Мохаммед Али против Сонни Листона

Два боя Мохаммеда Али против Сонни Листона за звание чемпиона мира в тяжёлом весе были одними из самых ожидаемых и противоречивых поединков в истории бокса.

Первый бой

Сонни Листон против Кассиуса Клея

Дата	25 февраля 1964
Место	«Конвенш-холл», Майами, Флорида, США
Судья	Барни Феликс
Титул	WBC и WBA в тяжёлой весовой категории
Сонни Листон vs. Кассиус Клей
«Большой Медведь» (англ. The Big Bear)			«Луисвиллские губы» (англ. The Louisville Lip
Информация о боксёрах
Джонсон Тауншип, Арканзас		Происхождение	Луисвилл, Кентукки
35-1 (24 KO)		Рекорды поединков	19-0 (15 KO)
184 см		Рост	191 см
98,9 кг		Вес	95,5 кг
$1,3 млн		Зарплата	$630 тыс.
правосторонняя		Стойка	правосторонняя
WBC и WBA		Титулы
Результат	Клей победил Листона
Примечания
Листон отказался продолжать бой после шестого раунда.

К моменту проведения первого поединка Сонни Листон был чемпионом мира, он нокаутировал Флойда Паттерсона в первом раунде в сентябре 1962 года. После такого впечатляющего нокаута многие боксёры избегали встречи с Листоном. Например, Генри Купер говорил, что если в бою победит Клей, то он заинтересуется чемпионским боем с ним, а если Листон, то он не выйдет на ринг. Менеджер Купера Джим Вик говорил: «Мы не хотим встречаться с Листоном даже просто спускаясь вниз по улице».

В противоположном углу был молодой боксёр Клей, любящий внимание прессы и вспышки фотоаппаратов. В то время он был известен под прозвищем «Луисвиллские губы» и выиграл золотую медаль на Олимпийских играх 1960 года. Но неуверенная победа против Дага Джонса и нокдаун в бою против Генри Купера заставляли задуматься, готов ли Кассиус к бою с Листоном. Команда чемпиона была уверена в победе своего подопечного, они хотели использовать яркую личность Клея, чтобы собрать полный зал зрителей, перед которыми Листон его нокаутирует.

Манера Клея не нравилась журналистам, и практически никто не давал ему шансов на победу в чемпионском бою. Джим Мюррей из Los Angeles Times писал: «Единственным соревнованием, в котором Клей может победить Листона, является чтение словаря». Постоянный автор The New York Times Джо Ничолс вообще отказался освещать поединок, объясняя это разницей в классе у боксёров. 43 журналиста из 46 находящихся у ринга отдавали победу Листону.

Травля «Медведя»

Во время подготовки к бою Клей нанял автобус и ездил перед залом, где тренируется Листон, выкрикивая: «Большой, уродливый медведь». Клей дошёл до того, что ждал Сонни у трапа самолёта, который привёз его на бой в Майами. Он кричал ему: «Чемп! Большой уродливый медведь! Я вздую тебя прямо сейчас!». Он продолжил преследование Листона на машине, когда тот пытался добраться из аэропорта в гостиницу. В конце концов Сонни не выдержал, он выскочил из машины и побежал в сторону Клея. Присутствующие люди из окружения боксёров разняли их, но Клей добился своего и был очень доволен, ему удалось вывести Листона из себя.

В утро перед боем боксёрам предстояло пройти процедуру взвешивания. Анджело Данди и Шугар Рэй Робинсон пытались настроить Кассиуса на серьёзный лад, но Клея было не остановить; приехав задолго до чемпиона, он начал вести себя странно. Он выкрикивал ставшую знаменитой фразу: «Порхай, как бабочка. Жаль, как пчела.» Кассиус продолжил спектакль, когда появился Листон, он смеялся ему в лицо и кричал: «Я съем тебя заживо». В будущих интервью врачи, работавшие на том взвешивании, отмечали возможность кратковременного помешательства у Клея. «Эмоциально нестабильный, напуган до смерти и почти сломавшийся задолго до выхода на ринг» - так говорили о Кассиусе люди, посетившие взвешивание. Его пульс показал удивительные 110 ударов в минуту, после чего ему дали время успокоиться, и пульс пришёл в норму. Когда у Клея спросили, почему он вёл себя так иррационально, он ответил: «Листон [подумает], что я дурак. Он не боится человека, но его пугает дурак. Теперь он не знает, что я буду делать». После взвешивания он был оштрафован на 2500 долларов за своё поведение.

Бой

Когда команды боксёров прибыли на арену, то увидели удручающую картину. Огромный зал был полон лишь наполовину, всего 8297 билетов было продано, арена вмещала почти 16000 зрителей. Клей получил 630 тыс. долларов, Листон 1,3 млн. Кассиус присутствовал на бое своего брата Руди, который проходил перед его поединком. После его победы он попросил Руди следить за водой, которую ему будут давать во время боя. Клей опасался того, что друзья Листона из организованной преступности попробуют отравить его. Перед тем, как выйти на ринг он вместе с братом помолился Аллаху.

После стандартных инструкций от рефери Барни Феликса Клей прошептал Листону: «Теперь ты мой, сосунок». Бой начался, и Кассиус принялся кружить вокруг Листона, ускользая от его мощных атак, подспудно проводя свои контратаки. В третьем раунде произошёл перелом в поединке и Клей начал откровенно переигрывать чемпиона. После одной из удачных комбинаций претендента ноги Листона заплелись и он чуть не упал. В полностью проигранном раунде у Сонни открылось рассечение под левым глазом, а также образовалась гематома под правым. Во время четвёртого раунда Клей по прежнему доминировал, но в его концовке случилась одна из самых противоречивых вещей в истории бокса. Внезапно у Кассиуса начались проблемы со зрением, после гонга он подбежал к своему углу со словами: «Я не вижу! Мои глаза!» Он сказал своему тренеру: «Срезай мои перчатки, мы едем домой.» Было совершенно ясно, что что-то попало ему в глаза и вызывает боль. Позднее Данди предположил, что в углу Листона ему что-то намазали на лицо. Эта субстанция попала на перчатки Клею, а затем и на глаза. Репортёр Джек Маккини был более прямолинеен; он утверждал, что слышал, как Листон произнёс фразу: «Смазать перчатки». Данди отверг все просьбы Кассиуса закончить и бой и буквально выгнал его в ринг, сказав: «Иди туда и бегай». К середине раунда зрение Клея полностью восстановилось и он смог продолжить поединок. В шестом раунде претендент пошёл в атаку, после серий из джебов, контрударов и апперкотов Листон зашатался. А два левых боковых удара почти отправили его в нокдаун в конце раунда. Затем случилось, то, что никто не ожидал. Листон сказал своему тренеру: «Это всё». И отказался выходить из своего угла. Бой был закончен на один раунд раньше, чем предсказывал Клей.

После боя

Клей выбежал в центр ринга с вскинутыми вверх руками, а затем подошёл к репортёрам, предсказавшим его поражение и начал кричать: «Я король! Я король! Я король мира. Съешьте ваши слова! Съешьте ваши слова!» Журналист Ред Смит написал на следующий день: «Никто никогда не имел большего права [сказать то, что сказал Кассиус].» Сразу после окончания поединка у боксёров взяли интервью. Листон был настроен на философский и печальный лад. В частности он сказал, что проиграть чемпионский титул это — «одна из тех маленьких вещей, что случаются с тобой». Он был близок к тому, чтобы расплакаться и произнёс, «что он чувствует себя президентом, получившим пулю». По словам репортёра Морта Шарника, когда Сонни отправился на обследование в больницу «он выглядел, как водитель-дальнобойщик среднего возраста, который попал в аварию». Когда Клей говорил о Листоне, он был на удивление спокойным. А затем потребовал от прессы называть его не иначе, как «Величайшим».

Второй бой

Мохаммед Али против Сонни Листона

Дата	25 мая 1965
Место	«Сент-Доминикс Холл», Льюистон, Мэн, США
Судья	Джерси Джо Уолкотт
Титул	WBC в тяжёлой весовой категории
Мохаммед Али vs. Сонни Листон
«Величайший» (англ. The Greatness)			«Большой Медведь» (англ. The Big Bear)
Информация о боксёрах
Луисвилл, Кентукки		Происхождение	Джонсон Тауншип, Арканзас
20-0 (16 KO)		Рекорды поединков	35-2 (24 KO)
191 см		Рост	184 см
93,4 кг		Вес	97,6 кг
правосторонняя		Стойка	правосторонняя
WBC		Титулы
Результат	Али нокаутировал Листона

Практически сразу после первого боя Клей сменил своё имя на Мохаммед Али. Первоначально матч-реванш должен был состояться в ноябре 1964 года и пройти в «Бостон-гарден». Но за 3 дня до проведения поединка у Али обострилась кишечная грыжа и ему пришлось делать операцию. Бой перенесли на 25 мая 1965 года, но на этот раз вмешалась «Массачусетская боксёрская комиссия», которая отказалась санкционировать бой ввиду возможного влияния на результат криминального элемента. Практически сразу молодой мэр Льюистона, штат Мэн предложил провести поединок в своём маленьком городке, предложение было принято. В Льюистоне, на тот момент, проживало 41000 жителей. Он стал самым маленьким городом в истории, в котором проводился бой за звание чемпиона мира в тяжёлом весе с 1923 года, когда жители Шелби, штат Монтана стали свидетелями поединка Джека Демпси и Томми Гибонса. Губернатор штата заявил: «Этот бой — одна из величайших вещей, случавшихся в Мэне».

Антураж Али включал несколько членов «Нации ислама», что создавало напряжённую атмосферу в его лагере. Однажды Анджело Данди поблагодарил женщину из «Нации ислама», прикоснувшись к ней. Спустя некоторое время к Данди направились несколько мужчин и сказали, чтобы он никогда не смел прикасаться к их сестре. Также ходили слухи, что Малкольм Икс подошлёт наёмника, чтобы убить Али (Малкольм Икс покинул «Нацию ислама» и прежде друзья, Али с Малкольмом больше не общались друг с другом). Другие говорили, что Элайджа Мухаммад отправил своих людей к Листону, чтобы сказать, что он должен проиграть, либо его убьют. Атмосфера вокруг боя была некрасивой.

В вечер поединка маленькая арена не была заполнена до отказа, в зале присутствовало 4200 зрителей, тогда как он вмещал 4800. Ставки букмекеров были 9 к 5 в пользу Листона. Али нокаутировал противника меньше чем за две минуты после начала боя. В начале первого раунда Листон атаковал Мохаммеда короткими левыми ударами. Али сумел подловить претендента и нанёс удар правой рукой поверх его левой. Листон рухнул на настил ринга, в неистовстве Али отказался идти в нейтральный угол, склонившись над Листоном он закричал:

Вставай и дерись, лодырь. Ты же у нас такой плохой парень ! Никто не поверит в это ! Оригинальный текст (англ.)   Get up and fight, you bum. You're supposed to be so bad! Nobody will believe this! — Мохаммед Али

Позднее Али отмечал, что хотел, чтобы Листон поднялся, чтобы побить его ещё сильнее и показать, насколько он велик. Судья — бывший чемпион мира Джерси Джо Уолкотт пытался заставить Али отойти в нейтральный угол, вместо этого чемпион танцевал в ринге с поднятыми вверх руками. Затем произошла путаница, Уолкот наконец добился от Али, чтобы он ушёл в нейтральный угол. Всё то время, что судья затратил на это, он не открывал счёт. Листон с трудом поднялся, и бой продолжился, но затем Нэт Флейшнер, редактор журнала «Ринг», неожиданно подозвал судью и сообщил ему, что Листон находился на настиле ринга 17 секунд. Уолкотт развёл боксёров по углам, и бой был официально закончен.

Листон так плохо себя чувствовал, что попросил нюхательной соли, чтобы прийти в себя. Чтобы поддержать Сонни, к нему в раздевалку направился Флойд Паттерсон — человек, дважды побывавший в нокауте от Листона. Тем временем Али давал интервью в ринге. Он сомневался, не упал ли Листон намеренно, но после просмотра видеоповтора пришёл к выводу, что это был хороший удар. Позднее Листон говорил, что удар потряс его, но он не вставал так долго, потому что думал, что Али будет добивать его в тот момент, когда он будет подниматься.

Книги

• Anthony O. Edmonds. Muhammad Ali: a biography. — Greenwood: Greenwood biographies, 2006. — 125 с. — ISBN 0-313-33092-1.
• David Remnick. King of the World. Muhammad Ali and the Rise of an American Hero. — Random House, 1999. — 352 с. — ISBN 978-0-375-70229-7.

Отрывок, характеризующий Мохаммед Али против Сонни Листона

– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.