Музыка Древней Греции

Древнегреческая музыка, музыка Древней Греции — составная часть древнегреческой античной культуры. Древнегреческая музыка (наряду с поэзией) оказала большое влияние на развитие европейской профессиональной музыкальной культуры и музыкальной науки. Из греческого произошло само слово «музыка». Музыка как предмет образования и воспитания и как составляющая общественной жизни играла огромную роль. Музыка, по Аристотелю ("Политика"), - один из четырех основных предметов античного образования, наряду с грамматикой, гимнастикой и рисованием. Платон вспоминает изречение Сократа о том, что нельзя что-либо изменить в музыке без изменений в государственном устройстве и человеческой жизни.

Источники изучения

От древнегреческой музыки сохранилось лишь несколько полностью записанных сочинений; остальная часть наследия (ок. 40 пьес) сохранилась в виде фрагментов на папирусе, пергаменте, в виде настенной живописи, в эпиграфике на камне и т. д. Полностью сохранились сколий Сейкила, 3 гимна Месомеда, два гимна Аполлону (138 и 128 до н.э.). Сведения о древнегреческой музыке черпаются по большей части из музыкально-теоретических трактатов греков и римлян, из вторичной литературы (трудов древнегреческих мыслителей и поэтов); музыкальными сюжетами богаты памятники греческого изобразительного искусства (скульптура, керамика и т. п.).

Древнейшие источники относятся к третьему и второму тысячелетиям до нашей эры. Это изображение древнейших струнных инструментов и сцен игры на лире и авлосе с Крита, статуэтки арфиста и флейтистов с Кикладских островов. B поэмах Гомера, отразивших быт микенского общества конца 2-го тысячелетия до н. э., говорится об использовании музыки в трудовых процессах, религиозных церемониях и народных праздниках. На аттических дипилонских вазах (8-7 век до н. э.) встречаются изображения процессий, исполняющих песню хором.

Музыка и мифология

Музыка нашла своё отражение в древнегреческой мифологии. Древнейшая эпоха музыкального развития связывалась в греческих преданиях с именем мифического силена Марсия, который вступил в музыкальное состязание с Аполлоном, победил его, и тем самым вызвал его гнев. Фригийское происхождение Марсия указывает на влияние музыкальной культуры Малой Азии на Грецию.

Самым известным мифом, отсылающим к давней эпохе, является миф о певце Орфее, сыне фракийского речного бога Эагра и музы Каллиопы, игра которого на золотой арфе очаровывала не только людей, но и зверей, деревья, скалы. По преданию, Орфей отправился в ад, чтобы спасти погибшую от укуса гадюки жену — нимфу Эвридику. Игра на лире позволила ему очаровать Харона, который согласился перевезти Орфея через Стикс, однако нарушив запрет не смотреть на жену до возвращения домой, Орфей навсегда потерял Эвридику и впоследствии погиб сам. Этот сюжет использовали древнегреческие драматурги (Эсхил, Еврипид), а в новое время — ряд оперных композиторов (К. Монтеверди, Глюк и другие).

Законодателем древнейших правил игры на авлосе и законов гармонии считался Олимп. Музыкальные законы понимались как совершенство, согласованность, благозвучие. Его учеником, по преданию, был Талет с Крита, который принёс в Спарту обычай музыкального сопровождения (на флейте) гимнов Аполлону, a также xoровое пение. О принесении хорового пения с Крита упоминается также в «Илиаде» Гомера.

Музыкальные инструменты

В музыкальной практике греки использовали разнообразные инструменты. Обширна группа струнных щипковых инструментов (за редчайшими исключениями греки не использовали смычковых):

• Форминга — инструмент с корпусом полукруглой формы, с боковыми планками, соединенными вверху поперечным бруском. В 5-4 веках до н. э. была вытеснена лирой и кифарой.
• Лира — согласно мифу была изготовлена Гермесом из панциря черепахи и подарена Аполлону. Имела плоский округлый корпус с кожаной мембраной, от 3 до 11 жильных, кишечных, льняных или конопляных струн. Лира как носитель культа Аполлона противопоставлялась духовому авлосу, связанному с культом Диониса.
• Кифара состояла из корпуса — узкой прямолинейной (трапециевидной) деревянной коробки (иногда округлой снизу), 2 ручек (прикреплённых к корпусу в продольном направлении) и перекладины (ига), соединяющей ручки. Струны одинаковой длины, но разной толщины и натяжения прикреплялись снизу к передней части корпуса и сверху к перекладине параллельно плоскости корпуса и ручек. В первой половине 7 века до н. э. с семью струн, позже 12.
• Самбика (или самбука) — ближневосточного происхождения типа угловой арфы (другое название тригон).
• Псалтерий имел треугольный или четырёхугольный, чаще трапециевидный корпус. Струны защипывали пальцами или плектром.

Среди духовых инструментов встречаются как язычковые, так и флейтовые:

• Авлос — язычковый инструмент, пара отдельных цилиндрических или конических трубок из тростника, дерева, кости, позже из металла. Каждая из трубок имела с 3-5 (позднее более) пальцевых отверстий. Существовало несколько разновидностей авлосов, из которых известны такие названия как бомбикс, борим, калам, гингр, ниглар, элим. Авлос широко использовался для сопровождения сольного и хорового пения, танцев, во время погребальных и свадебных обрядов, культовых, военных и других ритуалов, а также в театре. Например, спартанское или македонское войска двигалось в бою под звуки парных авлосов.
• Флейта Пана — многоствольная флейта, что представляла собой от 5 до 13 скрепленных между собой трубок. Согласно мифу её создал страстно влюбленный в Сирингу бог лесов Пан. Убегая от Пана, Сиринга просила сестер превратить её в тростник, Пан же сделал из этого тростника многоствольную флейту, которая стала его любимым инструментом.
• Сиринга - непарная костяная или деревянная флейта - получила распространение с 4 в. до н.э. Костяная одноствольная составная флейта из семи частей с элементами бронзы и шестью отверстиями великолепной работы и фрагмент похожей флейты 4-3 вв. до н.э., найденные соответственно в Керчи и Ольвии, хранятся в Эрмитаже (находки 1834 и 1912 гг.).
• Cвистки из различного материала, неоднократно упоминаемые древнегреческими авторами.

Предшественником современных медных духовых можно считать длинный рог, прямой или закрученный спиралью, с расширяющимся раструбом в конце. Звучал во время ритуальных церемоний и на поле боя.

Из многочисленных древнегреческих ударных инструментов наиболее известны тимпан (предшественник литавр), кимвалы (предшественник тарелок) и кроталы.

В 3-2 веках до н. э. в Греции появился предшественник современного органа — гидравлос, сконструированный александрийским механиком Ктесибием. Инструмент имел от 4 до 18 труб, а давление воздуха, поступавшего в трубы, поддерживалось столбом воды. Гидравлос был распространен в Римской империи, затем в Византии.

Расцвет музыкальной культуры

Рост полисов, в которых проходили большие культовые и гражданские праздники, привёл к развитию xoрового пения под аккомпанемент духового инструмента. Вместе с авлосом вошла в употребление металлическая труба. Постоянные войны стимулировали развитие военной музыки. Вместе с тем развивалась и лирическая поэзия, которая распевалась под аккомпанемент музыкальных инструментов. Среди известных авторов песен — Алкей, Архилох и Сапфо.

Классиком xoровой лирики стал поэт и музыкант Пиндар, автор гимнов, застольных и победных од, отличавшихся разнообразием форм, богатством и причудливостью ритмов. Ha основе гимнов Пиндара развились дифирамбы, исполнявшиеся на дионисийских празднествах (около 600 до н. э.).

Музыка была неотъемлемой частью театральных представлений. Трагедия сочетала в себе драму, танец и музыку. Авторы трагедий — Эсхил, Софокл, Еврипид подобно древнегреческим лирическим поэтам, были одновременно и создателями музыки. По мере развития в трагедию вводились музыкальные партии корифея и актёров.

Еврипид в своих произведениях ограничил введение хоровых партий, сосредоточив основное внимание на сольных партиях актёров и корифеев, по образцу, так называемого, нового дифирамба, отличавшийся большим индивидуализацией, эмоциональностью, подвижным, виртуозным характером. Создателями стиля нового дифирамба стали Филоксен из Китеры и Тимофей Милетский. Авторы древнегреческих комедий часто использовали многострунные кифары для сопровождения литературного текста, вводили в спектакль народные песенные мелодии. Вместе с тем комедиографы критиковали трагедию за изыски и иностранные влияния и нередко пародировали музыку трагедий, следы чего сохранились в тексте комедии «Лягушки» Аристофана.

Учение о музыке

В Древней Греции развивалась также музыкальная теория и музыкальная эстетика. Гераклит указал на диалектическую природу музыки. Пифагор связывал музыкальную гармонию с гармонией мира и дал математическое обоснование музыкальной интервалике. Аристоксен на первое место ставил живое восприятие музыки человеком. Многие древнегреческие философы занимались проблемами музыкальной этики и эстетики, в частности Платон и Аристотель.

Акустические вопросы

Основополагающим для европейской теории музыки считается учение Пифагора, которому приписывают установление математических соотношений между частотами колебаний отдельных звуков и изобретение так называемого пифагорова строя. По легенде, идея математического объяснения музыкальных интервалов пришла мыслителю, когда тот проходил мимо кузницы, и удары молотов по наковальне показались ему благозвучными и гармоничными. Философ взялся изучать кузнечный инструментарий и заметил, что размеры молотков имеют простые соотношения — один превышал другой в полтора или в два раза, что соответствовало музыкальным интервалам квинты или октавы. Воодушевлённый первыми открытиями, Пифагор взялся экспериментировать со струнами одинаковой длины, которые он прикрепил к горизонтальной балке и стал подвешивать на них грузы разного веса, которые влияли на высоту их звучания. Вероятней всего, Пифагор исследовал природу музыкальных интервалов работая с монохордом — однострунным инструментом.

Пифагор считал, что музыкальная гармония отражает гармонию вселенной, а музыкальные интервалы соответствовали интервалам между Землей, планетами и «неподвижным» звёздным небом. Эта философская концепция была известна под названием «гармония сфер» (или лат.  Musica universalis) и получила новое дыхание в трудах немецкого астронома Иоганна Кеплера. Символом гармонии сфер стала тетрада, связываемая с четырьмя стихиями, гармонией сфер, а также основными консонансами — октавой, квинтой и квартой.

Другой взгляд на акустическую сторону музыки представлен Аристоксеном, который является автором трактатов «Элементы гармоники» и Элементы ритмики", а также многих других (не сохранились). Исследуя природу пения и речи, Аристоксен установил между ними типологическое различие в колебаниях высоты тона и определил минимальный для слуха интервал высоты звука величиной в диесу. Не рассматривая математических выражений музыкальных интервалов, Аристоксен вывел все музыкальные интервалы из соотношения с основными — квартой, квинтой и октавой.

Вопросы музыкальной эстетики

Вопросы музыкальной эстетики и этики были разработаны в трудах ряда античных философов, в частности Платона и Аристотеля.

В «Законах» Платона находим размышления о дифференциации песнопений по жанрам:

Тогда у нас музыкальное искусство различалось по его видам и формам. Один вид песен составляли молитвы к богам, называемые гимнами; противоположность им составил другой вид песен - их большей частью называют Фрэн, потом шли пеаны и, наконец, дифирамб, одним своим названием намекает, как я думаю, на рождение Диониса. Как некий особый вид песен дифирамбы называли «номами», а точнее - «кифародичными номами». После того как это и несколько c остальное было установлено, не разрешено стало злоупотреблять обращением одного вида песен в другой

Вместе с тем мыслитель жаловался на современное ему смешение жанров и стремление угодить широкой публике:

Впоследствии, с течением времени, зачинщиками невежественных беззаконий стали поэты, одаренные природой, но не сведущие в том, что справедливо и законно в области Муз. В вакхическом исступлении, более чем надо одержимы наслаждением, смешивали они фрэны с гимнами, пеаны с дифирамбами, на кифаре следовали флейтам, перемешивая все между собой; невольно, по недоразумением, они испортили мусическое искусство, словно оно не содержало никакой правильности и словно мерилом в нем служит только наслаждение, почувствованная тем, кто получает удовольствие, независимо от того, плохой он или хороший. Составляя такие произведения и излагая подобные учения, они вселили большинству беззаконное отношение к мусическим искусствам и дерзкое высокомерие, побудившей их считать себя достойными судьями. Поэтому-то театры, прежде спокойные, стали шуметь шумом, будто зрители понимали, что является прекрасным в музах, а что нет, и вместо господства лучшего в театрах воцарилась какая непристойная власть зрителей

Аристотель, который развил учение о катарсисе, как очистке и воспитания человека силой искусства, отмечал и воспитательное, очистительное значение музыки. Рассматривая проблемы воспитания, философ выделял четыре искусства, которые можно считать воспитательными средствами: грамматику, рисование, гимнастику и музыку. Роль музыки философ объяснял следующим образом:

«музыка имеет воспитательное значение потому, что она смягчает строгий элемент мужества, но она должна быть ограничена, поскольку кроме воспитательной музыки есть еще музыка расслабляющая, которая размягчает и развращает. Музыка полезна и в другом отношении: она способствует благоустройству печальных состояний души, подобно трагедии, она заполняет наш отдых и досуг».

Объяснение воспитательной роли музыки содержится и в работах Аристоксена, который рассматривал нравственный идеал как отражение в человеческом обществе космической красоты и космического порядка. По мнению философа, музыка способна оказывать своё моральное влияние благодаря тому, что она сама проникнута этой красотой и этим порядком. Если опьянение приводит в расстройство и тело, и ум, то музыка, «благодаря присущему ей порядка и симметрии», оказывает противоположное вину влияние и умиротворяет человека.

Музыкальный склад

Древнегреческая музыка была преимущественно одноголосной (монодийной), хотя в пении под аккомпанемент музыкальных инструментов, как считают некоторые исследователи античности, могли образовываться и многозвучия. Эти догадки строят, в том числе, на основании известного высказывания Платона («Законы», 812d), в котором он призывает к простоте и строгости музыки, необходимых в музыкальном образовании детей:

разноголосица (ἑτεροφωνίαν) и разнообразие звучаний лиры, когда струны издают один напев, а поэт составил другую мелодию, когда добиваются созвучий и противозвучий (σύμφωνον καὶ ἀντίφωνον) сочетанием плотности и разреженности, ускорения и замедления, повышения и понижения, и точно так же приспосабливают пестрое разнообразие ритмов к звучанию лиры,— всё это не приносит пользы при обучении детей, раз им надо быстро, в течение всего лишь трех лет, овладеть тем, что есть полезного в музыке .

Нотация

Мелодия записывалась с помощью греческих и финикийских букв, причём различные графемы (буквы и их графические модификации) использовались для вокальной и инструментальной музыки. Схема ниже иллюстрирует соответствие греческой буквенной нотации и классической пятилинейной:

Нотные издания

• Documents of Ancient Greek Music. The extant melodies and fragments edited and transcribed with commentary by Egert Pöhlmann and Martin L. West. Oxford, 2001.

Литература

• Петр В.И. [www.kholopov.ru/arc/petr-greeks.pdf О составах, строях и ладах в древнегреческой музыке]. Киев, 1901.
• Henderson, Isobel. Ancient Greek music // The new Oxford history of music. Vol.1. London etc., 1957, p.336-403.
• Martin L. West. Ancient Greek Music. Oxford, 1992.
• Thomas J. Mathiesen. Apollo’s Lyre. Greek Music and Music Theory in Antiquity and the Middle Ages. Lincoln & London, 1999.
• Anne Bélis. Les Musiciens dans l’Antiquité. Paris: Hachette Littératures, 1999.— 319 pp. ISBN 2-01-23-5279-0.
• Stephan Hagel. Ancient Greek Music. A new technical history. Cambridge, 2009.— 504 pp.
• [www.academia.edu/3348409/_Musicians_in_early_Sparta_the_creation_of_genres_and_the_counteraction_to_the_internal_strife_In_Russian_English_summary_ Зайков А. В. Музыканты в ранней Спарте: создание жанров и противодействие внутренней распре // Вестник Удмуртского университета. Ижевск, 1995. № 2. С. 5—15.]

Ссылки

• Соловьёв Н. Ф. Греческая музыка // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Музыка Древней Греции

Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.