
  10. ПСРЛ. Т. 14. Новый летописец. М., 2000., с. 141
  11. Поход Владислава в Россию, в 1617 и 1618 годах. М. 1834. с. 22
  12. ПСРЛ. Т. 14. Новый летописец. М., 2000., с. 142
  13. Поход Владислава в Россию, в 1617 и 1618 годах. М. 1834. с. 36-38
  14. Majewski A.A. Moskwa, 1617-18. Warszawa, 2006, s. 132
  15. Книги разрядные по официальным оных спискам, изданные. Т. 1,СПб, 1853, ст. 491—494
  16. ПСРЛ. Т. 14. Новый летописец. М., 2000., с. 142; Поход Владислава в Россию, в 1617 и 1618 годах. М. 1834. с. 58
  17. ПСРЛ. Т. 14. Новый летописец. М., 2000., с. 143—144
  18. Яворницкий Д. Названа труд. — С.35
  19. Majewski A.A. Moskwa, 1617-18. Warszawa, 2006, s. 147
  20. ПСРЛ. Т. 14. Новый летописец. М., 2000., с. 144
  21. Книга сеунчей 1613—1619. // Памятники истории Восточной Европы. Том I. Москва-Варшава. 1995, с. 92-93
  22. Сас П. М. Запорожцы в польско-московской войне в конце Смуты 1617—1618 гг. Біла Церква, 2010, с. 337
  23. Книга сеунчей 1613—1619. // Памятники истории Восточной Европы. Том I. Москва-Варшава. 1995, с. 87
  24. ПСРЛ. Т. 14. Новый летописец. М., 2000., с. 145
  25. Книги разрядные по официальным оных спискам, изданные. Т. 1,СПб, 1853, ст. 517
  26. Majewski A.A. Moskwa, 1617-18. Warszawa, 2006, s. 153—155
  27. Majewski A.A. Moskwa, 1617-18. Warszawa, 200 s. 155—156; Поход Владислава в Россию, в 1617 и 1618 годах. М. 1834. с. 76-77; Книга сеунчей 1613—1619. // Памятники истории Восточной Европы. Том I. Москва-Варшава. 1995, с. 90-91
  28. Субтельный О. История Украины.- К.: Лебедь.- 1994.- 736 с.
  29. Сюндюков И., Махун С. Счастливый вождь казацкий // Рыночная площадь. —2002.- № 46

Ссылки

  • [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Polen/XVII/1600-1620/Stosunki/text1.htm Поход Владислава в Россию, в 1617 и 1618 годах]

Отрывок, характеризующий Московский поход Владислава IV

– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».