Муравьёва, Марфа Николаевна
Марфа Муравьёва | |
В балете «Немеа, или Отомщённая любовь», 1864 | |
Имя при рождении: |
Марфа Николаевна Муравьёва |
---|---|
Дата рождения: | |
Место рождения: | |
Дата смерти: | |
Место смерти: | |
Профессия: | |
Гражданство: | |
Театр: |
Большой театр, Большой Каменный театр и Мариинский театр, Петербург |
Ма́рфа Никола́евна Муравьёва (1838—1879) — российская балерина.
Биография
Марфа Муравьёва родилась 29 июня (11 июля) 1838 года в семье вольноотпущенного крепостного в Москве. Училась же в Петербурге, в Санкт-Петербургском театральном училище, куда поступила в возрасте шести лет[1]. Занималась в классах у Фредерика, Э. Гюге и М. И. Петипа[2][3]. Среди её преподавателей также была Дарья Лопухина[4]. Её исключительные танцевальные способности проявились рано, и будучи ещё ученицей, она выходила на сцену в ответственных танцевальных детских партиях: в 1848 году десятилетней девочкой Муравьева танцевала партию амура в балете Перро «Мечта художника» на музыку Пуни и Орсиньи, а чуть позже в балете Сен-Леона «Мраморная красавица». Постепенно репертуар юной танцовщицы усложнялся.
В 1858 году она закончила учебу и была зачислена в состав петербургской балетной труппы на амплуа первой танцовщицы, Петербургская дирекция императорских театров с самого начала выдвинула её на место ведущей балерины[5]. К этому времени за её плечами было уже несколько балетных партий. После выпуска в 1858 году она вместе с московской выпускницей Прасковьей Лебедевой была отправлена за границу для поправки расшатанного частыми выступлениями здоровья[1]. Возвратившись в Россию, Марфа Муравьева прочно заняла место ведущей танцовщицы петербургской балетной труппы.
Вместе с тем она довольно часто выступала в в Москве. Первый её спектакль в Московском Большом театре состоялся в 1860 году и сопровождался большим успехом. Однако критика, оценив простоту и свободу её танца, одновременно отметила и её слабые актёрские данные[1]. В 1860—1862 гг. она работала в московском Большом театре, затем снова в Петербурге (до 1865)[2].
Однако приезды в московский театр всё равно были частыми, но, как правило, они шли в отсутствие ведущей московской танцовщицы Прасковьи Лебедевой. Творчество этих двух талантливых балерин-ровесниц тесно соприкасалось. Муравьёвой часто не хватало актёрского мастерства, поэтому ей трудно было соперничать с Лебедевой, обладавшей незаурядными актёрскими данными[5]. Критик Ю. А. Бахрушин в книге «История русского балета» (М., Сов. Россия, 1965, 249 с.) писал: «Наезды Муравьевой в Москву обычно происходили тогда, когда ведущая московская танцовщица Лебедева уезжала на гастроли в Петербург»[1].
На Петербургской сцене Марфа Муравьева была счастливой соперницей Петипа-Суровщиковой (первая жена прославленного балетмейстера М. И. Петипа): эти две прекрасные балерины разделили балетную публику Петербурга на два враждующих лагеря: одни симпатизировали Муравьевой, другие предел танцевального совершенства видели в Суровщиковой, о чём подробно рассказывается в балетных хрониках[6].
В 1862 году Марфа Муравьева после закрытого просмотра выступала на гастролях в Париже в «Гранд-Опера», где по желанию дирекции она танцевала в балете «Жизель». Её выступления прошли столь успешно, что после этого она ещё дважды гастролировала в Париже: в 1863—1864 гг[2]. В 1863 году в балете «Жизель» (эта роль считалась лучшей в её репертуаре), в 1864 — «Немея» («Фиаметта»)[3].
Умерла Марфа Муравьёва в Санкт-Петербурге 15 (27) апреля 1879 года. Похоронена на Новодевичьем кладбище.
Возвратившись в 1864 году из Франции в Петербург, она исполнила роль Царь-девицы (первая исполнительница) в «Коньке-Горбунке» композитора Пуни в постановке Сен-Леона. Это была её последняя роль. Спустя несколько месяцев после первого представления балета она вынуждена была уйти из театра. Она танцевала всего семь лет. В 27 лет вышла замуж за предводителя дворянства Санкт-Петербургского уезда господина Зейфарта и оставила сцену[3][6].
Репертуар
- 1857 — Пери, «Пери», хореография Жана Коралли
- 1858 — Фатьма, «Мраморная красавица» Цезаря Пуни, хореография Жюля Перро
- 1859 — Наяда, «Наяда и рыбак» Цезаря Пуни, хореография Жюля Перро
- 1860 — «Сальтарелло, или Страсть к танцам», хореография Артура Сен-Леона
- 1862 — «Метеора, или Долина звёзд» Пинто и Цезаря Пуни, хореография Артура Сен-Леона
- 1862 — Жизель, «Жизель» Адольфа Адана, хореография Жюля Перро и Жана Коралли
- 1862 — Теолинда*, «Сирота Теолинда, или Дух долины» Цезаря Пуни, в бенефис Марфы Муравьевой
- 1863 — «Севильская жемчужина», хореография Артура Сен-Леона
- 1864 — «Пакеретта», хореография Артура Сен-Леона
- 1864 — Фиаметта*, «Фиаметта, или Торжество любви» Людвига Минкуса, хореография Артура Сен-Леона
- 3 декабря 1864 — Царь-девица*, «Конёк-Горбунок» Цезаря Пуни, хореография Артура Сен-Леона
- Сатанилла, «Сатанилла» Наполеона Ребера и Франсуа Бенуа, хореография Жозефа Мазилье
(*) — первая исполнительница партий:
Критика о творчестве балерины
Ю. А. Бахрушин в книге «История русского балета» (М., Сов. Россия, 1965, 249 с.): "Муравьёва была одной из крупнейших русских лирических танцовщиц. Танец её не был воздушным, она не делала ни больших затяжных прыжков, ни парящих полётов в воздухе, но была необыкновенно легка и все время как бы еле касалась пола. Техника Муравьевой была доведена для своего времени до предела совершенства. Знаменитый итальянский балетмейстер и педагог Карло Блазис чрезвычайно образно писал, что «из-под ног её во время танцев сыплются алмазные искры» и что её «быстрые и беспрестанно изменяющиеся pas невольно сравниваешь с нитью пересыпающегося жемчуга». Слабая выносливость не позволяла ей исполнять большие балеты. Партия Царь-Девицы, не требовавшая ни особой выносливости, ни сложной актёрской игры, как нельзя лучше подходила Муравьёвой[1].
"Это была одна из лучших русских лирических танцовщиц. Её танец с первых выступлений отличался совершенством линий, музыкальностью, выразительностью движений. Особенно мелкие движения и пальцевая техника вызывали восторг зрителей.[5]
«Искусство М. отличали высокая техника, воздушность, гармоничное совершенство линий, тонкая музыкальность, лиризм»[2].
«М. виртуозно владела техникой мелких, быстрых движений на пальцах (terre a terre), сохраняя воздушность и мягкость танца. Искусство М. отличали поэтич. образность, тонкая музыкальность и выразительность пластики. Умела создавать глубокие, значит. образы даже в посредств. балетах»[3].
«… известная балерина, восхищавшая в 1860-х гг. СПб. и московскую публику своей легкостью и грацией. Исполнение некоторых из её па едва ли было доступно тогдашним европейским балеринам, не говоря уже о русских».[6]
Напишите отзыв о статье "Муравьёва, Марфа Николаевна"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 Ю. А. Бахрушин в книге «История русского балета» (М., Сов. Россия, 1965, 249 с.)
- ↑ 1 2 3 4 [www.ballet-enc.ru/html/m/murav5eva.html Энциклопедия (Источник: Балет. Энциклопедия, СЭ, 1981)]
- ↑ 1 2 3 4 [www.pro-ballet.ru/html/m/murav5eva.html Муравьева в балетной энциклопедии (Источник: Русский балет. Энциклопедия. БРЭ, «Согласие», 1997)]
- ↑ [www.ballet-enc.ru/html/l/lopuhina.html Дарья Лопухина В энциклопедии балета]
- ↑ 1 2 3 [oballet.ru/page/m-ju-muraveva Балет — искусство танца]
- ↑ 1 2 3 [dic.academic.ru/dic.nsf/biograf2/9050 Большая биографическая энциклопедия // Муравьева, Марфа Николаевна]
Ссылки
- [dic.academic.ru/dic.nsf/biograf2/9050 Биографический словарь]
- [dic.academic.ru/dic.nsf/biograf2/9050 Большая биографическая энциклопедия // Муравьева, Марфа Николаевна]
- Ю. А. Бахрушин. «История русского балета» (М., Сов. Россия, 1965, 249 с.)
Отрывок, характеризующий Муравьёва, Марфа Николаевна
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.
– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
- Родившиеся 11 июля
- Родившиеся в 1838 году
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Москве
- Умершие 27 апреля
- Умершие в 1879 году
- Умершие в Санкт-Петербурге
- Артисты балета по алфавиту
- Артисты балета Российской империи
- Артисты балета России
- Артисты балета XIX века
- Артисты балета Большого театра
- Артисты балета Мариинского театра
- Выпускники Академии русского балета имени А. Я. Вагановой
- Похороненные на Новодевичьем кладбище (Санкт-Петербург)
- Артисты балета Парижской оперы