Мостел, Зеро

Зеро Мостел
Zero Mostel
В образе Тевье-молочника («Скрипач на крыше»)
Имя при рождении:	Сэмюэл Джоэл Мостел
Дата рождения:	28 февраля 1915(1915-02-28)
Место рождения:	Бруклин, Нью-Йорк, США
Дата смерти:	8 сентября 1977(1977-09-08) (62 года)
Место смерти:	Филадельфия, Пенсильвания, США
Гражданство:	США США
Профессия:	актёр
Карьера:	1943—1977

Сэмюэл Джоэл «Зеро» Мостел (англ. Samuel Joel "Zero" Mostel; 28 февраля 1915, Нью-Йорк, США — 8 сентября 1977, Филадельфия, Пенсильвания, США) — американский актёр театра и кино, наиболее известный как исполнитель ролей комедийного плана, таких как Тевье в мюзикле «Скрипач на крыше», Псевдол в Смешном происшествии по дороге на Форум на сцене и в кино и Макс Бялысток в фильме Мела Брукса «Продюсеры». В начале 1950-х был внесён в Чёрный список Голливуда, а связанный с этим допрос Мостела Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности стал одним из самых заметных событий времён маккартизма. Лауреат театральных премий «Тони», Obie и «Драма Деск», а также номинант на кинонаграды «Золотой глобус» и BAFTA.

Молодость

Мостел родился в семье восточноевропейского еврея Израиля Мостела и Цины «Селии» Друхс, тоже еврейки, родившейся на территории современной Польши и выросшей в Вене. Оба иммигрировали в Соединённые Штаты Америки, но в разное время: Израиль в 1898 году, а Цина в 1908, где встретились и поженились. Они воспитывали восьмерых детей (первые четверо — от первого брака Израиля). Самуил, позже известный как Зеро, был седьмым ребёнком в семье. Первоначально семейство Мостелов жило в районе Бруклина Браунсвилл, но позже переехало в Мудус, штат Коннектикут, купив там ферму. Основной доход они получали с изготовления вина, также они занимались забоем скота, но дела шли не очень хорошо. Когда, как говорил сам Зеро Мостел, «непоколебимый президент банка со свирепыми усами и длинным бичом» отказал в ипотеке на ферму, им пришлось вернуться в Нью-Йорк и поселиться в Нижнем Ист-Сайде на Манхэттене, где Самуил учился в государственной школе, а его отец работал в качестве химика, работая над винами. Хотя они жили и не в бедности, семье пришлось на многом экономить. Близкие родственники Мостела описывали маленького Зеро как общительного и жизнерадостного ребёнка с чувством юмора. Он демонстрировал настолько высокий интеллект и острое мышление, что отец увидел в нём задатки хорошего раввина и хотел избрать для сына именно такой путь, однако Мостел предпочёл заняться искусством, страсть к которому сохранил на всю жизнь. По словам Роджера Баттерфилда, мать ради его культурного обогащения сделала для мальчика бархатный костюм и отправить его в Метрополитен-музей копировать картины. Любимой картиной Мостела была работа Джона Уайта Александера Study for Woman in Black and Green, которую он копировал каждый день, вызывая восхищение у посетителей галереи.

Ещё в юном возрасте он развил двойственность характера, которой спустя много лет он сбивал с толку многих критиков: когда Мостел был один, то был прилежным и тихим, но при заинтересованности им публики он чувствовал, что должен быть в центре внимания, которого добивался через юмор. Владел английским, идишем, итальянским и немецким языками, что помогло ему найти аудиторию среди многих этнических групп Нью-Йорка.

Он учился в государственной школе № 188, где был отличником (Мостел в конце жизни противоречил себе, утверждая, что получил своё прозвище Зеро (ноль) как раз из-за низкой успеваемости). Профессионально обучался рисованию в The Educational Alliance. Закончил среднюю школу Seward Park High, в чьём ежегоднике о Зеро было написано: «Будущий Рембрандт … или, возможно, комик?».

Мостел продолжил обучение в нью-йоркском Сити-колледже. Был в команде по плаванию и в Корпусе подготовки офицеров запаса, где проявил себя как клоун. Поскольку только на начальных курсах были уроки, связанные с искусством, Мостел учился на них по несколько раз, чтобы иметь возможность рисовать и получить опыт и знания. В это время он перебивался случайными заработками и окончил колледж в 1935 году со степенью бакалавра. Чтобы продолжить изучение творчества, он поступил на магистратуру, а также присоединился к Public Works of Art Project (PWAP), платившему Мостелу стипендию для обучения искусству.

В 1939 году он женился на Кларе Сверд, переехав с ней в бруклинскую квартиру. Брак вскоре распался, потому что Клара не могла смириться с долгим отсутствием мужа, проводившего много времени с друзьями-художниками, к тому же он не мог обеспечить ей тот уровень жизни, который ей был привычен. Они расстались в 1941 году и развелись в 1944. Клара согласилась на развод с ним только в обмен на процент от его гонораров.

Часть долгов перед PWAP Мостел решил отдать через лекции в музеях Нью-Йорка. Рассказывая об искусстве, он не смог подавить свою комическую натуру, вследствие чего его доклады были отмечены низкой информативностью, но высоким качеством юмора. После этих занятий он стал достаточно известен, его начали приглашать на вечеринки и другие общественные мероприятия, платя от трёх до пять долларов за выступление.

Карьера

Ранний комический опыт

В 1941 году ночной клуб в центре Манхэттена Café Society предложил Мостелу стать профессиональным комиком и постоянное место для концертов. Мостел согласился и за несколько месяцев стал главной звездой этого заведения. Именно там он взял своё сценическое имя Зеро. Пресс-секретарь Café Society убедил его принять этот сценический псевдоним, надеясь, что зрителей будет привлекать комментарий: «Вот человек, который сделал хоть что-то из ничего». В итоге в 27 лет Мостелу пришлось отказаться от высокого искусства, чтобы начать карьеру в шоу-бизнесе.

Рост популярности

Карьерный рост Мостела после поступления на работу в клуб был весьма заметным. В 1942 году его зарплата выросла с 40 до 450 долларов в неделю; он начал появляться на радио-шоу, сыграл в двух бродвейских шоу (Keep Them Laughing, Top-Notchers), играл в Paramount Theatre и появлялся в фильмах MGM (Дюбарри была дамой). Он также делал миниатюры в театре на идиш, стиль которого повлиял и на его манеру выступлений. В 1943 году журнал Life назвал его «почти самым смешным американцем из ныне живущих».

В марте 1943 года Мостел был призван в армию. Его срок службы трудно определить, так как существуют противоречивые сведения: одни говорят, что он был списан в запас через шесть месяцев из-за колита, другие — что он служил до конца войны, но известно, что он вплоть до 1945 года давал бесплатные концерты в рамках Объединённой организации обслуживания вооружённых сил.

Мостел женился на Кэтрин (Кейт) Сесилии Харкин, хористке Chez Paree club, 2 июля 1944 года после двух лет ухаживания. Брак не был идеальным, в основном по его причине, тратившего много времени не на семью, а на репетиции и создание новых номеров. Друзьями семьи их отношения были описаны как сложные, со множеством драк, но они обожали друг друга. Они прожили вместе вплоть до его кончины. В браке родилось двое детей: в 1946 году — актёр кино Джошуа (Джош) и в 1948 — Тобиас (Тоби).

После ухода из армии его карьера вновь пошла вверх. Он появился в ряде постановок пьес, мюзиклов, опер и в фильмах. В 1946 году он даже сделал попытку стать серьёзным оперным певцом, сыграв в Опере нищих, но его выступление осталось незамеченным. Критики видели в нём универсального исполнителя, способного хорошо играть как в пьесах Мольера, так и на сцене ночного клуба.

Росту его популярности способствовала и работа на телевидении. В 1948 году на канале WABD-TV у него появилось своё шоу, названное Off The Record, его соведущим был комик Джои Фэй. О телешоу журналом Life был сделан размещённый в номере за октябрь-ноябрь того же года репортаж с иллюстрациями из телепередачи, позже Мостел отправил в редакцию издания письмо с благодарностью за бесплатную рекламу программы (опубликовано в декабре 1948). В октябре 1948 журнал Billboard написал о конфликте между продюсером шоу и руководством канала из-за непредоставления последним зрителей в студию передачи, когда Мостел показывает свои номера. Примерно в то же время Зеро запустил шоу на канале WPIX под названием Channel Zero. Зеро также появляется 11 мая 1949 года в шоу Эда Салливана Местная знаменитость.

Политические пристрастия Мостела вызвали интерес ФБР. Согласно составленному на него досье, он был замечен на собраниях коммунистов в 1941 году и принимал активное участие в движении Эрла Браудера.

Включение в чёрный список

Мостел не возвращался в кино до 1950 года, появившись в фильме киностудии 20th Century Fox «Паника на улицах», снявшись там по просьбе режиссёра Элиа Казана. Казан описывает свои отношения и чувства в тот период, когда, по словам биографа Артура Сэйнера, «MGM включила в свой чёрный список Мостела прежде, чем начались дни главного чёрного списка».

Каждый режиссёр имеет своего любимчика, … моим любимчиком в то время был Зеро Мостел. Я подумал, что он необыкновенный художник и прекрасный собеседник, один из самых смешных и самых оригинальных людей, которых я когда-либо встречал… Я постоянно искал его общества… Он был одним из трёх людей, которым я помог с работой во время «чёрного списка». В течение длительного времени Зеро не мог получить работу в кино, но я дал ему роль в своём фильме.

—

Мостел в 1951 году сыграл в пяти фильмах, после чего попал в чёрный список и не появлялся на экранах до 1959 года. Его популярность росла, критики писали прекрасные обзоры на его работы, но его карьера пришла в упадок к середине 1950-х годов. В чёрный список включали многих его друзей и коллег по шоу-бизнесу, их заставляли называть имена предполагаемых коммунистов и неудивительно, что среди них было и имя Мостела. 29 января 1952 года Мартин Беркли на допросе в Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности назвал его членом Коммунистической партии (всего Беркли назвал 160 человек — больше, чем какой-либо другой свидетель). Этого было достаточно, чтобы поставить крест на карьере Мостела даже раньше, чем он был вызван на допрос, которой произошёл 14 августа 1955 года.

Комитет заседал под председательством своего руководителя Клайда Дойла. Мостел защищал себя сам, так как не мог позволить себе услуги адвоката. Присутствовавший на разбирательстве Фрэнк Уилкинсон вспоминал это событие так:

«Началось с того, что адвокат комиссии сразу начал атаковать: „Мистер Мостел, вы не коммунист?“ Зеро соскочил из своего кресла и кинулся к столу адвоката, сбив микрофоны на пол и, схватив за горло адвоката, закричал: „Этот человек назвал меня коммунистом! Уберите его отсюда! Он спросил меня, являюсь ли я коммунистом! Выведите его вон!“

Комитет сотрясался от смеха. Они были в восторге. Здесь Зеро Мостел вёл себя как на сцене, как на частной вечеринке. Зеро продолжал играть с ними, по крайней мере двадцать минут, отвечая на каждый их вопрос, зачитывая каждому поправки из Билля о правах.

В конце концов юристы комиссии осторожно сказали: „Мистер Мостел, мы все знаем эти поправки. Мы просто хотим знать, Вы принимаете или нет Пятую поправку“.

Он не спросил Зеро: „Вы не коммунист?“. Он спросил: „Вы принимаете Пятую поправку?“ Они хотели, чтобы он сказал „Да“. Через десять минут споров Зеро сказал: „Да, я принимаю Пятую поправку“.

В этот момент слушания были остановлены. Парень из PR-службы комитета открывает двери зала заседания. Репортёрам он не сказал ни слова, а просто держал пять пальцев, после чего журналисты ушли в свои отели. На следующее утро в газетах появились заголовки типа „Зеро Мостел принимает Пятую поправку на заседании комиссии“.»

— Из книги Роберта Шеррилла First Amendment Felon: The Story of Frank Wilkinson, His 132,000-Page FBI File, and His Epic Fight for Civil Rights and Liberties

Таким образом Мостел отказался от обязанности называть какие-либо имена комиссии через отказ отвечать на любой вопрос, какой ему могли задать (прямой отказ назвать имена позволил бы комиссии квалифицировать его действия как неуважение к суду). Его показания вызвали восхищение у включённых в чёрный список. Кроме того, из-за этого он также столкнулся с комитетом по идеологическим вопросам, что было довольно редким явлением. Среди прочего, он упомянул киностудию «Двадцатый Век Фокс» как Восемнадцатый Век Фокс (из-за их сотрудничества с комиссией), и манипулировал членами комитета, чтобы выставить их глупцами перед публикой.

Попав в чёрный список и потеряв возможность много зарабатывать, он и его семья в пятидесятых были вынуждены урезать доходы. Однако Мостел использовал это время для работы в своей мастерской. Позже он скажет, что эти годы нравились ему тем, что позволили ему заниматься тем, что он любил больше всего. Допрос Мостела комиссией использован в пьесе Эрика Бентли Are You Now or Have You Ever Been…?

«Улисс в ночном городе» и возрождение карьеры

В 1957 году нью-йоркский театральный агент Тоби Коул, который выступал против чёрных списков, связался с Мостелом и предложил представлять его интересы. Это партнёрство помогло возродить карьеру Зеро и вернуть прежнюю славу. Мостел сыграл Леопольда Блума в пьесе «Улисс в ночном городе», созданной по мотивам романа «Улисс», которым он восхищался в юности. Спектакль был поставлен в очень небольшом театре, входящем в систему Off-Off-Broadway, но выступление Мостела стало широко известным, получив высокую оценку критиков. В частности, Джек Кролл из Newsweek сравнил его с Лоуренсом Оливье, написав: «Произошло что-то невероятное. Жирный комик по имени Зеро Мостел сыграл так, что это даже более удивительно, чем игра Оливье». Мостел получил награду Obie за лучшую небродвейскую роль за сезон 1958—1959 годов.

После такого успеха Мостел получил много предложений сыграть в классических спектаклях, особенно за рубежом. Тем не менее, творческие разногласия с режиссёрами и низкая заработная плата помешали согласиться на эти роли. К этому времени влияние чёрного списка стало уменьшаться, и в 1959 году он дважды появился на телевидении в программе The Play of the Week.

1960-е. Пик карьеры

13 января 1960 года при выходе из такси на пути с репетиции спектакля Хороший суп Мостел попал под автобус, в результате чего его нога была раздавлена. Врачи хотели ампутировать ногу, что повлекло бы за собой завершение сценической карьеры, но Мостел, несмотря на угрозу гангрены, отказался от данной операции, из-за чего ему пришлось провести в больнице четыре месяца. Ногу удалось спасти, но до конца жизни она причиняла Мостелу боль, поэтому ему приходилось гораздо чаще устраивать перерывы в работе и принимать ванны. Чтобы получить компенсацию за травму, он нанимает знаменитого адвоката Гарри Липсига (называвшего себя «Королём правонарушений»). Дело было урегулировано за неизвестную сумму. Вскоре после этого Мостел и его семья смогли съехать со съёмной квартиры на 86-й улице и купить апартаменты в Дакоте. Начиная с этого времени Мостел будет ходить с тростью, иногда, как в Метрополитен-опера, даже на сцене.

В том же году Мостел взялся за роль Эстрагона в телефильме по пьесе Сэмюэла Беккета «В ожидании Годо». В 1961 сыграл Жана в пьесе Эжена Ионеско «Носорог», получив за неё хвалебные рецензии критиков. Корреспондент The New Republic Роберт Брюштейн писал, что он «управляет движениями, как великий танцор, управляет голосом, как великий актёр, управляет лицом, как великий мим». Его игра в этом спектакле стала легендой, он получил свою первую премию «Тони» за лучшую мужскую роль, хотя его роль была, скорее, второплановой.

В 1962 году Мостел начал работу над ролью Псевдола в бродвейском мюзикле «Смешное происшествие по дороге на Форум», которая останется одной из лучших его театральных ролей. Сыграть этого персонажа изначально предложили Филу Силверсу, который отказался, заявив, что не хочет, чтобы из него делали «старого шута». Мостел изначально также отказался его играть, считая эту роль ниже своего уровня, но его переубедили жена и агент. Обзоры были отличные, да и сам спектакль имел огромный коммерческий успех, был сыгран 964 раза и закрепил за Мостелом статус звезды (за эту работу он вновь получил «Тони», но на сей раз за лучшую мужскую роль в мюзикле). В 1966 повторил образ Псевдола в экранизации Ричарда Лестера, сыграв вместе с Силверсом.

22 сентября 1964 года Мостел появился в роли Тевье в премьере мюзикла «Скрипач на крыше». Уважая творчество Шолом-Алейхема, он настаивал, чтобы в музыке было больше авторского стиля, внеся большой вклад в усовершенствование спектакля. Он также добавил хаззанскую музыку — это особо заметно в таких песнях, как If I Were Rich Man. В последующие годы актёры, исполнявшие роль Тевье, неизменно играли его в манере Мостела. Мюзикл получил восторженные отзывы и имел огромный коммерческий успех, был сыгран 3242 раза. Мостел опять выиграл «Тони» и получил приглашение на приём в Белый дом. Благодаря визиту к президенту он окончательно потерял статус политического изгоя.

В 1968 Мостел появился в образе светлейшего князя Потёмкина-Таврического в ленте «Екатерина Великая», тогда же исполнил самую знаменитую свою кинороль, Макса Бялыстока, в «Продюсерах». Мостел сначала отказывался от этой работы, но режиссёр и сценарист Мел Брукс убедил его показать сценарий жене, которая после его прочтения всё же уговорила мужа сняться в этом проекте. Его игра получила смешанные отзывы (хотя Мостел и получил номинацию на премию «Золотой глобус» за лучшую мужскую роль — комедия или мюзикл), да и в прокате фильму не способствовал особый успех, но спустя много лет «Продюсеры» стали классикой.

В последние годы

У Мостела в последние годы жизни было мало достижений в театре. Вместо выбора ролей, которые принесут ему признание критиков, или того, что он хотел делать сам, он, казалось, хотел показать свою безотказность для любой роли, за которую ему могут хорошо заплатить. В результате появился ряд фильмов, в которых он зарекомендовал себя как хороший исполнитель, но рецензии на которые были в лучшем случае смешанные. Среди них были Ангел Левин, Once Upon a Scoundrel, Большое ограбление банка и Mastermind. Это привело к уменьшению его популярности.

Однако и в этот период были успешные проекты: тур с перезапуском мюзикла «Смешное происшествие по дороге на Форум», где среди актёров был и Роберт Розен, ставший известным в 1980-е годы как рок-звезда Роберт Озн; экранизация «Носорога», фильм «Подставное лицо», где он сыграл Хэкки Брауна, актёра из чёрного списка, чья история имеет сходство с биографией самого Мостела (номинация на премию BAFTA за лучшую мужскую роль второго плана) и возрождение спектаклей «Скрипач на крыше» и «Улисс в ночном городе». Он также участвовал в детских шоу, таких как Улица Сезам и The Electric Company и озвучил озёрную чайку Кехаар в мультфильме «Опаснейшее путешествие». Зеро также появился в качестве приглашённой звезды во втором сезоне Маппет-шоу, снятом летом 1977 года. Мостел стал единственным гостем в истории передачи, который умер прежде, чем выпуск с его участием был показан.

Смерть

В последние четыре месяца Мостел сел на диету (позже его друзья говорили, что он голодал), снизив вес со 138 до 98 килограммов. В Филадельфии шла репетиция новой пьесы Арнольд Вескер The Merchant, в которой Мостел должен был играть новую вариацию шекспировского Шейлока. Во время перерыва он упал в раздевалке и был доставлен в больницу Университета Томаса Джефферсона. У него было диагностировано нарушение дыхания и считалось, что его жизнь вне опасности. В ближайшее время его хотели выписать из госпиталя, однако 8 сентября 1977 года Мостел пожаловался на головокружение и потерял сознание. Лечащие врачи не смогли вернуть его к жизни, вечером того же дня врачи констатировали его смерть. Считается, что он умер от расслоения аорты. Вескер написал книгу The Birth of Shylock and the Death of Zero Mostel, рассказывающую о той репетиции и кончине Мостела.

Семья Мостела запретила проводить поминальную службу и отказалась от похорон. Он был кремирован, местонахождение его праха неизвестно.

Профессиональные отношения

За время своей карьеры Мостел не раз ссорился с режиссёрами и другими актёрами. Многие называли его как непочтительным человеком, сам же он называл себя гением комедии (многие критики соглашались с ним) и был нетерпим к артистам, когда те были неспособны творить. Он часто импровизировал, за что удостаивался обожания публики, но ставил других актёров в затруднительное положение (те не знали, как им дальше играть). Мостел доминировал на сцене даже тогда, когда этого не требовалось по роли. Норман Джуисон назвал этот факт в качестве причины выбора на роль Тевье не его, а Хаима Тополя в экранизации «Скрипача на крыше». Мостел возражал на эту критику: «Есть своего рода глупости в театре относительно того, что способствует шоу. Продюсер, очевидно, даёт деньги… но актёр разве вообще ничего не вкладывает? Я нескромный парень в этих вещах. Я вношу большой вклад. И им всегда удаётся мучить меня за интерпретацию сюжета. Если не в театре, то где же ещё должно развиваться воображение? Почему спектакль должен всегда быть скучным, как дерьмо?»

Другие театральные деятели, такие как Джером Роббинс и Гарольд Принц, предпочитали нанимать Мостела на короткие контракты, зная, что через некоторое время он начнёт экспериментировать со сценарием. Его буйный характер, хотя он понимал свою ответственность за спектакль, часто пугал его коллег, из-за чего Зеро не получил ряд крупных ролей.

В своей автобиографии Kiss Me Like A Stranger актёр, сценарист и режиссёр Джин Уайлдер пишет, что сначала побаивался Мостела, однако сразу после того, как они начали работать вместе, Мостел встал, подошёл к Уайлдеру и крепко поцеловал его. Уайлдер утверждает, что благодарен Мостелу за все дни их совместной работы, которые были словно уроки актёрского мастерства, и за то, что они каждый день ездили на работу вместе. Он также рассказывает историю с праздничным ужином по случаю премьеры «Продюсеров». Мостел поменял в пригласительном билете Уайлдера его место на место Дика Шоуна, что позволило Уайлдеру сесть за главным столом. Мостел и Уайлдер позже должны работать вместе в фильме «Носорог» и детском шоу The Electric Company. Они оставались друзьями вплоть до смерти Мостела.

Либретто Мостела для «Скрипача на крыше» хранится в нью-йоркской библиотеке The New York Library of The Performing Arts.

Театральные работы

• Cafe Crown (1942) (сделал несколько номеров на сцене, но в актёрский состав не включён)
• Keep 'em Laughing (1942)
• Top-Notchers (1942)
• Concert Varieties (1945)
• «Нищий праздник» (1946)
• Flight Into Egypt (1952)
• Lunatics and Lovers (1954) (заменил Бадди Хэкетта на время отпуска)
• Good as Gold (1957)
• «Улисс в ночном городе» (1958)
• «Хороший суп» (1960) (из-за сломанной ноги перед премьерой заменил Джулс Маншин)
• «Носорог» (1961)
• «Смешное происшествие по дороге на Форум» (1962)
• «Скрипач на крыше» (1964)
• «Улисс в ночном городе» (1974) (возрождение)
• «Скрипач на крыше» (1976) (возрождение)

Фильмография

Год		Русское название	Оригинальное название	Роль
1943	ф	Дюбарри была дамой	Du Barry Was a Lady	Рами-Свами
1950	ф	Паника на улицах	Panic in the Streets	Рэймонд Фитч
1951	ф	Насаждающий закон	The Enforcer	„Большой малыш“ Лазик
1951	ф	Сирокко	Sirocco	Балукьян
1951	ф		Mr. Belvedere Rings the Bell	Эмметт
1951	ф		The Guy Who Came Back	Бутс Муллинс
1951	ф	Модель и сваха	The Model and the Marriage Broker	Джордж Викстед
1959	тф		Zero Mostel
1959	тф		The World of Sholom Aleichem
1961	тф	В ожидании Годо	Waiting for Godot	Эстрагон
1966	ф	Забавная история, случившаяся по дороге на форум	A Funny Thing Happened on the Way to the Forum	Псевдол
1968	ф	Екатерина Великая	Great Catherine	Григорий Потёмкин
1968	ф	Продюсеры	The Producers	Макс Бялысток
1969	ф	Большое ограбление банка	The Great Bank Robbery	Пиус Блю
1970	ф	Ангел Левин	The Angel Levine	Моррис Мишкин
1972	ф	Краденый камень	The Hot Rock	Эйб Гринберг
1973	тф	Сага Соноры	Saga of Sonora	Тяжёлый Гарри
1973	ф	Носорог	Rhinoceros	Джон
1973	тф		Old Faithful	Рейнджер Зеппел
1973	ф		Marco	Хубилай
1974	ф		Once Upon a Scoundrel	Карлос дель Рефуджио
1975	ф	Путешествие в страх	Journey Into Fear	Копелкин
1975	ф		Fore Play	Президент / Дон Паскуале
1976	ф	Подставное лицо	The Front	Хэкки Браун
1976	ф		Mastermind	инспектор Хоку Ичихара
1978	мф	Опаснейшее путешествие	Watership Down	Кехаар

Литература

• Zero Mostel, a Biography (1989), Джаред Браун, Macmillan Publishing Company, Нью-Йорк (ISBN 0-689-11955-0)

Ссылки

• [www.findagrave.com/cgi-bin/fg.cgi?page=gr&GRid=6627309 Зеро Мостел] (англ.) на сайте Find a Grave
• Зеро Мостел (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [ibdb.com/person.php?id=68385 Зеро Мостел] (англ.) на сайте Internet Broadway Database
• [www.playbill.com/news/article/84588.html Статья Playbill о Мостеле в «Скрипаче на крыше»]

Отрывок, характеризующий Мостел, Зеро

– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.