Мохаммед Реза Пехлеви

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)
Мохаммед Реза Пехлеви<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

Шахиншах Ирана
26 сентября 1941 — 11 февраля 1979
Коронация: 26 октября 1967
Глава правительства:
Предшественник: Реза Пехлеви
Преемник: титул упразднен
 
Рождение: Тегеран, Персия
 
Награды:

Мохаммед Реза́ Пехлеви́ (26 октября 1919 — 27 июля 1980) — тридцать пятый и последний шах Ирана с 1941 по 1979 из династии Пехлеви[1]. Шах пытался порвать со многими исламскими традициями, даже ввёл ненадолго летосчисление не от хиджры, а от начала династии Ахеменидов (1976 год от Рождества Христова был объявлен им вместо 1355 года хиджры 2535 годом шахиншахской власти); вскоре, однако, он был вынужден отменить это непопулярное нововведение. В 1973 году в Иране был установлен авторитарный однопартийный режим, всем гражданам было велено принадлежать к правящей партии, а все прочие общественные объединения были запрещены; была учреждена также тайная полиция. Исламская революция 1979 года свергла шаха, который был вынужден покинуть страну и умер в изгнании в Каире в следующем году. На волне реакции против реформ последних шахов к власти пришли исламские фундаменталисты во главе с аятоллой Хомейни.





Биография

Мохаммед Реза родился 26 октября 1919 года в Тегеране в семье полковника Реза-хана, в то время командира Персидской казачьей бригады, а позднее — главнокомандующего иранскими вооружёнными силами, военного министра и премьер-министра. В конце 1925 года Реза-хан низложил Ахмед-шаха Каджара и провозгласил себя шахом Ирана, приняв для своей династии фамилию Пехлеви.

В 1925 — 1930 годах Мохаммед Реза Пехлеви учился в Персидском кадетском корпусе, затем в школе-пансионе Institut Le Rosey в Швейцарии, в 1936 — 1938 годах — в офицерском училище в Тегеране[1].

Вторая мировая война и начало правления

В сентябре 1941 года, после оккупации Ирана английскими и советскими войсками и отречения и ссылки своего отца Резы Пехлеви, Мохаммед Реза Пехлеви был провозглашён шахиншахом Ирана и вместе с правительством выразил желание сотрудничать с Великобританией и СССР, подписав с ними в 1942 году союзный договор. 9 сентября 1943 года шах своим указом объявил войну нацистской Германии. В 1946 году советские войска были выведены с севера Ирана.

Поначалу шах мало вмешивался в управление страной, правительство было подотчётно меджлису. Сам шах считался неопытным и нерешительным правителем. Положение стало меняться после неудачного покушения на шаха, совершённого 4 февраля 1949 года. Во время посещения шахом торжественной церемонии в Тегеранском университете в него с расстояния трёх метров выстрелил Фахр-Арай, но шах был лишь легко ранен в щёку. Фахр-Арай был застрелен на месте офицерами. В Иране было введено военное положение. Народная партия Ирана, к которой принадлежал убийца, была объявлена вне закона, произведены аресты оппозиционных деятелей. В 1949 году Учредительное собрание одобрило изменения в конституции, предоставив шаху более широкие полномочия в управлении государством, включая право распускать меджлис.

Политический кризис начала 1950-х годов

После второй мировой войны разгорелась острая борьба за влияние в Иране между занимавшей там доминирующее положение Великобританией и стремящимися вытеснить её США. Начались переговоры о разделе прибылей Англо-Иранской нефтяной компании между британскими акционерами и Ираном. В то же время в Иране начались призывы к национализации нефтяной промышленности. В марте 1951 года премьер-министр Али Размара высказался против национализации, через четыре дня он был застрелен при выходе из мечети.

В апреле 1951 года шах назначил премьер-министром Мохаммеда Мосаддыка выступавшего за национализацию, а 1 мая подписал закон о национализации Англо-Иранской нефтяной компании, после того как он был единогласно принят меджлисом. После национализации добыча нефти практически остановилась из-за отъезда британских специалистов и введённого Британией нефтяного эмбарго. 16 июля 1952 года, после того как Мосаддык потребовал для себя чрезвычайных полномочий и подчинения ему армии, шах отправил его в отставку. Это вызвало всеобщую забастовку и восстание в Тегеране. 22 июля 1952 года шах был вынужден снова назначить Мосаддыка премьер-министром.

В октябре 1952 года правительство Мосаддыка разорвало отношения с Англией. В феврале 1953 года Мосаддык предложил шаху покинуть Иран, заявив, что монарх должен царствовать, а не управлять. В то же время британцам удалось добиться американской поддержки в свержении Мосаддыка, согласившись на раздел нефтяных прибылей с ними. Планировавшийся переворот получил название Операция Аякс. 16 — 18 августа шах находился во временном изгнании в Багдаде (Ирак), 18 — 22 августа — в Риме (Италия). В августе 1953 года связанные с троном военные во главе с генералом Ф.Захеди при англо-американской поддержке совершили государственный переворот и свергли правительство Национального фронта Мосаддыка. С тех пор в руки шаха фактически перешла вся полнота власти в стране.

19 сентября 1954 года правительство Ирана подписало соглашение с Международным нефтяным консорциумом (одобрено меджлисом 21 октября). По этому соглашению 95 % акций Международного нефтяного консорциума (сокращённо МНК) принадлежит 8 компаниям: 40% у бывшей АИНК, переименованной в «British Petroleum»; 14 % у англо-голландской «Royal Dutch Shell»; 35 % у американской «большой пятёрки» («Стандарт ойл оф Нью-Джерси», «Сокони мобил ойл», «Стандарт ойл оф Калифорниа», «Тексако», «Галф ойл корпорейшн») и 6 % — у французской «Компани франсез де петроль». Иран получал 50 % чистой прибыли. Срок действия соглашения определён на 25 лет — до конца 1979 года с последующим продлением до 1994 года. Соглашение фактически ликвидировало постановление 1951 года о национализации нефтяной промышленности.

В 1957 году − при содействии ЦРУ и Моссада была создана тайная политическая полиция САВАК.

Внешняя политика Ирана

1950-е годы

11 октября 1955 года Иран присоединился к багдадскому пакту.

В 1957 году Иран объявил своей территорией Бахрейн, бывший колонией Великобритании. В 1971 году, после проведения в Бахрейне референдума, на котором большинство населения высказалось за независимость от Великобритании, но и против вхождения в состав Ирана, было образовано новое государство, с которым Иран установил дипломатические отношения.

1960-е и 1970-е годы

В 1960-х и 1970-х годах во внешней политике Ирана произошли существенные изменения и появились принципиально новые её направления. Во-первых, шах резко расширил масштабы экономического сотрудничества с социалистическими странами. Это было обусловлено нежеланием Запада содействовать строительству базовых отраслей промышленности Ирана; более выгодными условиями внешнеэкономического сотрудничества с СЭВом; стремлением Тегерана к выгодному балансированию между двумя противоборствующими системами, позволяющему проводить более самостоятельную внешнюю политику; попыткой обеспечить Ирану тылы на его северных границах на случай возникновения конфликта в районе Персидского залива; надеждами нейтрализовать влияние Багдада на формирование советской политики на Среднем Востоке. Основным объектом советско-иранского сотрудничества стал Исфаханский металлургический комбинат. Важное значение для обеих стран имела «сделка века» о поставке по Трансиранскому газопроводу иранского газа в Закавказье и аналогичного количества сибирского газа в Западную Европу по ирано-европейским контрактам, что открыло Тегерану «окно в Европу». Параллельно советско-иранскому сотрудничеству развивались связи Ирана со странами Восточной Европы, особенно с Румынией, имевшей излишние для неё мощности по производству нефтедобывающего оборудования.

Во-вторых, Тегеран принял активное участие в создании ОПЕК и борьбе нефтедобывающих стран за установление равноправных отношений с промышленно развитыми странами Запада и прежде всего, за повышение цен на нефть и увеличение отчислений за право её добычи. В 1973 году все имущество МНК было передано Иранской национальной нефтяной компании (ИННК) с гарантией поставок нефти в распоряжение МНК в течение 20 лет и отчисления последним в пользу Тегерана 60 % суммы прибылей. В результате повышения цен на нефть и отчислений от МНК в пользу ИННК нефтяные доходы Ирана выросли с 2,4 млрд долл. в 1972 году до 20 млрд в 1974 году.

В-третьих, во внешней политике шаха появляются не только проимпериалистические, но и империалистические черты, подкрепленные стремительным ростом военного потенциала Ирана (военные расходы за 1970-е годы выросли в 20 раз), планами установления контроля Ирана над «керосиновой бочкой» планеты — Персидским заливом, что поставило бы мировую капиталистическую экономику в определённую зависимость от Тегерана. Создав самый сильный в мире флот на воздушной подушке, самую совершенную в третьем мире ракетную систему ПВО, превосходя по ВВС и вертолетному парку всех членов НАТО, кроме США, Иран добивался подавляющего контроля над важнейшей транспортной нефтяной артерией мира — Ормузским проливом. Добиваясь присутствия на другом берегу Пролива, Шах вмешался во внутренний конфликт в Омане и послал свои войска против партизанского движения в этом султанате. С остальными арабскими государствами у Тегерана сложились напряжённые отношения. Шах прилагал большие усилия к поддержанию дружественных отношений с Пакистаном и Афганистаном, поскольку опасался сепаратизма белуджей.

1 декабря 1971 года, после вывода английских войск из Персидского залива и образования Объединённых Арабских Эмиратов иранские войска заняли три острова в Ормузском проливе: Абу-Муса, Томбе Бозорг и Томбе Кучек под предлогом, что эти острова были до прихода англичан иранской территорией (англо-иранские переговоры и протесты некоторых арабских стран по этому поводу продолжались до октября 1972 года).

Шах поддерживал монархии Персидского залива. В ходе гражданской войны в Йемене (19621970) Иран оказывал поддержку монархистам. Похожая политика проводилась в Омане, куда в 1973 году был отправлен экспедиционный корпус, сыгравший важную роль в подавлении там антимонархистского партизанского движения в провинции Дофар.

Шах поддерживал дружественные отношения с Советским Союзом. Мохаммед Реза трижды посещал СССР в 1956, 1965 и 1972 годах.

В 1963, 1966 и 1972 годах между СССР и Ираном заключались соглашения о сотрудничестве в экономической и технической сфере, строительстве различных промышленных объектов и т. д.

Мохаммед Реза был первым из мусульманских лидеров, установившим дипломатические отношения с Израилем, что использовало радикальное мусульманское духовенство для критики шаха как «пособника политики сионистов».

Достаточно напряжённые отношения сохранялись с Ираком. В 1975 году было подписано Алжирское соглашение с Саддамом Хусейном. Конфликт, однако, перешёл в открытую войну только после свержения шаха, когда революция и репрессии ослабили иранскую армию настолько, что Саддам Хусейн решился напасть на Иран.

Внутренняя политика шаха и серия радикальных реформ

В 1963 году шах начал крупную программу радикальных экономических и социальных реформ, получившую название «Белая революция». Изначально программа включала в себя 6 пунктов, впоследствии к ним было добавлено ещё 13. Программа включала в себя земельную реформу, в ходе которой правительство, используя доходы от экспорта нефти, выкупало земельные участки у помещиков и продавало их обрабатывавшим их крестьянам по цене на 30 % ниже рыночной в рассрочку. К 1970 году землю получили 1,2 млн крестьянских семей (около половины всех иранских крестьян). Были национализированы леса и пастбища. Развернулась индустриализация, при содействии государства строились современные металлургические, машиностроительные, нефтехимические, автомобилестроительные, судостроительные и самолетостроительные предприятия. В то же время часть государственных предприятий была приватизирована с распространением программ участия рабочих в прибыли.

Радикальные реформы вызвали оппозицию широких народных масс и мусульманского шиитского духовенства. Сам шах пытался порвать со многими исламскими традициями, даже ввёл ненадолго летосчисление не от хиджры, а от начала династии Ахеменидов (1976 год был объявлен им вместо 1355 года хиджры 2535 годом шахиншахской власти); вскоре он был вынужден отменить это непопулярное нововведение. В 1973 году в Иране был установлен авторитарный однопартийный режим, всем гражданам было велено принадлежать к правящей партии, а все прочие общественные объединения запрещены.

Изгнание и смерть шаха

Исламская революция 1979 года в Иране свергла шаха, и он покинул страну. На волне реакции против реформ последних шахов к власти пришли исламские фундаменталисты во главе с аятоллой Хомейни. Первоначально Мохаммед Реза направился в Египет, затем жил в изгнании в Марокко, на Багамах и в Мексике. Исламские власти Ирана требовали его выдачи, тем временем состояние здоровья бывшего монарха ухудшилось. У него была обнаружена неходжскинская лимфома. Прибытие Мохаммеда Резы на лечение в США вызвало в ноябре 1979 года захват мусульманскими экстремистами американского посольства в Иране и острый международный кризис. Свергнутый шах покинул США и перебрался в Панаму, а затем снова в Египет, где ему была оказана срочная медицинская помощь, в том числе спленэктомия, выполненная доктором Майклом Дебейки[2], но все же умер от осложнений макроглобулинемии Вальденстрёма (тип неходжкинской лимфомы) 27 июля 1980 года, в возрасте 60 лет. Президент Египта Анвар Садат объявил национальный траур и распорядился провести государственные похороны[3]. В траурном шествии через Каир рядом с семьей Пехлеви приняли участие Анвар Садат, Ричард Никсон и Константин II, король Греции[4]. Похоронен последний шахиншах Ирана в каирской мечети ар-Рифаи рядом с шурином — предпоследним королём Египта и Судана Фаруком I. Интересно, что находясь в изгнании, Мохаммед Реза надеялся получить прибежище в Англии. Английская королева считала, что Британия не должна отказывать ему в этом, учитывая осуществлявшуюся им многолетнюю поддержку британских интересов на Ближнем Востоке. Премьер-министр Маргарет Тэтчер сочувственно отзывалась о шахе, который, по её мнению, был «надежным и полезным другом Великобритании». Однако коллегией Форин-офис было решено, что позволить ему поселиться в Англии было бы политически неверно, так как окажет негативное влияние на британские отношения с новой исламской республикой. На бывшего британского посла в Иране Дениса Райта была возложена особая миссия — встретиться инкогнито на одном из Багамских островов с шахом и убедить его принять решение британского правительства (правительство Тэтчер не хотело оказаться в ситуации, когда шаху пришлось бы отказывать во въезде на границе), — с чем Денис Райт успешно справился. Ничто не могло развеять горькое разочарование шаха в связи с этим[5][6][7].

Семья

Был женат трижды. Его первой женой была египетская принцесса Фавзия, дочь короля Египта Фуада I. Вторая жена Мохаммеда Резы, Сорайя Исфандияри-Бахтиари (наполовину немецкого происхождения), была одной из самых известных женщин своего времени. С первыми двумя жёнами шах развёлся, так как не имел от них сыновей. У шаха и его первой жены Фавзии была дочь Шахназ.

Третья супруга шаха, Фарах Диба, азербайджанка из Тебриза, родившая ему двоих сыновей и двух дочерей, была коронована как шахбану (императрица) Ирана в 1967 году. Его старший сын Реза Кир Пехлеви, названный в честь царя Кира Персидского, после смерти отца является главой дома Пехлеви и наследником несуществующего иранского шахского трона. Младший сын Али Реза Пехлеви покончил с собой 4 января 2011 года выстрелом из ружья в своём доме в Бостоне.

Награды

Мохаммед Реза Пехлеви в искусстве

Шах на денежных купюрах

Мохаммед Реза Пехлеви был изображён на всех денежных купюрах Ирана всех выпусков, начиная с выпуска 1944 года. Его портреты на деньгах отражали возраст и изменялись: сначала взрослели, затем старели вместе с ним.

5 и 500 риалов 1944 года 20 риалов 1951 года и 10 риалов 1954 года


200 риалов 1958 года и 500 риалов 1962 года 500 риалов 1969 года и 1000 риалов 1974 года


Борьба с шахом после Исламской революции

После победы Исламской революции аятоллы Хомейни в 1979 году новая исламская власть изображения шаха, который был изображён на всех купюрах Ирана, запечатывала одним (портрет) или двумя (портрет и водяной знак) крестами, обычно красной краской.

Надпечатки 1979 года на 20 и 50 риалов 1974 года Надпечатки 1979 года на 100 и 5000 риалов 1974 года


«Запечатка» 1979/1980 года

Затем, в 1980 году, простое зачёркивание ненавистного новой власти шаха-«западника» было признано недостаточным. Изображение Пехлеви на банкнотах было закрыто «художественным» вычурным чёрным рисунком, повторяющим его силуэт. Это было признано целесообразным, поскольку в Центральном банке Ирана оставались большие запасы отпечатанных, но не выпущенных в обращение банкнот образца 1974 года.

Запечатка 1980 года на 100 и 200 риалов 1974 года Запечатка 1980 года на 500 и 1000 риалов 1974 года


Напишите отзыв о статье "Мохаммед Реза Пехлеви"

Примечания

  1. 1 2 [www.iranchamber.com/history/mohammad_rezashah/mohammad_rezashah.php Iranian Chamber Society. History of Iran. Mohammad Reza Shah Pahlavi.]
  2. Kent Demaret, [www.people.com/people/archive/article/0,,20076289,00.html Dr. Michael Debakey Describes the Shah’s Surgery and Predicts a Long Life for Him] // People. — April 21, 1980 Vol. 13 №. 16
  3. [www.time.com/time/magazine/article/0,9171,921924,00.html Shah’s Flight] // TIME. Mar. 31, 1980
  4. Erich Wiedemann, Welch ein hoheitsvoller Trotzkopf // Der Spiegel vom 4.
  5. [www.telegraph.co.uk/news/obituaries/1490427/Sir-Denis-Wright.html][www.independent.co.uk/news/obituaries/sir-denis-wright-493602.html]
  6. [www.guardian.co.uk/news/2005/may/23/guardianobituaries.politics Денис Райт: человек, которого Тэтчер послала сказать шаху держаться подальше]
  7. [www.bbc.co.uk/russian/international/2009/12/091230_iran_secret_files.shtml BBC Russian — В мире — Лондон побоялся принять свергнутого шаха Ирана]
  8. [www.royalark.net/Persia/pahlavi3.htm RoyalArkc.net], The Royal Ark

Отрывок, характеризующий Мохаммед Реза Пехлеви

– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.