Моцарт и Сальери (опера)

Опера

Моцарт и Сальери
Источник сюжета	«маленькая трагедия» А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери»
Жанр	драма
Год создания	1897
Место первой постановки	Частная русская опера, Москва

«Моцарт и Сальери» — одноактная опера Николая Римского-Корсакова. Либретто с незначительными сокращениями следует тексту произведения А. С Пушкина «Моцарт и Сальери».

Сюжет оперы, как и драмы Пушкина, построен на легенде об отравлении Вольфганга Амадея Моцарта «завистником» Антонио Сальери.

История

Н. А. Римский-Корсаков начал работу над оперой в начале 1897 года, положив на музыку одну из сцен «маленькой трагедии» А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери». Летом того же года были созданы ещё две сцены, а в августе опера была завершена. Римский-Корсаков посвятил своё произведение А. С. Даргомыжскому. В этом выразилось «признание композитором заслуги Даргомыжского в создании жанра камерной оперы и в „озвучивании“ гениальных пушкинских „маленьких трагедий“, написанных… как идеальные оперные либретто».

В ноябре 1897 года композитор смог продемонстрировать оперу узкому кругу зрителей у себя дома — камерность произведения это вполне позволяла. А чуть позже опера была показана в подмосковном имении певицы Татьяны Любатович; всё произведение целиком исполнял Фёдор Шаляпин, а за роялем ему аккомпанировал С. В. Рахманинов. Н. А. Римский-Корсаков радостно отметил: «Всем понравилось. В. В. Стасов много шумел».

Широкой публике опера была впервые представлена 6 [18] ноября 1898 в Московской частной русской опере, существовавшей на средства С. И. Мамонтова. Дирижировал премьерой И. А. Труффи. Партию Моцарта пел В. П. Шкафер, партию Сальери — Ф. И. Шаляпин.

Музыкальный критик Юлий Энгель откликнулся на премьеру, особенно восхищаясь Фёдором Шаляпиным и созданным им образом: «Трудно описать правду и мощь, с которыми вдохновенная игра артиста воплотила пушкинский образ в этой суровой, крепкой фигуре, преждевременно состарившейся в своей уединенной келье над упорной музыкальной работой и напрасным стремлением достигнуть того, что без всяких трудов „озаряет голову безумца, гуляки праздного“ Моцарта. Здесь все полно жизни, здесь все захватывает, потрясает, и увлеченному слушателю остается только отдаться во власть редкого и благодатного художественного впечатления» («Русские ведомости», 27 ноября 1898). Василий Шкафер, исполнитель партии Моцарта, тоже удостоился похвалы прессы; партия стала одной из лучших в его репертуаре.

Опера сразу же снискала успех у зрителей, а партия Сальери вошла в постоянный репертуар Фёдора Шаляпина; более того, до отъезда из России он был единственным её исполнителем. Исполнители роли Моцарта — довольно часто менялись: после Василия Шкафера эту партию исполняли Александр Давыдов (концертное исполнение, Киев, 1899), Константин Исаченко, Василий Севастьянов.

Действующие лица

Партия	Голос	Первый исполнитель
дирижёр		Иосиф Труффи
Моцарт	тенор	Василий Шкафер
Сальери	бас	Фёдор Шаляпин
Слепой скрипач	без пения
Хор за сценой: исполняет фрагменты «Реквиема» Моцарта

Содержание

Действие происходит в Вене, в конце XVIII века.

Картина первая

Опера начинается кратким оркестровым вступлением, которое построено на теме Сальери из его первого монолога. Он сетует, что «нет правды на земле, но правды нет и — выше» и вспоминает свой трудный путь к мастерству: рано отвергнув детские игры и забавы, он самозабвенно предался изучению музыки, презрев всё, что было ей чуждо; он преодолел трудности первых шагов и ранние невзгоды, овладел в совершенстве ремеслом музыканта, умертвив звуки, он «разъял музыку», «поверил алгеброй гармонию» и только после этого «дерзнул, в науке искушённый, предаться неге творческой мечты». В итоге «усильным, напряжённым постоянством я наконец в искусстве безграничном достигнул степени высокой».

Никогда Сальери не завидовал, даже тем, кто талантливее и успешнее его. Но теперь он мучительно завидует Моцарту, которому гениальность далась не ценой колоссальной работы над собой и служения искусству а просто так: «Где ж правота, когда священный дар, когда бессмертный гений — не в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений послан — а озаряет голову безумца, гуляки праздного?».

Завершая свой монолог, он произносит: «О Моцарт, Моцарт!», и в этот момент появляется сам Моцарт, которому кажется, что Сальери заметил его приближение, а ему хотелось появиться внезапно, чтобы «нежданной шуткой угостить» Сальери.

Моцарт шёл к Сальери чтобы показать ему своё новое произведение, но по дороге у трактира услышал слепого скрипача, который неискусно играл в трактире его мелодию из «Свадьбы Фигаро» — Voi che sapete. Самому Моцарту такое искажение его музыки показалось весьма забавным, и вот он привёл этого скрипача к Сальери, чтобы тоже повеселить его.

Фальшивя, скрипач играет арию Церлины из «Дон-Жуана» («Ну, прибей меня, Мазетто»). Моцарт весело хохочет, но Сальери серьезён и даже укоряет Моцарта. Ему непонятно, как может Моцарт смеяться над тем, что ему кажется поруганием высокого искусства Сальери прогоняет старика, а Моцарт дает ему денег и просит выпить за его, Моцарта, здоровье.

Решив, что Сальери не в духе и ему не до него, Моцарт собирается прийти к нему в другой раз, но Сальери спрашивает Моцарта, что тот принёс ему. Моцарт отговаривается, называя своё новое сочинение безделицей. Он набросал его ночью во время бессонницы. Но Сальери просит Моцарта сыграть эту вещь. Моцарт пытается пересказать, что испытывал он, когда сочинял, и играет. Фантазия целиком сочинена Римским-Корсаковым в стиле Моцарта; она состоит из двух частей: первая — отличается светлой лиричностью, вторая — полна трагического пафоса.

Сальери поражён, как мог Моцарт, идя к нему с этим, остановиться у трактира и слушать уличного музыканта. Сальери говорит, что Моцарт недостоин сам себя, что его сочинение необыкновенно по глубине, смелости и стройности. Он называет Моцарта богом, не знающим о своей божественности. Смущённый Моцарт отшучивается тем, что божество его проголодалось. Сальери предлагает Моцарту вместе отобедать в трактире «Золотого Льва». Моцарт с радостью соглашается, но хочет сходить домой и предупредить жену, чтобы она не ждала его к обеду.

Оставшись один, Сальери решает, что не в силах более противиться судьбе, которая избрала его своим орудием. Он считает, что призван остановить Моцарта, который своим поведением не поднимает искусство, что оно падет опять, как только он исчезнет. Сальери считает, что живой Моцарт — угроза для искусства: «Как некий херувим, он несколько занёс нам песен райских, чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, после улететь! Так улетай же! чем скорей, тем лучше». Остановить Моцарта он намерен с помощью яда — последнего дара, «дара любви» некоей Изоры, который он носит с собой уже 18 лет.

Картина вторая

Оркестровое вступление к этой сцене строится на музыке первой части фантазии, которую играл Моцарт в первой сцене.

Сальери и Моцарт обедают в трактире Золотого Льва, в отдельной комнате. Моцарт невесел. Он рассказывает Сальери, что его тревожит Реквием, который он сочиняет по заказу человека в чёрном, не назвавшего своего имени. Моцарту кажется, будто «чёрный человек» повсюду, как тень, ходит за ним и теперь сидит рядом с ними за столом. Сальери, пытаясь развлечь друга, вспоминает Бомарше, но Моцарта преследуют мрачные предчувствия: «Ах, правда ли, Сальери, Что Бомарше кого-то отравил?» — спрашивает он. Но тут же сам себя опровергает: «Он же гений, Как ты да я. А гений и злодейство — Две вещи несовместные. Не правда ль?». Сальери тем временем бросает в его стакан яд. Простодушный Моцарт пьёт за здоровье друга, «за искренний союз, Связующий Моцарта и Сальери, Двух сыновей гармонии». Затем садится к фортепиано и играет фрагмент из своего Реквиема.

Сальери потрясён, он плачет. В небольшом ариозо он изливает свою душу. Он чувствует облегчение: «Как будто тяжкий совершил я долг, как будто нож целебный мне отсёк страдавший член!» Моцарт, видя слёзы Сальери, восклицает: «Когда бы все так чувствовали силу гармонии!» Но тут же сам себя перебивает: нет, так быть не может, кто бы тогда заботился о нуждах «низкой жизни»; «Нас мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов».

Почувствовав недомогание, Моцарт прощается с другом и уходит — в надежде, что сон его исцелит. «Ты заснёшь надолго, Моцарт», — напутствует его, оставшись один, Сальери, теперь как будто потрясённый тем, что он, совершивший злодейство, — не гений.

Записи

Аудиозаписи

Год	Организация	Дирижёр	Солисты	Издатель и каталожный номер	Примечания
1947	Хор и оркестр Московского музыкального театра имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко	Самуил Самосуд	Моцарт — Сергей Лемешев, Сальери — Александр Пирогов	Д 01927-8 (1954)
1951	Хор Большого театра, оркестр Всесоюзного радио	Самуил Самосуд	Моцарт — Иван Козловский, Сальери — Марк Рейзен	Д 0588-9 (1952)
1952	Оркестр Парижского радио	Рене Лейбовиц	Моцарт — Jean Mollien, Сальери — Jacques Linsolas	Olympic Records 9106, Oceanic OCS 32	На французском
1963	Хор и оркестр Ленинградской филармонии	Эдуард Грикуров	Моцарт — Константин Огневой, Сальери — Борис Гмыря	Dante LYS 483
1974	Симфонический оркестр Болгарского национального радио, Болгарский национальный хор "Светослав Обретенов"	Стоян Ангелов	Моцарт — Аврам Андреев, Сальери — Павел Герджиков	Balkanton BOA 1918
1976	Graz Mozart Ensemble, Graz Concert Choir	Алоис Хохштрассер	Моцарт — Томас Мозер, Сальери — Роберт Холл	Preiser Records SPR 3283
1980	Оркестр Саксонской государственной капеллы, хор Лейпцигского радио	Марек Яновский	Моцарт — Петер Шрайер, Сальери — Тео Адам	EMI Electrola 1C 065 46434	На немецком
1986	Оркестр Большого театра, Государственный академический русский хор СССР	Марк Эрмлер	Моцарт — Александр Федин, Сальери — Евгений Нестеренко	Мелодия А10 00323 003 (1988)
1987	Пертский симфонический оркестр	Myer Fredman	Моцарт — Thomas Edmonds, Сальери — Gregory Yurisich		На английском
198?		Mattias Bamert	Моцарт — Martyn Hill, Сальери — Kurt Widmer	AMATI 9014
1992	[ru.wikipedia.org/w/index.php?title=I_Musici_de_Montr%C3%A9al_Chamber_Orchestra&action=edit&redlink=1 I Musici de Montréal Chamber Orchestra]	Юлий Туровский	Моцарт — Владимир Богачёв, Сальери — Никита Сторожев	Chandos CHAN 9149 (1993)

Источники:[operadis-opera-discography.org.uk/CLRIMOZA.HTM], [records.su/]

Видеозаписи

Год	Ороганизация	Дирижёр	Солисты	Производитель или издатель	Примечания
1981	Хор и оркестр Большого театра	Рубен Вартанян	Моцарт — Алексей Маслеников, Сальери — Артур Эйзен	Гостелерадио СССР

Источники: [www.operaclass.com/catalogo/opera.asp?idOpera=258&idCat=oc&idioma=]

Фильмография

Год	Ороганизация	Дирижёр / Режиссёр	Солисты	Производитель	Примечания
1962	Хор и оркестр Московского музыкального театра имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко	Самуил Самосуд / Владимир Гориккер	Моцарт — Сергей Лемешев (играет Иннокентий Смоктуновский), Сальери — Александр Пирогов (играет Пётр Глебов)	Рижская киностудия	Телефильм Моцарт и Сальери (фильм)

Критика

Музыкальный критик Абрам Гозенпуд считал, что главным действующим лицом оперы является не Моцарт, а Сальери — именно этот образ психологически четко выверен музыкальной палитрой композитора. «Сальери Пушкина и Римского-Корсакова — не мелкий преступник, он жрец узкой идеи. Для неё и во имя её он идет на убийство, но с такой же убежденностью пойдет и на самоубийство».

Оперы других композиторов

Кроме Римского-Корсакова, к «маленьким трагедиям» Пушкина в своём творчестве обращались А. С. Даргомыжский («Каменный гость»), Ц. А. Кюи («Пир во время чумы»), С. В. Рахманинов («Скупой рыцарь»).

Ссылки

• [www.belcanto.ru/mozart-salieri.html «Моцарт и Сальери» на сайте belcanto.ru]
• [libretto-oper.ru/operas/rimsky-korsakov/mozart-and-salieri.php Полное либретто оперы «Моцарт и Сальери»]
• [samlib.ru/editors/a/as_w/mozart-solyery-transl.shtml А.С. Пушкин. «Моцарт и Сальери» на английском языке]

Отрывок, характеризующий Моцарт и Сальери (опера)

Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.