Московское перемирие (1944)

Моско́вское переми́рие было подписано Финляндией с одной стороны и СССР с Великобританией, действовавшими от имени стран, находящихся в состоянии войны с Финляндией, с другой стороны 19 сентября 1944 года и фактически завершило Советско-финскую войну 1941—1944 гг. Официальным завершением войны стал Парижский мирный договор, подписанный в 1947 году.

История подписания

В июле 1944, после взятия Выборга, наступление советских войск остановилось. Советское командование начало переброску войск на германское направление и решило ускорить переговоры.

4 августа главнокомандующий финской армией, маршал Карл Густав Эмиль Маннергейм стал президентом Финляндии, сосредоточив таким образом в своих руках и военную, и политическую власть. 24 августа он пригласил в свой салон-вагон, где он практически жил во время приездов в Хельсинки, членов недавно сформированного правительства, чтобы решить, каким образом скорее закончить войну.

Об условиях мирных переговоров запросили через чрезвычайного и полномочного посла СССР в Швеции Александру Коллонтай. Ответ Сталина пришёл через пять дней — советское правительство согласилось принять финскую делегацию только при условии, что Финляндия официально объявит о разрыве отношений с Германией и потребует вывода немецких войск со своей территории до 15 сентября.

Было очевидно, что более 200 000 немецких военнослужащих, дислоцированных на севере Финляндии, невозможно эвакуировать или интернировать в течение двух недель. Финляндию косвенно вынуждали к новой войне — с Германией, что было во многих смыслах выгодно СССР. Наибольшие сомнения у Маннергейма вызывала необходимость перебросить силы с Карельского перешейка в Лапландию до заключения перемирия.

На совещание были вызваны как члены нового правительства, так и бывший президент Ристо Рюти и бывший премьер-министр Эдвин Линкомиес (Edwin Linkomies) и бывший министр иностранных дел Хенрик Рамсей (Henrik Ramsay). Почти единогласно было решено согласиться на условия Москвы, поскольку иного выхода найти не удалось.

2 сентября президент Финляндии Густав Маннергейм официально объявил о разрыве отношений с Германией, а на следующий день, 3 сентября, отдал приказ о переброске армейских соединений на север.

Маннергейм предложил Сталину начать отвод финских войск за границы 1940 года с 6 сентября. И обещал, что финны самостоятельно проследят за эвакуацией (или интернированием) немецких частей. В ночь на 4 сентября Маннергейм получил известие, что Сталин принял его предложения. Соглашение о прекращении военных действий должно было вступить в силу наутро, и в 7.00 финские войска, в соответствии с договоренностью, прекратили огонь. Советские войска продолжали воевать на некоторых участках ещё сутки — до 5 сентября.

7 сентября в Москву выехала большая делегация, где были только доверенные Маннергейма — он не включил в состав мирного посольства ни представителей так называемой «мирной оппозиции», ни Паасикиви — любезного Москве бывшего посла Финляндии, опытного и осторожного политика. Делегатов заставили ждать начала переговоров целую неделю; напряжение росло. Советская сторона предлагала уже не мирный договор, а перемирие.

Условия

Изначально предполагалось, что условия перемирия будут схожи с условиями, принятыми при подписании Московского мирного договора в 1940 году. В итоге выдвинутые Москвой условия оказались тяжелее, чем финны ожидали:

• выплатить контрибуцию в 300 миллионов долларов товарами в течение восьми лет(цена одной унции золота на тот момент составляла 35 долларов).
• армия Финляндии должна быть демобилизована за два с половиной месяца.
• распустить все «прогитлеровские» политические, военные, военизированные, а также другие организации, ведущие враждебную Объединенным Нациям, в частности Советскому Союзу, пропаганду.
• отменить запрет на деятельность коммунистических организаций.
• возвращения в СССР всех его граждан (в том числе эстонцев и 60 тысяч ингерманландцев).
• выявить и судить военных преступников.
• представить СССР в аренду взамен мыса Ханко полуостров Порккала с окрестностями на 50 лет для постройки там военной базы. Это требование было самым неожиданным. СССР стремился контролировать не только Финский залив, но столицу Финляндии, расположенную в 17 км от Порккала. Глава финской делегации премьер-министр Антти Хакцелль (Antti Hackzell), узнав об этом от Молотова всего за несколько часов до начала переговоров, не выдержал — у него случился инсульт. Хакцелля заменил министр иностранных дел Энкель.

Кроме того, к СССР отошли части Карелии, область Салла и ряд островов в Финском заливе, а также район Петсамо (историческое русское название — Печенга).

Договор о перемирии был подписан 19 сентября 1944 года. Его подписали:

• по уполномочию правительств СССР и Соединенного Королевства — Андрей Жданов
• по уполномочию правительства Финляндии — Карл Энкель, Рудольф Вальден, Эрик Хейнрихс, Оскар Энкель

Последствия

По условиям соглашения советские войска занимали оставленную территорию. 26 сентября 1944 года части советской 272-й стрелковой дивизии заняли Лахденпохью.

28 сентября 1944 территория Порккала была передана советской стороне. В тот же день произошло первое вооруженное столкновение с немцами в Лапландии — началась Лапландская война.

1 октября 1944 советские войска приступили к охране государственной границы, которая снова была перенесена западнее Выборга и пролегла по линии, оговоренной в 1940 году.

15 октября 1944 было образовано общество «Финляндия - Советский Союз».

В ноябре 1944, по требованию Союзной контрольной комиссии в Финляндии, возглавлявшейся представителем СССР А. А. Ждановым, были распущены Охранный корпус Финляндии, Лотта Свярд, Карельское академическое общество и ряд других военных организаций.

К концу 1944 года на вновь отошедшую к СССР территорию начало возвращаться эвакуированное в 1941 году гражданское население.

В рамках укрепления советско-финских отношений СССР досрочно отказался от прав на полуостров Порккала в 1956 году.

См. также

• Porkkalan vuokra-alue  (фин.)

Ссылки

• [heninen.net/sopimus/1944.htm Текст соглашения о перемирии]

Отрывок, характеризующий Московское перемирие (1944)

Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»